ДИКАЯ ПЕСНЯ 11 страница

Он предложил мне франки и жемчуга стакан,

Чтоб я ему разведовал советского завода план!..

«Он говорил: «В Марселе такие кабаки! Такие там мамзели, такие бардаки!..

» – смеялся Леонид Утесов, и лихой джаз-оркестр рвал воздух горячим

трубами.

«Там девки пляшут голые, там дамы – в соболях! Лакеи носят вина, а

воры носят фрак!..» – подпевал ему Лаврентий Павлович. И в ответ хихикала

Марысенька.

Партийная «малина» собралась на Совет.

Партийная «малина» врагу сказала: «Нет!» –

Мы cдали того «субчика» властям в эНКаВэДэ.

C тех пор его по тюрьмам я не встречал нигде!

Меня благодарили, жал руку прокурор…

А после посадили под усиленный надзор.

Теперь, друзья и братцы, одну имею цель –

Чтоб как-нибудь пробраться мне в тот солнечный Марсель!

Где девки пляшут голые, там дамы – в соболях!

Лакеи носят вина, а воры носят фрак!

Кружились разгоряченные вином, и песней, и любовью тела старого

Лаврентия и молодой Марыси.

– Не могу! Пощади, Марысенька! Дай хоть чуток передохнуть… –

взмолился Берия. Отдышался, вытащил из брючного кармана английский

клетчатый платок, снял с себя запотевшее пенсне и бережно протер его.

После, обтерев раскрасневшееся потное лицо и лысину, стал обмахиваться

им, как дама веером.

– Вы что, дяденька, устали? – лукавила Марыся и хватала Лаврентия за

руки, то ли в шутку, то ли всерьез пытаясь поднять его с дивана. – А еще

говорят: «Джаз – музыка толстых», – кривила она свою милую мордочку.

– Это точно… Толстых… Еще каких толстых… – смеялся и стучал

себя ладонью в брюхо Лаврентий Павлович. – Это все Максимка Пешков…

тьфу ты… Горький, то есть, придумал, подлец! «Толстых… толстых

», – передразнил он… – Хренов морж!.. Смотри, Марысенька, какой

я толстый! – ткнул себя в живот. – Моя музыка! Моя, и все! Моя, и баста…

А он, дуролом, робинзон хренов с Капри, плел, не пойми чего... Народу

надо тоже дать повеселиться! – поднял вверх палец. – А то время такое тяжелое,

а ему по радио одного Хренникова пиликают. Такая муть… Такое

слушать – и удавиться от тоски недолго… Ничего, ничего, Марысенька,

будет и на нашей улице великий праздник! Не век одному «гуталинщику»

небеса коптить! Покоптил, и честь пора знать! Вперед ножками его, к дяде

Вове в гости, да и весь привет… – вдруг осекся и сразу присмирел.

– Да… – перескочив на другую тему, проворно встал с дивана. – А

тебе машину показать хотел. Тоже музыкальная машинка. Песни слушать

можно. И даже записывать звук. Когда из МГБ меня тю-тю, я, все же,

в Марфино за ней заехал… Там еврей такой забавный, звукотехник…

Коноплев?.. Да, точно – Копелев Лев! Талантливый, бес ему в душу!

Идейный. Бывший офицер. И даже партийный… Впрочем, бывают же

блажные… – тараторил Берия, таща Марысю из столовой в кабинет, где

справа от массивного стола, покрытого зелененьким сукном, с зеленой

лампой-колесом на бронзовой ноге и канцелярскими приборами из полированного

оргстекла – подарка к юбилею от какого-то НИИ в Сибири,

стоял на столике катушечный магнитофон.

– Вот это чудо! Такое есть пока в Америке, у ЦРУ… У немцев, правда,

тоже. Даже и поменьше. У Мюллера, в Гестапо… Зато, – снова гордо поднял

палец Берия, – у нас своя, отечественная разработка. Чем не шутит

черт, лет, этак, через десять, если все пойдет в стране и мире хорошо,

то и в продажу, для народа, машину эту пустим. А что? Неужели мы капиталистов

хуже? Нет! – стал он разглагольствовать, словно на большом

собрании. – У нас в Стране Советов все во имя человека! Все для блага

человека! А все лучшее – принадлежит детям!.. – сказал Лаврентий Павлович,

правда не уточняя при этом, чьим детям.

А Лаврентий все не унимался. – Эти умники из МГБ, – гундел товарищ

Берия, – хотят с помощью такой машины творить провокации. Устанавливать

машину тайно от людей, например, в метро, на станциях. Чтобы слушать

потом разговоры и «зондировать настроения в народе», как они сами

говорят… Или ставить ее в курилках на заводах и в конторах. Чтобы потом

по голосам, через Особый отдел выявлять недовольных. Или сделать

ее совсем маленькой для провокатора – вызывать лоха на разговор. А когда

тот лох наговорит с три короба – хватай его тут же... И доказательства все

есть – записаны на пленке… Кстати, и пленку уже свою наловчились делать.

На Шостовском химкомбинате. Пока только широкополосную. – А я

считаю, – продолжал Лаврентий, – неправильно такую машину на подлое

дело только иметь! Не по душе мне это… Если кто с разговорами сам попадется,

вот тогда и судить. А с машиною ловить – подло это. Пусть народ

на машине такой песни слушает. Или рассказы разные. Или стихи. «Шагане

ты моя, Шагане», например… Или кто умеет, сам на гитаре играет и

в микрофон поет. Или на гармони там. На трубе. На балалайке тоже можно…

Народ у нас талантливый… – продолжал мести помелом Лаврентий

Павлович. – Вот мне достали записи разные. Из Москвы, из Ленинграда…

Тайно записали для меня. И их никто, никто еще не слышал. Вот, к примеру,

сценарист один поет, из Москвы. Александр Аркадьевич. А фамилия

– Гинзбург, – Лаврентий Павлович установил магнитную бабину на несущий

ролик. Протянул через ролики – валки звукоснимателя пленочный

недолгий хвост. Замотал его на приемной бабине. Поставил ее на машину

и нажал на кнопку «пуск». Завертелись проворно ролики. Побежала через

ролики-валки коричневая пленка. И вместе с табачным покашливанием и

неторопливым перебором гитары влился в кабинет заместителя Предсовмина

Союза ССР усталый голос, с еле заметной хрипотцой...

Все снежком январским припорошено.

Стали ночи долгие лютей.

Просто потому, что так положено,

Я прошу прощенья у людей.

Воробьи попрятались в скворечники,

Улетели за море скворцы.

Грешного меня простите, грешники.

Подлого простите, подлецы…

– Не могу… Не могу больше… – сказал Лаврентий Берия, и в глазах

его стояли слезы. – Не могу такое слушать. Сердце кровью обливается…

– он решительно выключил машину. А потом, сменив бабину, добавил,

– это Москва про нас так… А вот и Ленинград. На днях мне с курьером

прислали запись. Поет один студентик. Из гидрографического, вроде…

Не помню точно… Саша… Саша… Вот, черт, опять забыл фамилию!.. –

рассердился он и врубил новую запись, но не с начала.

Над Петроградской твоей стороной

Вьется веселый снежок.

Брызнет в ресницах звездой озорной,

Ляжет пушинкой у ног.

Тронул задумчивый иней

Кос твоих светлую прядь,

И над бульварами линий,

По-ленинградскому синий,

Вечер спустился опять.

Снег, снег, снег, снег,

Снег над окошком кружится.

Он не коснется твоих

Cомкнутых век.

Снег, снег, снег, снег…

Тихо на тундру ложится,

По берегам замерзающих рек

Снег, снег, снег, снег.

– Господи! За что?! За что нам все это?! Ведь это же, – поднял он глаза

на Марысеньку, – только полный идиот не догадается, что там за «снег», и

что за «тундра»… Ты, чертова девка, – рассердился вдруг товарищ Берия,

– ни хрена не понимаешь! Пьешь, жрешь, танцуешь тут со мной! Глазами

глупыми хлопаешь! А между тем, все… абсолютно все в этом мире висит

на одном человеческом волосе. Вот, завтра Ус поднимется не с той ноги,

и «встанет гриб лиловый, и кончится Земля»! И никакие такие «атланты»

никого не спасут… Надо… Надо что-то важное в жизни менять… – застонал

от нестерпимой боли Берия, кружась по кабинету и заламывая волосатые,

как у гориллы, руки к матовым рожкам бронзовой помпезной люстры…

Неожиданно кабинет наполнило шипение, потом большие часы,

стоящие в углу, принялись бить. И били, били, били…

– Не волнуйтесь так, товарищ Берия. Успокойтесь. Все плохое пройдет…

– уговаривала ослабевшего товарища Марыся, но он отворачивался

и смотрел в сторону – на ребристую пепельницу, на массивную заслонку

белой кафельной печи в углу.

– Плохо. Плохо мне, Марысенька… – дрожал в ее теплых маленьких

ладонях заместитель Предсовмина Советского Союза. – Смерть кругом.

Одна смерть… И я – один. И нет мне надежного помощника. В Политбюро

– одни иуды… Хрущев… Маленков… Микоян… И Молотов.

И этот проходимец – Каганович… Все, все меня убить готовы, только

чтобы Усу угодить! Ничтожества! Плебеи духа. Болтуны и мелочные

жулики. Мерзавцы… – бормотал он, засыпая тут же, на диванчике в

рабочем кабинете, смешно свесив коленки, уложив плешивую голову

на светлый валик c цветами и драконами. Едва не сшиб с хлипкой деревянной

стоечки огромную китайскую вазу – подарок от Мао – на пол.

* * *

Хозяин поднялся на ноги через часок-другой отдыха, отобедал вместе

с барышней. Потом долго и тщательно одевался, звонил по телефону. Сердито

с кем-то разговаривал. Потребовал машину и уехал.

Оставшись одна (прислуга в доме оказалась ненавязчивой и появлялась

в комнатах немедленно, но только после вызова – трели хозяйского

электрозвонка), Марыся обошла двухэтажный особняк, уютно спрятавшийся

в переулочках Замоскворечья… Музыкальная гостиная с застекленною

верандой и огромным черным роялем, покрытым, впрочем,

толстым слоем пыли. Было очевидно, что хозяин на рояле не играет, и

гостей игрою тут не балуют. Прошла в обширную библиотеку, где покопалась

среди сотен старых книг в кожаных отличных переплетах, большинство

которых были печатаны еще до революции и изданы со старой

орфографией. Заглянула в биллиардную – довольно просторную комнату

с большим столом, с резными пирамидами для киев и низенькими лампами,

обтянутыми легким шелком, зелеными, как стол. Немного посидела в

зале, у прекрасного белого камина с бронзовым орлом, держащим в хищных

когтях забавные часики. Открывала и закрывала дверцы дубового

резного буфета, украшенного декором из колонн, гирлянд и медальонов.

И по красной ковровой дорожке коридора, мимо ниш с восьмигранными

этажерками, на которых были, как в дорогом магазине, выставлены вазы

с традиционными восточными рисунками драконов и фарфоровые статуэтки

на «патриотическую тему» – изображения солдат и крестьян, вошла

в темноту кинозала. Сбоку от входной двери нащупала выключатель и

повернула ручку.

Небольшой, зашитый дубом зальчик. Амфитеатром – ряды массивных

кожаных кресел. Тут же – небольшой проекционный аппарат. Ряд

динамиков, вшитых в панели мореного дуба. И ряд стоек с жестяными

коробками.

Марыся принялась читать:

«Девушка моей мечты». В главной роли: Марика Рекк. Производство –

Германия, студия «УФА». Берлин, 1943 год… Краткое содержание картины:

Молодые инженеры оказываются в снежных горах и в одном сельском

домике встречают прелестную незнакомку…

«Сестра его дворецкого». Американский художественный фильм. В

главной роли: Дина Дурбан. – «Вот это уже попристойнее. А то смотрит

дедушка всякую пакость»… – подумала она.

«Серенада солнечной долины». Новый американский фильм. В главной

роли: Соня Хени и Джон Пейн. Музыку в фильме исполняет джаз-

оркестр под управлением Глена Миллера. Производство студии «Фокс ХХ

век», 1944 год. – «Вот, вот что мне нужно на сегодня», – решила Марыся

и нажала на звонок.

Следующие три часа промчались под задорную «Чучу» уже на всех

парах…

Хозяин в этот день приехал из Кремля не рано. Был раздражен и за

что-то зло облаял матами Ивана. Долго снимал в передней шубу, потом

возился с калошами. Наорал на горничную, за то, что тапки не согрела

у камина. Потом в прихожей – зонты ли, трости – упали, покатились с

грохотом по полу, и горничная кинулась их собирать… Наконец, явился –

усталый, жалкий и больной. Содрал пиджак и бросил на диван со злобой.

Потом ослабил узел дурацкого «горохового» галстука. И не здороваясь со

своей молодой, прошел в белую столовую на первом. Нажал на звонок.

Заказал буфетчику ужин и стал ждать, вглядываясь в черные, страшные

деревья в саду, на которых налип мокрый снег.

– Не люблю оттепель, – сказал Лаврентий Павлович. – Вот, Илья Григорьевич

– тот любит. А я-то нет… Грязно. Да и слякотно… Вот, только

полчаса назад говорил с ним, c Эренбургом, в редакции газеты «Правда».

Сейчас поехал в Переделкино. Вернее, его повезли… Будет там писать…

Они удумали все вместе… Насчет этих «врачей-вредителей». Он, Фадеев

с Фединым и даже, вроде, Катаев. Пастернак пока согласия не дал. Хитрит,

«попутчик». Не хочет поддержать Союз иисателей так сразу. Темнит… А

что темнить? Дел-то всего, что одобрить… Одним письмом больше, одним

меньше, дело привычное. От самого Максима началось. Нескоро кончится…

А этот – нивкакую… «Не ясно! – говорит Борис. – Пока никого не

судили – мне не ясно! Вдруг еще ошибка. Что тогда?..» – Хитрый. Опытный

он… Впрочем, Осипа он тогда, все равно, не спас… Впрочем… – поднял

тяжелый взгляд затравленного зверя на Марысю. – Ты, дура, ничего не

понимаешь… Ведь «да»?.. Скажи... – стал он обнимать и целовать в грудь

и в губы подсевшую к нему Марысю. – Дура, дурочка моя, хорошая... –

шептал ей Берия на ушко, и от сердца у него немного отлегло. – Вот, поэтов

ты любишь? – спросил ее Лаврентий Павлович.

– Люблю… честно-благородно, – призналась Марыся.

– И Пушкина любишь? Ведь «да»? – придуряясь, спросил ее Лаврентий,

запустив свою большую лапу под полу легкого халата. – А ты знаешь, что

у Пушкина были рабы? И у Лермонтова были? Про рабов-то как? Знаешь?

– Зна-а-аю! – зарделась Марыся.

– А скажи еще, он – культура, или нет, этот самый Пушкин?

– Да-а… Куль-ту-ура, – выдавила из перекошенного рта, чувствуя уже,

как нега подступает к ней.

– Хорошо! – продолжал Лаврентий допрос. – А Пушкин – Россия, или

нет? Вот я слышал, будто Достоевский болтал, что он-де «солнце», или

что-то в этом роде? Правда или нет? Отвечай, проказница!

– Пра-правда!

– Так, значит, у Пушкина – рабы! И все же он – Россия, культура и

«солнце», и черт те что, и с боку бантик! – рассвирипел неожиданно и

повалил ее на спину. Разодрал полы халата жадными руками и придавил

Марысю, приговаривая:

– У него – рабы! И у нас – рабы!.. У него – рабы! И у нас – рабы!.. У

него – рабы! И у нас – рабы!.. Он – Россия! И мы – Россия! Он и мы! Он и

мы! Он… Он… Он… И мы… Мы… Мы…

– Мы-ы… – стонала бедная двадцатипятилетняя красавица-брюнетка,

член экипажа корабля «Альфа-Бета-Икс», которая без разрешения

руководства операцией самовольно отключила видеосигнал трансляции,

оставив для контроля только аудиоряд, отсылавший на борт отчеты в электронной

форме каждые восемь часов.

– Боюсь я… Одного боюсь, что ничего не получится. Не получится

– уж точно всем придет конец. Самый полный, – сказал Лаврентий, отдышавшись.

Потом сел на кровать, свесил старые, больные ноги в сафьяновых

тапках. За окном вставало серенькое утро февраля. И на садик летел

мокрый снег.

– Что смотришь? – проворчал старик. – Снова, снова какая непогодь…

Собираться надо. Дела, дела сегодня у меня. Надо срочно ехать в Кремль.

Сам Хозяин вызывает. Ох, боюсь. Боюсь. Боюсь… – передернул он плечами,

проковылял до стула. И стал неловко одеваться.

– А я ведь все твои делишки знаю! – неожиданно сказала девчонка

Лаврентию.

Тот на минуту замер. Насторожился. Оглянулся боязливо и спросил

еле слышно свистящим шепотом:

– Какие делишки еще? Что за такие «делишки»?

– А такие делишки, что ты задумал Иосифа Виссарионовича извести

со свету! – отвечала Марыся.

Лаврентий дернулся всем телом. И присел, как гончая перед прыжком.

– Кто? Кто тебе сказал, засранка? – выдавил он и пошел на нее. – Удушу

гадюку! – зашипел товарищ Берия и потянулся, намереваясь вцепиться

девке в горло, но в тот же момент на него обрушился удар каратэ такой

силы, что старый шут, держась одной рукой за яйца, другой прикрывая

разбитое лицо с разлетевшимся вдребезги серебряным пенсне, рухнул на

персидский ковер. Зарылся перекошенною от боли мордой в ворс и бессильно

завыл.

«МГБ раскусило. Значит, его люди уже, наверняка, сидят во внутренней

тюрьме на Лубянке и прямо сейчас дают признательные… Ничего не

состоится. И все-таки будет война. Вот, эти двадцать… нет, сорок бомб на

города Союза ССР… упадут, непременно! Они – на нас! А мы – на них!

Тогда всему конец! Конец и Пушкину! И Пастернаку! И проклятому Усу

(не отсидится он в новейшем бункере и не уедет дальше Химок на метро

номер два. А скорее всего, он вообще никуда не уедет…). Конец Москве и

Варшаве! Парижу и Лондону! Берлину Западному и Берлину Восточному!

И Пекину конец! И Пхеньяну! И Сеулу! Токио и Мельбурну! Нью-Йорку

и Сан-Франциско. Рио-де-Жанейро и Сантьяго-де-Куба! Словом, прощай,

человечество!»

Лаврентий выл, заливая дорогущий ковер слезами бессилия и злобы…

Но тут Марыся встала и протянула ему мелкий предмет, похожий на радио.

– Шамиль Басаев… А, Шамиль Басаев… – послышался из малюсенького

ящичка мужской упрямый, грубый баритон и какая-то странная, пиликающая

музыка.

– Нажмите кнопку вон там, справа… Да… вверху… Правильно, все

правильно, Лаврентий Павлович… Это, где зеленая трубка телефонная…

– подбодрила Лаврентия Марыся.

Он… зажмурился… И нажал на эту кнопочку…И зажмурившись, все

ждал. И ждал. И ждал, когда, наконец, он разлетится в дым. Но… взрыва…

не было!

– Говорите! Говорите – же, наконец! – шепнула она, склонившись над

поверженным и полумертвым от ужаса старцем.

– Говорите… Говорите… Дорогой Лаврентий Павлович, не бойтесь…

Мы ваши друзья и пришли помочь. Доверьтесь же нам, – послышался из

трубки настойчивый и спокойный голос капитана ФСБ РФ Сафронова

Михаила Юсуфовича.

– Да… Я вас слушаю, товарищ… – выдавил, еле шевеля ставшим непослушным

и почти деревянным языком, Лаврентий Павлович.

КОКТЕЙЛЬ-ХОЛЛ И ЮГОСЛАВЫ

В этот хмурый февральский вечер огромные желтые окна, за которыми

ослепительные плоскости витрин презентовали груды сосисок, колбас и

окороков, где эверестами громоздились банки с «крабом тихоокеанским»,

и мельничными жерновами высились сыры, светились особенно приветливо.

По крайней мере, в магазин запускали всех желающих. С открытия

в десять, до закрытия в семь. С перерывом на обед, конечно. Что был назначен

строго с двух – до трех. Так что, несмотря на высокие цены, народ

на улице Горького в Москве всегда имел местечко, куда зайти погреться в

зимний день или вечер. На товары поглазеть. Все равно, что на выставке…

За чистыми прилавками на фоне изобилия всего привычно и обычно

скучали продавцы в халатах цвета первого снега. Это на базарных торгашей

публика гундела, что халаты-де у них грязные, да и «свинарник» под

ногами развели. Ну, и тому подобное… В магазинах в те года такого не

бывало. Никогда! И вообще-то магазины эти считались у народа и, особенно,

у высокого начальства чем-то вроде филиала выставки – ВДНХ.

Привычно у дверей висели в рамочке никем и никогда не читанные

– «Правила советской торговли», в отдельном ящичечке подле была воткнута

конторская книжонка с заголовком на серой картонной обложке:

«Книга жалоб и предложений», c привязанным к корешку огрызочком карандаша.

И в кружевной наколке на волосах привычно скучала и читала

«Красное и черное» Стендаля молоденькая девушка-кассир.

Восьмиэтажные громады архитектора Аркадия Мордвинова стояли

крепостной стеной, и по периметру нижние этажи неприветливых зданий

щетинились суровым гранитом, и только стеклянные прорези окон-

витрин смягчали картину. Под светящимися вывесками – ресторан «София

» – «Тюль» – «ТЭЖЭ» – «СЫРЫ» – «Дружба»- книги и даже «Русская

изба» – сновали толпы небогато одетых советских людей, особенную категорию

которых составляли так называемые «гости советской столицы»

(в Гражданскую их звали попросту «мешочники» и без долгих разговоров

выводили «в расход»…). Наезжали на Москву из недалеких городов – из

Ярославля, Владимира, из Вологды. Хотя, случалось, прибывали из Казани

или даже из Томска. Благо у городских паспортишки были. А вот у

колхозников... Такой возможности деревенский народ пока что не имел...

А тем временем, жизнь столичная катила между оконно-зеркальными и

арочными стенами больших домов – мимо фонарей со звездами на тумбах

и белыми шарами наверху, мимо урн чугунных, дощатых киосков

«ТАБАК» и «ГАЗЕТЫ», мимо светофоров и знаков дорожного движения,

принятых во времена товарища Ежова, мимо полосатых будок постовых

и самих постовых в ослепительных френчах, мимо телефонных красно-

белых будок, синеньких почтовых ящиков с нашлепнутым на них гербом

с колосьями и шаром. И мимо баб с пирожками горячими и с лотками

«ВОДЫ И СИТРО»... Ситро наливали из стеклянных конусов в мытый

на специальной кругленькой подставочке, сколотый немного по краям, но

прочный граненый стакан (мечту алкоголика!). А еще – мимо гражданок

c заманчивыми металлическими ящиками с грубо намалеванным на них

пингвином, то есть, с лучшим на белом свете «микояновским» славным

пломбиром и другим мороженым...

Гудящая в клаксон (так было принято тогда), шуршащая по серому асфальту

шинами, нескончаемая кавалькада лупоглазых, тупоносых автобусов

(чьи деревянные оконца напомнили скорее парники на даче, чем

достижения автостроения), заодно с длинными автомобилями ЗИС-110

(которые были не только «членовозами» у чиновников министерств, но

и «скорой помощью», и даже выполняли роль «маршрутного такси») создавала

шумовой фон столицы. Юные красавицы – «Победы» ГАЗ-М20В,

с оскалом хромированных радиаторных решеток, с составным, перепончатым

ветровым стеклышком, по утрам сбирались в буйные стада на традиционной

стоянке, как раз напротив Моссовета, которую власти города

грозились куда-нибудь передвинуть, потому как взбрело в голову поставить

там огромный конный памятник в честь основателя столицы Юрия

Долгорукого. Среди новейших машин сновала техника попроще. Черного,

серого и зелено-травяного (маскировочного!) цвета многочисленные

ГАЗы различных министерств и ведомств, ГАЗ-М1 и ГАЗ-11-73 – любимицы

директоров и главных инженеров. И немногие еще персональные

авто богатых граждан. Они, как и шикарная «Победа», были невероятной,

сказочной роскошью.

Заплывал порой в московскую автотолпу и неказистый КИМ-10-50.

Сновали мелкие автобусики ГАЗ-05-193 с деревянными еще кабинами.

И экзотическим, мало виданным кашалотом выплывал на московский

асфальт не добитый еще в Великую войну ЗИС-101/101А… Весь этот

гон автозверей разбавлялся грузовыми ГАЗами-63 и ЗИСами-151, которых

пропускали через центр столицы день и ночь. Делалось это, похоже,

исключительно для того, чтобы жители чутко спали и не просыпали на

службу, опоздание на которую было весьма чревато (и тюрьмой, и даже

лагерем)…

* * *

Итак, в февральский непогожий вечер в двери одного приметного на

улице Горького в Москве заведения, над которым горела надпись из разноцветных

неоновых трубок – «КОКТЕЙЛЬ-ХОЛЛ», вошел грузный человек

в бобровой длиннополой шубе. На крючковатом носике у него сверкало

серебристое пенсне…

Лаврентий Павлович неожиданно для себя обнаружил, что, несмотря

на все старания Советского правительства, в Союзе ССР все еще бывают

очереди. У самых дверей «Коктейль-холла» стояло человек тридцать (или

даже больше) молодых людей с бриолиновыми коками, в легких спортивных

куртаках самых яростных цветов, узких брючках и тапочках «на

манной каше» и юных девушек, одетых немногим скромнее… А уж последних

Лаврентий Павлович особо примечал опытным взглядом старого

кавказского чекиста. Никаких тебе дурацких кос и формы школьной,

траурной. А то, ходят, как монашки… А у этих стрижечки – «венгерки»,

косыночки цветного газа. Короткие шубки, из-под которых выглядывали

клетчатые юбки до колена. И все это завершалось капроновыми чулочками

телесного цвета и «лодочками» из братской Польши, так что барышням

приходилось притопывать для согрева бедных своих ног … Вот здорово!

Эка красота! – подумал Берия, на ногах которого были, все же, боты

с меховыми стельками. – Наверное, все это их папочки притащили из

«проклятой Германии», или откуда еще… – завертелись мысли черными

гадюками... – Надо бы с народом построже быть… А то какой авторитет

у страны нашей будет, когда у немцев «свистнули», а сами не умеем ни

фига?..

В это самое мгновение плотно закрытая дверь отворилась, и показался

старик-швейцар, поверх свитера «с оленями» у него была натянута

нелепая фиолетовая ливрея с серебряными кругленькими пуговицами...

Огромной ручищей старик приоткрыл заветню дверь, и из заведения выпорхнула

парочка. Толпища в тридцать человек загалдела радостно и поперла

напролом.

– Только два свободных места! А ну, уймитесь вы, стиляги чертовы!

– по-боевому и задиристо заорал седой швейцар. – А то милицию сейчас

же позову!

– Не надо звать милицию, товарищ! Милиция у нас всегда на месте, и

всегда – на чеку! – не растерялся Лаврентий Павлович, тыча в нос швейцару

свое старое (уже давно просроченное!) служебное удостоверение –

«НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СОЮЗА ССР», со

«скромной» должностью – «нарком».

Швейцар взглянул на книжечку и встал перед Лаврентием по стойке

смирно, колесом выпячивая грудь (с рогатыми оленями и чукчами на санках!),

бодро вскинул руку к голове и… задохнулся от волнения. – Ба…

ба… ба… – только и мог выговорить.

– Руку к пустой-то голове не прикладывают… – мило пошутил товарищ

маршал, неспешно проходя в распахнутые настежь перед ним двери,

не отказав себе в удовольствии дернуть старика за бороду. И не из любви

к садизму (он же не Колька Ежов!), Лаврентию Павловичу было интересно

– настоящая ли у старичины бороденка?.. Лаврентий давно (до войны

еще) услышал, что все швейцары в Москве и вообще в Союзе ССР носят

Дата добавления: 2015-06-28