Часть вторая 4 страница. Я представила себе, как мой отец постепенно усыхает, становится сморщенным и коричневым, как кусок вяленого мяса

Я представила себе, как мой отец постепенно усыхает, становится сморщенным и коричневым, как кусок вяленого мяса.

– Он Болотный Человек, – сказала я.

– Глупости, чушь собачья, – ответила Делл, и присущая ей ярость на миг проглянула сквозь поверхностное спокойствие: ее здоровый глаз вспыхнул, губы съежились.

– Роза, этот человек не кикимора болотная! Разве можно говорить такие гадости, такие ужасные вещи!

Она повернулась, задев своей широкой юбкой мои колени, и зашагала прочь, прикрывая лицо на случай внезапного нападения какой‑нибудь шальной пчелы. Я смотрела, как она топает вниз по лестнице в своих болотных сапогах. И тут я услышала белку у себя над головой, она прыгала по железному скату крыши. Делл тоже услышала. Стоя на земле, она обернулась и, прикрыв ладонью глаза, стала злобно вглядываться в крышу. Потом она коротко взмахнула руками и плюнула.

– Гадина! – обругала она белку.

А та затрещала и сорвалась с места. Она скачками неслась вверх по крыше, наверное, искала дырку от сучка.

Потом Делл неторопливо подошла к Диккенсу, который уже кончил забрасывать яму грязью и теперь утаптывал ее своими вьетнамками. А я пыталась заставить себя не думать о содержимом нескольких ведер, которое недавно скользнуло в эту яму и теперь лежало там, присыпанное землей. Мне хотелось есть и ни о чем не думать.

Но мой мозг не слушался меня.

«В мире полно дыр, – думала я. – Дыры повсюду, а в них люди и всякая всячина. Белки, кукольные головки и болотные люди. Всякая всячина проваливается в дырки и иногда лежит там по тысяче лет. Некоторые дома тоже похожи на дыры или на могилы».

Я рвала зубами мясо и представляла себе мумию, которую однажды видела по телевизору. Это была египетская мумия. Когда‑то она была царем. Несколько человек из тех, кто откапывал его могилу, умерли загадочной смертью. Один задохнулся в собственной блевотине, другого придавило мраморной глыбой. Голос по телевизору говорил, что мумии обладают непонятным могуществом.

Делл и Диккенс добрели до коровьей тропы и скрылись в высокой траве. А я глотала мясо и думала, есть ли такое могущество у моего отца и высохнет ли он за один день.

Глава 17

Словно заходящий на посадку космический корабль, корзина для пикника опустилась рядом с плитой, серебро внутри звякнуло, Делл откинула крышку, вытащила завернутую в фольгу тарелку и, точно предлагая драгоценный дар, сказала:

– Для Розы, дочери дорогого Ноя…

Кролик, тушенный в пиве, пояснила она, с картошкой, луком и морковкой. Термос с яблочным соком. Фунтовый кекс на десерт, один ломтик.

– Совершенно особенное угощение.

Она вернулась после наступления ночи, без колпака и Диккенса, в необычайно приподнятом настроении, с клетчатым пледом и корзинкой в руках.

– У нас еще много дел впереди, – сказала она мне, – так что ешь. Ешь как следует.

На этот раз пикник был в доме, я была почетным гостем и запихивала себе в рот куски кролика, чередуя их с кусками кекса, и, запивая яблочным соком прямо из термоса, смотрела, как Делл заворачивает моего отца в пластик, пеленая его, словно мумию. Потом она закатала его в плед так, что только голова осталась торчать снаружи, подоткнула все уголки и скрепила материю булавками.

– Похоже на бурито, – сказала я.

– Глупости. Не болтай с полным ртом, подавишься.

Когда я покончила с едой, мы расставили по местам мебель в гостиной и, свернув одежду отца, сложили ее аккуратной стопкой в кожаном кресле. Потом Делл спросила, что это за карта на стене.

– Это Ютландия, – ответила я, – или Дания, не помню точно.

– А почему она здесь?

Я пожала плечами:

– Вообще‑то мы должны были поехать в Ютландию, а не в Техас. Ему там больше всего хотелось бы жить. Но мы, наверное, заблудились или еще что‑нибудь, вот и приехали сюда.

– Роза, я не понимаю, о чем ты говоришь.

Она сдернула карту со стены, прищурила здоровый глаз и начала пристально рассматривать Данию.

– Какой странный секрет, – сказала наконец она, глядя на моего отца и обращаясь к нему. – Нет, неправильно это, нет.

Неодобрительное выражение промелькнуло на ее лице, пока она складывала карту в компактный прямоугольник и заглаживала сгибы. Потом Дания исчезла в кармане ее домашнего платья. Дважды хлопнув себя по карману, она поглядела на меня.

– Хватит болтать чепуху, – сказала она. –Твой дом пора привести в порядок. Здесь наверняка все заросло грязью. Так что нам еще мыть, мыть и мыть.

Этим мы и занялись.

В одном из шерстяных мешков на крыльце обнаружилась пернатая кисточка для пыли, не содержащее воска средство для полировки, пластиковые пакеты для мусора и губка. У бабушки на кухне стояла метла и совок для мусора. Так что мне было велено мести. Делл вытирала пыль. Мы начали снизу, с гостиной, и двигались наверх, соскребая глубоко въевшуюся грязь и оставляя за собой лохматые кучки серой пыли. Делл весело насвистывала какую‑то песенку, а щетка в ее руках так и плясала по подоконникам, крышке обеденного стола и дубовому буфету. Я слушала ее песенку и сама напевала, подметая дохлых июньских жуков и катышки пыли, собирая в совок крошки от крекеров и трупики муравьев. Скоро воздух вокруг нас наполнился мелкими летучими частицами. Защекотало в носу, и мы с Делл время от времени чихали.

– Если плесень попадет в голову, заболеешь.

Мы были на кухне. Делл побросала оставшиеся ломти чудо‑хлеба в мусорный мешок.

– Крекеры засохли, никуда не годятся, да к тому же еще и мыши их погрызли.

В мешок.

– Но нуждаться в еде ты не будешь,– сказала она. – Диккенс принесет тебе ужин.

Затем она протерла стол и раковину. Вымыла остатки арахисового масла из банки, выплеснула воду из галлонных бутылей.

– Застоявшаяся вода – отрава.

– А что же я буду пить?

Она поставила бутылки на пол.

– Дома я налью в них свежей воды и велю Диккенсу принести их тебе завтра утром. Понимаешь, Роза, теперь мы будем о тебе заботиться, ясно? У нас теперь общий Ной. Он наш, а ты его. Я думаю, что это ты привела его ко мне. Ты ведь понимаешь, правда? Ты теперь член семьи, и здесь твой дом, ясно? И мы, разумеется, не можем пускать сюда чужаков. Если они здесь появятся, то отберут твоего отца и у тебя, и у нас. Все очень просто: чужие всегда создают беспорядок, а беспорядок означает проблемы. Но я все устраиваю как надо, детка. Я не даю смерти продолжать свое черное дело и держу чужих на безопасном расстоянии, в этом мое призвание. Как бы мне так объяснить, чтобы ты поняла? То, что нам дорого, детка, не должно умирать и уходить в землю. Когда что‑нибудь любишь, можно ведь все оставить почти так, как оно есть, верно? Тогда мне не придется быть одной, и тебе тоже. Я ясно говорю? Вот этим я и занимаюсь: удерживаю смерть и чужаков на расстоянии, чтобы ничего не менялось – ни мама, ни Ной, ни твой дом, ни мой, ни даже Диккенс или мы с тобой. Я усмиряю проблемы, когда поднимаю руку и отгоняю смерть прочь, как будто надоедливую муху, – вот чем занимается попечитель одиноких душ. Я все понятно объяснила?

– По‑моему, да, – сказала я. – Вы не хотите, чтобы он был в Дании.

– Чушь, – ответила она. – Знать не знаю, о чем ты болтаешь. И при чем тут вообще Дания?! Не будь такой глупой, глупая девочка. Ты ни слова не слышала из того, что я говорила. В следующий раз будь внимательнее.

Я не знала, что сказать, и потому просто стояла, сжимая в руках пластиковую ручку бутылки, и смотрела в темную линзу Делл.

– Хватит глазеть, – сказала она. – Нечего зря время терять. У нас еще много дел, их всегда много.

Второй этаж – подметаем, вытираем пыль, драим туалет и ванную, смахиваем паутину с потолка. В отцовской спальне складываем нестираную одежду в рюкзак и застегиваем молнию, а бутылку из‑под персикового шнапса и рваный полиэтиленовый пакет бросаем в мешок для мусора.

– Что происходит? – удивилась Стильная Девчонка, когда я подобрала ее с ковра и положила на ночной столик.

– Мы чистим, чистим, чистим, – ответила я ей.

В моей спальне, не переставая мурлыкать песенку Делл, собираю с кровати кукольные руки, ноги и тела и складываю их в чемодан. И атласную ночную сорочку моей матери туда же.

– Господи боже мой, девочка, а это еще что такое?

Делл держит сорочку перед собой за рукава.

– Это моя пижама, – говорю я.

– Нет, нет, – говорит она, – это слишком велико для тебя. Я так думаю. Я думаю, что тебе придется подождать, пока ты станешь женщиной, да к тому же очень крупной.

Потом, ухмыляясь довольно, как будто только что сэкономила кучу денег, Делл понесла сорочку вниз – позже я краем глаза видела ее в корзинке для пикника, где она лежала аккуратно сложенная между термосом, серебром, смятой фольгой и жирными тарелками.

– Кто много работает, тот заслуживает подарка, – сказала она.

Итак, она получила сорочку, я – еще один кусок кекса, а на заре, когда наша работа была закончена, а мусор и орудия труда скрылись в шерстяных мешках, мы перенесли отца наверх. Или точнее – Делл это сделала. Она протащила его сначала по полу, потом вверх по лестнице, так что его пятки стукались о ступеньки, внесла в мою спальню – не в его собственную – и положила на мой матрас.

– Сон праведника, – сказала она. И поцеловала его лакированный лоб. Я тоже.

Мы сидели, на краешке матраса – Делл в головах, я у спеленатых ног – и молчали. Она глубоко вздохнула, коротко присвистнула, а потом спросила, знала ли я бабушку.

– Нет. Она умерла, когда я даже еще не родилась.

– Ясно, – сказала она. – Что ж, тебе не повезло встретиться со святой. Она выходила мое бренное тело, когда проклятая пчела едва меня не угробила. Я обязана твоей бабушке жизнью.

– О, – сказала я.

«Так вот почему ты так боишься пчел, – подумала я. – Вот почему носишь колпак».

– А почему вы сейчас не в капюшоне?

Но она объяснила мне, что пчелы летают только днем, а ночью они спят.

– Вечно занятые насекомые, – сказала она. – 3‑з‑занятые такие нас‑с‑секомые! –прошипела она.

Она сняла очки и показала мне свой пиратский глаз. Наклонившись вперед, я разглядела свое отражение в молочно‑белом зрачке.

– Ужалила меня в моем собственном саду, – сказала она. – Вонючая пчела, она меня ослепила. Это она нарочно сделала, в отместку за то, что я уничтожила все папины ульи. В полночь облила их бензином, все до одного, и сожгла.

– А зачем?

– Ну, видишь ли, папа любил своих пчел. А пчелы любили его, я это точно знаю. Но они ревнивые твари. Маму терпеть не могли. Напали на нее, когда она была на кухне. Влетели в окно целым роем. Утыкали ее своими жалами, точно подушечку для булавок, бедняжку. У нее все лицо было от них в мелкую крапинку. И знаешь что, одна пчела даже попыталась залезть ей в нос. Натуральное злодейство. У мамы остановилось сердце, и она так и не закончила блюдо, которое стряпала. Это я нашла ее на кухне. Сделала ей массаж сердца и все такое. Но в себя она так и не пришла, нет. С того дня она больше не вставала с постели. А папа ушел, – наверное, чувствовал себя виноватым и несчастным, говорю я сама себе, – и навсегда бросил меня, Диккенса, маму и свои ульи. Вот я их и подожгла, Роза, подожгла глубокой ночью. Так что теперь на всем белом свете нет ни одной пчелы, которая не хотела бы моей смерти. А это…

Она прищурила здоровый глаз, оставив слепой открытым.

– …это месть.

– Незрячая гляделка, – сказала я.

Она кивнула.

– Ужасно, правда? Но я все равно вижу больше, чем остальные, даже с закрытыми глазами. Ты это знаешь? Я вижу птиц, кроликов – во сне – и маленьких девочек, прячущихся за кустами, и вообще все, что угодно. И я знаю, что девочки за кустами иногда видят больше, чем им положено. Но всегда лучше заниматься своими делами и не совать нос в чужие. А иначе, Роза, что‑нибудь очень‑очень плохое может случиться под солнцем.

Она видела меня и Классик. Она знала, что мы видели, как она сосет кровь Патрика. Мое лицо стало пунцовым. Я наклонила голову. Мгновение я обдумывала, не сбежать ли мне, но не знала куда.

– Кошмар, – сказала тем временем Делл, принюхиваясь. – Ужас. От тебя пахнет дьяволом, Роза. Пойдем‑ка.

Я вышла за ней на крыльцо, где она выудила из шерстяного мешка лизол и велела мне встать на ступеньках.

– Закрой рот и глаза, – сказала она. – Протяни руки и задержи дыхание.

Она опрыскала мне платье и ноги, руки и волосы, кроссовки и спину. Моя кожа сделалась липкой от лизола. А когда я открыла рот и вдохнула, дезинфектант попал мне в горло и я закашлялась.

– Обрызгай себе трусы, – сказала она, передавая мне баллончик.

И пока я, подняв платье одной рукой, обрызгивала себе трусы другой, Делл вернулась к своим мешкам. Она намотала завязки себе на пальцы – два мешка на одну руку, два на другую. Потом присела, готовясь поднять их, как вдруг увидела белку. Та сидела на крыше и трещала во весь голос.

– Чудовище! – воскликнула Делл.– Пакость такая!

И она встала, подняв мешки. Вены на ее шее напряглись, когда она шагнула ко мне.

– Я пошла домой, – сказала она с напряжением, – пока пчелы не проснулись. Диккенс зайдет за корзинкой вечером. Он принесет тебе еды и воды. А завтра я приду и поймаю эту пакость, разносчицу заразы.

И она, пошатываясь под тяжестью мешков, прошла мимо меня и потопала через двор.

– Пока, – сказала я, махая ей вслед баллончиком лизола. – Я покараулю ваше дезинфицирующее средство. А еще мне очень понравился ваш пирог.

На следующий день я наблюдала из окна спальни, как Делл устраивает свою ловушку. Это было прямо как в мультике: бечевка привязана к палке во дворе, палка стоит торчком, один конец уперт в землю, другой поддерживает перевернутый ящик, а привязанная к палке бечевка уходит в заросли травы, где затаилась Делл, готовая привести ловушку в действие. А что это там, на тарелке, под готовым упасть ящиком, – морковка, луковица или что‑то еще? Никак не разглядеть. Но вот белка скакнула на крышу, пробежала по навесу над крыльцом, спрыгнула во двор, – сколько у нее на это ушло времени? Больше, чем в мультике, я полагаю, но не так много, как в Детской Комнате. Белка двигалась осторожно, с оглядкой, она приближалась к ящику короткими перебежками, то и дело приподнимаясь на задние лапки и принюхиваясь к содержимому тарелки.

– Берегись, – сказала я.

Бечевка дернулась. Палка упала. Ящик рухнул и прихлопнул белку, как будто акула заглотила миногу целиком. Но белка не сдавалась; она так металась, что чуть не перевернула ящик, сопротивлялась с такой яростью, что Делл поспешила выскочить из укрытия в зарослях и сесть на свою ловушку. Потом она взяла пустой мешок и стала не спеша натягивать его на ящик снизу, так что ловушка оказалась внутри него вместе с приманкой и пойманным зверьком. Завязав мешок, Делл вскинула свою ношу на плечо – белка продолжала отчаянно метаться – и, насвистывая, зашагала к коровьей тропе.

«Белка, тушенная в пиве, – подумала я. – Вот что она приготовит мне в следующий раз. Вот что я буду есть».

– Бедная белка, – сказала я отцу. – Она обречена. У нее не было ни малейшего шанса.

Глава 18

Больница была в животе у моего отца, мрачном и угрюмом месте, где пахло лаком.

– Мы ожидаем полного выздоровления, – сказал кто‑то.

А моя мать и Классик, одетые в одинаковые зеленые рубашки с завязками на спине, лежали друг подле друга на каталке. Три Барби‑хирурга, сопя под своими белыми масками, окружили их со скальпелями в руках.

– Просто сказка, – сказала Классик, только она была не совсем Классик. У нее оказалось человеческое тело, длинные ноги и прическа типа «вшивый домик». – Фантастика, дорогая, просто невероятно!

– Да, прелесть моя, – поддакнула моя мать, – просто невероятно!

Моя мать походила на Делл. Она носила ковбойскую шляпу и курила сигару.

И я тоже была там, где‑то рядом с ними.

Тут как раз появилась Барби‑медсестра. Волшебная Кудряшка? Или Джинсовая Модница? Не разобрать. Она несла серебряную тарелку, а на ней человеческий мозг, огромный, размером с индейку.

– Обед подан, – сказала она. – Накрывайте на стол.

Но я услышала совсем другое:

– Мозг готов. Несите пациента.

И тут Классик вдруг понесло куда‑то, и она, на лету посылая нам с матерью воздушные поцелуи, кричала:

– Наконец‑то! Как я счастлива! Я живу!

– Да, – сказала моя мать, садясь на каталку и затягиваясь сигарой, – да, да! – Ее рубашка вспыхнула.

Я проснулась вся в поту. Был полдень, яркое солнце врывалось в окно моей спальни, растекаясь по матрасу и пригревая нас с отцом. Лак у него на лбу блестел, точно испарина. А я лежала у него под боком и, позевывая, прижималась к одеялу, в которое он был завернут.

– Вставай и сияй, – сказала Стильная Девчонка.

Я заснула, так и не сняв ее с пальца. Теперь она маячила у меня перед носом.

– Классик жива, – сообщила я ей.‑У нее все в порядке, и она очень счастлива.

– Это был сон, – ответила она. – Можешь мне поверить, я‑то знаю. Я тоже была там, дорогуша.

Стильная Девчонка разговаривала совсем не так, как раньше, теперь она больше походила на Классик. Она сказала:

– Я все знаю.

– Прекрати, – сказала я. – Нечего притворяться, будто ты – это она.

– Глупости какие! Понятия не имею, о чем ты.

Я дернула пальцем, и она слетела с него. Ударилась об пол, подпрыгнула и покатилась, пока наконец не остановилась у верхней ступеньки лестницы. Она потеряла сознание, не успев крикнуть.

– Это был не просто сон, – сказала я. – А если ты этого не видишь, значит, ты совсем дура, хоть и слепая!

Потом я приложила ухо к одеялу, как раз над отцовыми ребрами, и стала слушать в надежде, что операция проходит благополучно и скоро раздастся голос хирурга. Но ничего не услышала.

– Волшебная Кудряшка, – позвала я шепотом, – Джинсовая Модница, это я, Джелиза‑Роза. Что там у вас происходит? Вы мне скажете, ладно?

Я снова прислушалась, но внутри все было тихо.

Все спят, подумала я. Еще не вернулись из сна.

Тогда я тоже попыталась заснуть. Положила голову на одеяло, закрыла глаза и захрапела. Но ничего не помогало. Спать все равно не хотелось.

– Так нечестно!

От расстройства я соскочила с кровати и побежала за Стильной Девчонкой. Она лежала без сознания, может быть, даже в одной больнице с моей матерью и Классик. Я пинком отправила ее вниз по лестнице, крикнув вслед:

– Вот тебе, псина паршивая!

Потом, когда Диккенс пришел с едой, я сказала ему:

– Мне снился такой сон, а Стильная Девчонка все испортила. Разбудила меня не вовремя, и теперь я так и не узнаю, чем все кончилось.

Я сидела за столом в столовой, а он доставал из бумажного пакета обед и аккуратно расставлял его на столе передо мной: термос, тарелку в фольге, ломтик фунтового кекса в пакете для сандвичей, вилку и нож.

– Она твоя подруга? – спросил он. – Она упала в дыру и навсегда исчезла, и я не могу ее найти.

– Это была Классик, а не Стильная Девчонка,– сказала я.– Она валяется на полу, вон там, а Классик лежит в больнице, я видела ее во сне, и еще там была моя мама, и она горела.

Диккенс наморщил лоб и пожал плечами. Он ничего не понял, и тогда я еще раз объяснила ему, что Классик перестала быть одной головой. У нее появилось женское тело. А еще ей пересадят настоящий мозг.

– Спорю, это стоит миллион долларов, – сказал он. – Мне тоже иногда хочется новый мозг, наверное, он так сверкает, когда новенький.

– Да, это был большой мозг. Она так радовалась и, по‑моему, совсем перестала быть куклой.

Диккенс снял с тарелки фольгу.

– Она, наверное, хорошенькая.

Открутил крышку с термоса.

– Да. Она красавица.

Он подтолкнул тарелку ко мне: жирное мясо, две ножки, бедрышко или грудка.

– Делл сказала: съешь сколько сможешь, а остатки положи сюда.

И он отдал мне фольгу, которую я тут же расправила на коленях, как будто это была салфетка. Потом понюхала мясо.

– Это белка?

– Нет, – сказал он, тряся головой. – Никакая это не белка. Делл их терпеть не может. Она бы ни за что не стала ее готовить, ну ни за что.

– А, – сказала я, берясь за вилку, – это хорошо. Мне тоже белка вряд ли бы понравилась.

Весь обед я думала об операции Классик. Как ей вставили мозг? Было ли ей больно? Текла ли кровь? Изменилась ли она теперь?

Да и зачем он вообще ей понадобился, этот мозг?

Потому что это просто сказка, дорогая. Фантастика, моя милая.

– Просто сказка, – сказала я, ковыряя вилкой мясо. – Великолепно.

Диккенс посмотрел на меня. Он был в гостиной, теребил отцовский парик, расчесывая пальцами локоны. Потом я увидела, как он напяливает его на свою лысую голову; локоны упали ему на лоб и уши, легли на плечи. Но, странное дело, плавательные очки, трусы, вьетнамки и скособоченный парик сделали его похожим на полоумную женщину, полуголую и отвратительную.

– Я хорошенький‑хорошенький, – сказал он.

– Ты смешной, – сказала я ему. – И ты псих.

– Нет, не псих, – заскулил он, – я не хочу быть психом, понятно? Вот если бы у меня губы были накрашены, я был бы совсем красавец.

Но одной помадой тут не обойтись. Придется нарумянить щеки, а может быть, и ресницы подкрасить, кто знает.

– Ладно, – сказала я. – Сейчас я займусь твоим лицом.

Он захлопал в ладоши:

– Ой, вот спасибо, то‑то будет здорово! – Подожди немного, – сказала я. – Сначала пирог доем и сок допью, а потом уже займусь.

– А остатки заверни и спрячь.

– Знаю.

Но заворачивать оказалось нечего. Я съела все мясо, до последнего кусочка, выпила весь сок, а пирог прикончила в три глотка. Потом я отправилась наверх за бабушкиной косметичкой, и, пока я бегала туда‑сюда, еда плескалась в моем сытом и раздувшемся пузе.

– Сиди тихо, а то я что‑нибудь не так сделаю, – сказала я Диккенсу, который ерзал, пока я расстегивала косметичку.

Он сидел прямо на полу в гостиной, скрестив ноги, выпрямив спину и стиснув ладонями колени.

– Ни одним мускулом не двину, – сказал он. – Да у меня их и нет, потому и не двину.

Я шикнула на него, потом высыпала на пол между нами все содержимое косметички: помаду, коробочку с тушью, компактные пудры и румяна, щипчики и ватные тампончики. Шесть помад я выстроила на полу в линию.

– Ну, которая?

«Алая капитуляция», или «Розовое танго», или «Гиацинт», или «Сладкая киноварь», или «Китайская красная», или «Румянец розы».

– Вот эта, – сказал он и ткнул пальцем в «Розовое танго».

– Эта лучше,– сказала я, беря «Алую капитуляцию».

– Оттопырь губы.

Он надулся.

– Приготовься…

Накладывать алый цвет ровно было нелегко. Не залезай за контуры, говорила я себе, – но, пока я вела стерженьком помады по его нижней губе, моя рука дрогнула, и я перемазала ему весь подбородок. С верхней губой все прошло почти гладко – я всего лишь раз промахнулась и накрасила ему кончик носа. Да и то он сам виноват. Нечего было шмыгать носом, тогда у меня рука бы не дернулась.

– Ты Рудольф, – сказала я.

– Сама ты!..– ответил он.

После этого я взялась за румяна и сделала ему щеки поярче, нарисовав на них алые круги.

– Почти готово, – сказала я, захлопывая коробочку с румянами. Он пристально смотрел на меня, его глаза за стеклами очков казались огромными. Глаза чокнутого, подумала я. Жуткие чокнутые глаза.

– По‑моему, ты красивая, – сказал он.

И, когда я наклонилась вперед, чтобы поправить на нем парик, он поцеловал меня в губы – пугливо, точно клюнул, отчего мне стало щекотно, и я захихикала.

– Глупости какие! – сказала я, вытирая рот. – Ты меня всю измазал, глупая морда.

Он смущенно посмотрел на свои плавки и прикрыл перед ладошкой.

– Старая леди тоже любила целоваться, – сказал он. – Она целовала меня, только я тогда был совсем маленький, а она уже старенькая. А иногда она делала у меня во рту вот так.– Он высунул язык и подвигал им.‑Это было здорово. Я всегда думал, что это похоже на танцующую змею или золотую рыбку. А еще она была ужасно милая. Иногда я проводил у нее целые дни, и мы ничего не делали, только целовались. Она хорошая леди, только мертвая.

Мне было любопытно слушать, что он говорит про мою бабушку, и я очень обрадовалась.

– Она была мамой моего папы, – сказала я. – Меня она никогда не целовала, потому что я тогда еще не родилась.

– Мне кажется, я знал об этом раньше. Наверное, кто‑нибудь мне сказал.

– Диккенс, она была твоей подружкой, а ты – ее дружком.

Он отнял руку от плавок и придал своему лицу скорбное выражение.

– Нет, я был ее малышом. Ее маленьким мальчиком. Дружком я никогда не был. Не знаю, что это такое, но думаю, что будь я постарше, то стал бы и дружком, может быть. Ну, то есть если бы она не умерла Если бы не упала со ступенек. По‑моему, она шла меня поцеловать, потому что я как раз был тогда во дворе, сорняки полол. А когда она упала, я убежал. Я не знал, что делать. Я ведь был еще маленький, понимаешь. Наверное, я очень испугался. Она была милая.

– Она была старая, – ответила ему я, мысленно представляя себе стоящий на чердаке сундук и барахло внутри. – А сколько тебе лет?

На лице Диккенса отразилось тревожное замешательство.

– Не знаю. Я еще не старик, это точно. Делл говорит, я еще мальчик. Ребенок, вот что она говорит. Говорит, я никогда не вырасту, потому что у меня мозги не в порядке.

«Купишь себе новые, – подумала я. – Вот обзаведешься самым большим пенни в мире и сделаешь себе операцию».

– Ах ты, малышка! – сказала я.

Он заулыбался:

– Ты тоже малышка.

И я его поцеловала.

Потом он поцеловал меня. И мы расхохотались, а губы и зубы у нас были все в помаде.

– Морды глупые.

Я уже хотела поцеловать его снова, как вдруг на каменоломнях раздался взрыв, и в окнах задрожали стекла.

– Ух‑ху.

Диккенс наморщил лоб. Поднял голову и поглазел в потолок, отчего светлые локоны парика соскользнули с его плеч.

– Они взрывают землю, – сказал он. – Скоро все взорвут, и ничего не останется. Я видел, как они это делают. Ходил туда и видел. Динамит мощнее хлопушек и даже пуль.

– Хлопушки мне нравятся.

– Мне тоже. Честно. Так что, если хочешь увидеть дырку от взрыва, увидишь и океан тоже, если захочешь.

Я кивнула.

– Я тебе покажу, ладно?

Он взял меня за руку.

– Ладно, – сказала я.

И мы поцеловались.

Глава 19

Капитан был моим дружком, моим славным мальчиком. А я была его миссис Капитан, его любимой девочкой. Когда он целовал меня, у меня в животе все переворачивалось. А когда я его целовала, мне хотелось встать на голову и запеть. Или вертеться кругами. Даже когда мы собирали нашу невиданную команду – рука Барби в качестве его первого помощника, Стильная Девчонка в качестве второй миссис Капитан, – я все думала о его алых губах, таких странных и завораживающих, от прикосновения которых у меня щекотало внутри. Интересно, а что если и он чувствует то же самое? Вдруг и мои губы отзываются щекоткой где‑нибудь у него внутри?

– Вперед, – скомандовал он бравым капитанским голосом. – Океанская грохочущая дыра еще как минимум в четырехстах милях по курсу.

Четыре сотни миль мы одолели меньше чем за час. Впечатление было такое, как будто там всего мили две, а то и меньше. Но зато какие длинные и какие негостеприимные! Настоящая пустыня бульдозерных рытвин в меловой пыли. Никаких кустов. Никакой травы или колокольчиков. Только грязь да песок.

Скоро мое платье пропылилось насквозь. Песок заскрипел на зубах. Парик Диккенса сделался совсем белым. Алые губы и румяные щеки припорошила известковая пыль. Он то и дело смахивал ее с очков.

– Если поднимется ветер, а мы не будем держаться за руки, – сказал он, – то заблудимся, ослепнем и попадаем в грохочущую дыру поодиночке, а то и еще что‑нибудь похуже приключится. Так что не спускай глаз с ветра, ладно? Иногда здесь бывают торнадо или песчаные дьяволы. Так что нам надо смотреть в оба. Стоит провалиться в эту дыру, назад уже точно не выберешься. Если, конечно, ты летать не умеешь. Я – нет. Пробовал, но ничего не получается. И плавать тоже.

Наше путешествие привело нас на край света. Мы шли через заросли джонсоновой травы и высоченных сорняков, пересекали грунтовые дороги и пролезали под колючей проволокой, не обращая внимания на надписи «ОПАСНО» и «ПОСТОРОННИМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН», стремясь туда, где сливочного цвета земля прогибалась и ступенями уходила вниз; по этой гигантской лестнице, вырубленной в стенках карьера, запросто мог бы подняться какой‑нибудь великан.

Там мы и залегли, на самом краю высоченного скалистого утеса, с которого открывался вид на все каменоломни – или грохочущую дыру, как окрестил их Диккенс, – и стали вглядываться в сумеречную воду, расстилавшуюся прямо под нами.

– Если сорвешься отсюда, будешь лететь сто лет, прежде чем упадешь в океан.

– А какая здесь высота?

– Миль, наверное, тысячу.

Столетний Океан плескался в теснине у подножия утеса, его глубины были темны и безмолвны.

– Тогда это всего лишь озеро, – сказала я. – До океана надо лететь целую вечность.

Дата добавления: 2015-06-28