Часть первая 5 страница. Я побегу, как только услышу поезд

И я ждала.

Я побегу, как только услышу поезд. Автобусная дверь, спасительный выход, была рядом. Отец говорил мне, что человек запросто обгонит призрака, или Болотного Человека, или любого монстра.

– Они могут поймать тебя только тогда, когда ты их не ждешь. Если ты готова, то всегда можешь убежать.

– Но они же быстро бегают.

– Ничего не быстро. Мертвые все делают медленно. Чтобы быстро бегать, надо жить. Надо, чтобы сердце качало кровь.

– Почему?

– Потому что если сердце не качает кровь, значит, ты умер. А если ты умер, то и бежать не можешь.

– А как же люди ходят, если они умерли?

– Никак. Их просто воздух носит, наверное. Как листья на ветру. Энергия или еще что‑нибудь в этом роде подхватывает мертвеца в одном месте и переносит в другое. Магия. Покойникам нужны тонны магии, – живым людям столько не нужно.

Я ничего не поняла. Но все равно поверила.

– Значит, когда видишь чудовище, надо бежать?

– Бежать надо еще до того, как ты его увидишь. Как только почувствуешь. Как только почувствуешь, что вот сейчас оно выскочит и схватит тебя. А не как в кино. Там люди вечно ведут себя как идиоты. Стоят и ждут, когда их поймают. А потом начинают спотыкаться, оглядываться и визжать. А надо просто бежать. Тогда тебе ничего не страшно.

Хватит ждать. Поезд опаздывает. Болотные люди уже выбрались на поле; я слышала, как они шуршат в зарослях сорго. И королева Гунхильда была голодна. Но я еще не умерла, и поэтому я побежала.

Мои кроссовки без разбора топтали колокольчики и лисохвосты. «Простите, – повторяла я про себя, – простите меня». Я не оглядывалась и не визжала.

А еще я посылала сигнал:

– Классик, услышь меня. Ты проснулась, и тебе больше не хочется спать. Ты проснулась, и тебе больше не хочется спать. Ты проснулась.

На коровьей тропе было полно светлячков, так что рот пришлось закрыть. Мне вовсе не хотелось проглотить одного из них. Если светлячок окажется у меня внутри, то мой живот тоже начнет мигать. Тогда, если мне вдруг понадобится спрятаться в высокой траве, увидеть меня будет легче легкого; я буду как Багз Банни, который вышагивает перед Элмером Фаддом с мишенью на заду и спрашивает:

– А скажите, док, почему вы решили, что в этом лесу есть кролик?

– Даже не знаю. Так, интуиция.

Подбегая к дому, я услышала поезд. От его приближения дрожала земля. Я прислонилась к флагштоку, чтобы отдышаться, и почувствовала, как вибрирует под моим плечом стальной шест. Джонсонова трава шелестела на ветру, мои руки покрылись гусиной кожей. Никто за мной не гнался. Пока. Я попыталась разглядеть что‑нибудь сквозь заросли сорго, но не вышло. Однако я и без того знала, что происходит на лугу: волной воздуха светлячков отнесло от автобуса в поле. Осколки стекла задребезжали на перевернутой крыше обгоревшего салона, другие градом посыпались из окон. А королева Гунхильда не может перебраться через рельсы, по крайней мере сейчас.

Классик вышла на связь, я услышала слабый сигнал: «Все в порядке. Я проснулась. Приходи за мной». И тут же все кончилось: стих шум, промчался поезд, улегся ветер. Мои ладони взмокли от пота. Зато я была в безопасности. Я поднялась на крыльцо и вошла в дом.

Отец сидел в кресле. Я видела его затылок. Карта Дании на стене обвисла, выгнулась; верхний угол отклеился. Сначала я хотела поправить ее, но это означало подойти ближе к нему. А вдруг он снова поменял цвет, подумала я, страшась самой этой мысли, особенно теперь, когда в доме стемнело. Отец стал похож на Кольцо Настроения из шкатулки моей матери: то посинеет, то вдруг станет черным. И все некстати.

Халат валялся прямо на полу, у самой двери, где я и подобрала его. Атлас был гладким. Я прижала его к щеке.

– Гладкий, как попка младенца, – сказала я, успокаиваясь от звука собственного голоса.

«У меня есть идея», – подумала Классик.

«Какая?»

«Приходи за мной, я тебе расскажу».

Я прижала к себе халат, словно младенца. Лампа над лестницей не горела; там было темно, ступенек не видно. Но я представила, как будто на сгибе моей руки лежит попка младенца, и мне стало легче.

– Как я тебя люблю, – сказала я халату. – Ты мой сладенький.

А когда я показала моего малыша Классик, она сказала:

– Он же неживой. У него даже костей нет. На парике спали все, кроме нее.

– Ну и что. Зато он гладенький.

– И сердца, которое качает кровь, у него нет.

– У тебя тоже.

– Откуда тебе знать? – обиделась она. – А может, есть.

– Прости меня.

Мне не хотелось с ней спорить. Она могла быть очень упрямой. Если я буду спорить, она возьмет и не расскажет, что у нее за идея, хотя я и так уже все поняла. Поэтому я осторожно положила халат на подушку, а потом натянула на палец Классик.

– Бери парик, – сказала она.

Я дернула парик на себя, отчего Джинсовая Модница, Волшебная Кудряшка и Стильная Девчонка полетели кувырком. Потом я пошла в ванную и взяла там косметичку. Но, прежде чем выйти из ванной, я заметила, что дверца под раковиной снова приоткрылась, а за ней зиял мрак, неизведанное пространство, бездна, где вполне мог устроиться на зимовку Болотный Человек. Чердак стал совсем не таким, как днем; теперь он превратился в иной мир, черную дыру Рокочущего. Я попыталась закрыть дверцу, но щеколда никак не хотела оставаться на своем месте. Я изо всех сил надавила на нее ладонью. Стоило мне убрать руку, как щеколда опять выскочила. Тогда я вытащила из косметички маленькую зубную щетку – ее щетинки были покрыты засохшей тушью – и всунула рукоятку в зазор между щеколдой и косяком.

– Ни с места, – приказала я щетке, – иначе умрешь.

Зубные щетки иногда умирают. Щетина темнеет, и все. Кроссовки тоже умирают. И дома. И мамы с папами. Планета полна умирающих, умерших, мертвых. И только красивые, такие, как Классик, живут вечно. Смерть безобразна.

В гостиной я прошептала:

– Ты видение.

Парик подошел отцу как нельзя лучше, белые локоны почти полностью скрыли его хвост.

– Ты сенсация.

Его лицо оставалось бледным, как и раньше. Он вообще почти не переменился за день. И мне стало легче. В косметичке нашлись румяна, и я подкрасила ему щеки, мочки ушей, подбородок, чтобы скрыть лиловые пятна. Потом сняла с себя капор и надела на него.

Теперь он стал красивым. И я поцеловала его в губы. Его кожа на ощупь была какая‑то ненастоящая, как будто из резины. Я целовала его долго, пока алая помада с моих губ не покрыла его губы. Тогда мы с Классик сели у его ног и стали им восхищаться.

– Мы тобой гордимся, – сказала я ему. – Ты – Мисс Америка.

В ту ночь я спала в его комнате, заперев дверь на замок. Мы были одни, Классик и я. Какое‑то время я наблюдала, как вспыхивает прожектор на башне. Но недолго. Мне не хотелось, чтобы он меня загипнотизировал. Потом я легла на отцовскую кровать, очень осторожно. Закрыла глаза и начала передавать сообщение вниз.

– Папа? Это я. Ты меня хорошо слышишь? Папа? Если ты слышишь, скажи мне что‑нибудь. Это я. Радио «Джелиза‑Роза» передает из твоей спальни. Где ты?

Глава 10

Сидя на ступенях крыльца, я набирала в рот воды из галлонной бутыли и брызгала на волосы Классик. Никакого шампуня в Рокочущем не было, поэтому приходилось притворяться. Я ногтями скребла ей голову, как будто она была намылена. От воды ее рыжие волосы стали коричневыми.

Я называла ее мисс.

– Как вас причесать сегодня, мисс? – И еще: – Может быть, вам будет интересно взглянуть на наши эксклюзивные продукты для ухода за волосами, мисс?

Но она велела мне мылить ей голову как следует, а не болтать.

– Да, мисс.

Посетитель всегда прав, даже когда он ошибается. Так что я запустила пальцы в волосы Классик, добралась до ее пластиковой кожи и заткнулась. Будь она моей матерью, я бы постучала кулаком ей по голове, как по двери, но не так сильно. Потом я разжала бы кулак и медленно развела пальцы в стороны. У матери от этого всегда мурашки по коже бежали.

– Как будто разбиваешь яйцо.

– А теперь ты мне.

Мы делали это по очереди. Моя мать и я. Разбивали яйца друг у друга на голове. Иногда мы пускали в ход обе руки, и тогда оба кулака разжимались, кончики пальцев расползались повсюду, стекая на лоб, за уши, на шею, скользкие, маслянистые. Аж мурашки по коже. Я всегда любила эту игру.

«Паук» – еще одна игра, от которой мурашки бежали по коже.

– По спине ползет паук…

Пальцы карабкаются по спине к плечу.

– Ущипнет…

Пальцы впиваются в лопатку.

– Подует…

И дует в шею, а ногтями – по спине вниз.

– Ну вот, теперь у тебя мурашки.

Так оно и бывало. Тело покрывала гусиная кожа, шершавая, в бугорках. Тогда я принималась тереть руки и шею, чтобы они скорее прошли.

– Еще раз, – просила я мать, когда все бугорки исчезали. – Один разочек.

– Ты и перед этим то же самое говорила.

– Честное слово. Всего один разочек.

А иногда мы мыли друг другу голову. Только без воды и шампуня. Мы делали это в спальне. Понарошку.

Мать всегда говорила:

– Могу ли я предложить вам что‑нибудь из наших эксклюзивных продуктов по уходу за волосами, мисс?

– Нет, спасибо, – отвечала я. – В другой раз.

Мне хотелось, чтобы она массировала мне кожу головы молча. Я закрывала глаза и, хотя знала, что долго массаж не продлится, всегда мечтала о том, чтобы он длился вечно. Когда она меня так гладила, я могла даже заснуть – вот было бы здорово!

Но Классик не засыпала. Пока я сбрызгивала ей волосы, она широко открытыми глазами смотрела куда‑то через двор, на серые облака, которые закрывали небо. Солнце пряталось; где – мне не было видно.

В то утро туман прильнул к земле, накрыв собой все. В отцовской спальне я раздвинула занавески на окне в изголовье.

– Мы летим, – сказала я Классик, представляя, будто Рокочущий парит среди облаков. Но когда я оделась и вышла с кувшином воды на крыльцо, туман уже поднялся.

Старый дом благополучно спустился с хмурого неба прямо на бабушкин участок.

Я выжала волосы Классик, стряхнула капли воды с рук и сказала:

– Будет гроза. А потом наводнение, и Рокочущий поплывет вдаль, а мы вместе с ним.

Чтобы волосы Классик не разлохматились после сушки, я разгладила их ладонями.

– Ну вот, теперь ты вся сверкаешь, –сказала я ей. – Прямо чище мыла.

Но Классик сделала вид, будто не услышала. Она злилась на меня за то, что я вымыла ей голову без шампуня. Она думала, будто я помыла ей голову слюнями. А слюни воняют. Я объяснила ей, что вода была из кувшина, а я только набирала ее в рот и разбрызгивала ей на волосы, чтобы не намочить их слишком сильно.

– Что же мне делать? – спросила я. – Я хочу чем‑нибудь тебя порадовать.

– Хочешь, проверим радио? Если оно все еще там…

– А ты хочешь?

– Да.

Мы были одного мнения.

Держа Классик высоко в воздухе, чтобы ее волосы сохли быстрее, я со всех ног бросилась к железнодорожному полотну. Когда мы вскарабкались по насыпи, я присела на корточки в высокой траве, но женщины‑призрака нигде не было видно. Тогда я спустилась на ее лужок, где после дождя пахло земляной сыростью. Грозовые тучи клубились над полем, а сквозь них виднелось подернутое дымкой солнце, круглое как луна.

Мы с Классик сразу направились туда, где накануне остался наш подарок.

– Она была здесь, – сказала я, присев рядом с камнями на корточки. Приемник исчез.

– Она его нашла.

– И посмотри, что она сделала…

Камни лежали по‑другому, на равном расстоянии друг от друга, образуя цифру восемь; в середине каждой петли красовался свежий кустик колокольчиков. Для меня это был знак, выражение признательности, что‑то вроде спасибо. А благодарность требовала ответа. Поэтому я посадила Классик под куст колокольчиков в одну из петель и начала передвигать камни. Но я никак не могла придумать, что бы такое из них сделать. Рисовать еще один круг бессмысленно. Квадрат или стрелу – глупо.

И тогда я решила нарисовать улыбающееся лицо.

– Универсальный знак дружбы, – говорил о таких картинках мой отец. – Во всем мире, от Японии до Голландии и Мексики, он означает одно и то же. – Когда у него просили автограф, он никогда ничего не писал, а всегда рисовал улыбающуюся мордашку и ставил под ней свои инициалы.

В моем альбоме для рисования, который назывался Большой Вождь, мы с отцом мелками рисовали картинки, часами просиживая за обеденным столом. Я рисовала подсолнухи, или Барби, или фигурки из палочек на парашютах. А он всегда рисовал черный круг с ухмыляющимся ртом и запятыми вместо глаз и носа, – мордашки были разные, но всегда узнаваемые. Он заполнял ими страницу за страницей. Однажды он даже нарисовал американский флаг из одних красных, синих и белых улыбающихся мордашек.

А еще когда он укладывал меня спать, то пел иногда такую песню:

Не проси любовных песен,

Ведь распутник я известный,

Мне в лицо взгляни опять,

И улыбка тебе скажет

Все, что ты хотела знать.

Мои руки ворочали камни, а я напевала эту песенку. Женщина‑призрак увидит мой универсальный символ дружбы и улыбнется, а может, даже посмеется. И станет насвистывать какую‑нибудь свою песенку, веря, что на свете есть кто‑то, кому она не безразлична. На следующий день я планировала вернуться и посмотреть, что она сделает с камнями.

Но все вышло по‑другому.

Надо было мне вовремя обратить внимание на Классик, которая смотрела мимо меня, онемев от ужаса; ее голубые глаза стали огромными и немигающими. Но я ничего не заметила. Я была слишком занята работой, обеими руками вдавливая камни в землю.

Облака разошлись. Позади меня неожиданно сверкнуло солнце. Огромная тень скользнула по моей спине и упала на неоконченную улыбку, – я сразу узнала широкий силуэт женщины‑призрака в криво сидящем сетчатом колпаке. Я застыла на месте; сердце едва не выпрыгивало у меня из груди, руки дрожали.

– Девочка, – пробасила она, – что ты тут делаешь? – Голос у нее был низкий, как у мужчины, как у моего отца с утра, скрипучий и хриплый.

Язык меня не слушался. Ноги тоже. Руки тряслись.

Тень шелохнулась. Я услышала, как она топает, приближаясь ко мне. Краешком глаза я видела подол ее домашнего платья и облепленные грязью коричневые сапоги.

Потом она остановилась напротив меня и, попинав носком сапога камни, сказала:

– Так дело не пойдет. Ты испортила мои кошачьи глаза.

Кошачьи глаза? Так, значит, это была никакая не восьмерка. Кошачьи глаза, с колокольчиками вместо зрачков.

Я медленно подняла голову, переводя взгляд с белого передника на серые митенки, потом на тропический шлем, со всех сторон затянутый сетчатым колпаком. Руки она сложила на груди. За частой сеткой виднелось лицо: крупный нос, тяжелая челюсть, очки в золотой оправе.

«Призрак, – подумала я, – пожалуйста, уходи. Мне страшно».

– Ты что, немая, вандалка? – спросила она. – Говорить не умеешь?

Я покачала головой.

– Что это значит? Да или нет?

– Мне страшно, – выдавила я.

– Вандалке страшно, – сказала она. – Так оно и должно быть, полагаю.

Наверное, она перепутала меня с кем‑то другим.

– Я не Вандалка, – сказала я ей.

– Что?

– Я не Вандалка. Я Джелиза‑Роза.

– Какая роза?

– Джелиза…

– У‑гу, – сказала она, кивая. Повторила про себя мое имя, перекатывая его во рту, точно камешек. Потом продолжила: – Ну, вандалка, или как там тебя зовут, ты поняла?

– Нет.

Она сняла с груди руки и сказала:

– Ну и ладно, не важно.

Потом она вздохнула и снова потыкала ногой камни.

Солнечный свет едва просачивался через нависшие облака, а я, пораженная ужасом, сидела на корточках, пальцами касаясь земли, и вдруг почувствовала, что парализовавший меня страх начинает утихать. Не обязательно убегать прямо сейчас, можно подождать немного.

– Пчелы есть?

Я недоуменно пожала плечами.

– Один укус, и наступит паралич, – сказала она. – Один укус, и я, скорее всего, умру.

– Вы же и так мертвая, – сказала я ей.

Женщина‑призрак так ахнула, как будто это я ее напугала.

– Это надо же сказануть такое! – возмутилась она. – Что ты за ребенок!

Я снова пожала плечами.

– Ну ладно, увидишь пчелу – или услышишь, – скажешь мне, понятно?

Я кивнула.

– Если пчела меня ужалит и я умру, ты будешь виновата.

Ее митенки взлетели к колпаку, подбирая ткань, натягивая сетку вокруг шлема. Волосы у нее на лбу казались неестественно желтыми; глядя на них, я вспомнила выцветшие уголки хрупких от времени газет, которые отец хранил в своем шкафу, там были такие заголовки: КОРОЛЬ РОК‑Н‑РОЛЛА УМЕР.

Лицо призрака?

«Не‑а», – подумала Классик.

Но она была белая. Кожа розоватая, второй подбородок, выражение лица рассеянное, – а еще ее обветренное лицо было морщинистым, злопамятным и каким‑то милым. В ее очках не хватало левого стекла, зато правое было темным и непроницаемым.

– Оставайтесь, где вы есть, – бормотала она, обводя рукой круг в воздухе. – Не творите разбоя здесь.

Я не совсем поняла, о ком она говорит: о нас с Классик или о пчелах.

Она хлопнула в ладоши, один раз. Повертела головой и сплюнула.

– Это их отпугнет на время, – сказала она мне. – Хочешь верь – хочешь не верь, но обычно работает.

Потом она встала на колени и начала изучать произведенный мной беспорядок. При этом подол ее платья надулся и встопорщился вокруг нее, точно опустившийся на землю парашют. Она протянула руку к перевернутым камням, покачала головой и начала складывать кошачьи глаза заново.

– Видишь, у всего свое место, – говорила она, ворочая камни. – Даже у самой мелкой вещички. А когда лезешь не в свое дело –сдвигаешь вещи с их мест, – то получается беспорядок. И тогда исчезает свет. Все превращается в хаос.

Она замолчала, увидев Классик, которая сидела под колокольчиками.

– А это тоже мне?

– Это Классик. Она моя подруга.

Она извлекла Классик из‑под куста, зажав ее между большим и указательным пальцами, и отшвырнула в сторону, словно вонючий носок.

– По‑моему, тебе надо тщательнее выбирать себе друзей. Держи.

Я протянула руку и аккуратно взяла Классик. А сама не спускала глаз с беспалых перчаток, которые прихлопывали землю, поправляли стебельки колокольчиков, отбрасывали камни.

– Вам помочь?

– Нет, конечно. Вообще‑то тебе уже пора. Я все сказала. Ты ослепила кошку на один глаз.

– Но я могу помочь.

– У‑гу, ну так иди и помоги. Я хочу сказать – уходи. Так ты мне и поможешь. Ты не здешняя.

Она сощурилась – один глаз на виду, другой спрятался за темным стеклом – и стала похожа на пирата. Потом взялась за край сетки и с размаху натянула ее себе на лицо, точно дверь захлопнула.

Это было нечестно; я ведь и в самом деле могла помочь ей с ее садиком. А она перестала обращать на меня внимание.

– Вы не настоящий призрак, – сказала я, вставая.

– Да уж надо полагать, не настоящий. Пока.

«Чертова старуха», – подумала я.

И я пожалела, что отдала ей радио. Она меня даже не поблагодарила и еще нагрубила Классик. И я ушла. Повернулась и побежала прочь. Но когда я карабкалась по насыпи, она окликнула меня.

– Роза‑Джелиза, – сказала она, – а что ты умеешь еще?

Я сделала вид, что не слышу. А когда я оказалась на путях, то выпрямилась, обернулась и, нахмурившись, посмотрела вниз, на ее лужок. Она как раз вытирала перчатки о передник, искоса поглядывая на меня.

– Девочка, а что еще ты любишь делать, – она показала рукой на кошачьи глаза, – кроме как портить вещи?

Я не знала, как ответить, и потому ляпнула первое, что в голову пришло:

– Я люблю драться с белками. А еще – есть.

Она ненадолго умолкла. Почесала подбородок под сеткой.

– Это хорошо, – сказала она наконец. – Если придешь сюда завтра в полдень, мы с тобой поедим, годится? А теперь иди, иди туда, откуда пришла, к своим. Я все сказала. Приходи завтра, только подружку свою не бери, от нее одни неприятности.

Я тут же просияла.

– О'кей, – сказала я.

По дороге домой я сначала смеялась, потом хихикала. Подбросила Классик в воздух и поймала. Если дух оказался не дух, то тогда он, может быть, друг.

А завтра мы вместе поедим, а может, даже подавим друг на друге яйца.

Но Классик была безутешна. Всю дорогу домой она дулась.

– Она тебя совсем не ненавидит, – утешала я ее. – Ну вот нисколечко.

Но Классик не верила ни единому моему слову. Да и я тоже. В конце концов, от нее одни неприятности.

Дата добавления: 2015-06-28