Солисты и постановки 1 страница

М. В. Веселовская. — М. И. Аитвиненко. — М. И. Бриан. — М. С. Давыдова.— А. Г. Ребонэ.— А. А. Делъмас-Андреева.— К. Ф. Мореншильд. — Н.Н. Рождественский. — К. С. Исаченко. — И. В. Иванов.— А. И. Мозжухин.—А. Н. Сидомов.—П. М. Журавленко.—Балет.— Балерина Н. М. Хлюстина.— Этические вопросы.— «Евгений Онегин».— «Мастера пения».— «Мазепа».— «Фауст».— «Пиковая дама» и др.— Письма М. И. Чайковского.— «Борис Годунов».— «Парсифаль».— «Аида».— «Король забавляется».— «Сказки Гофмана».— «Севильский цирюльник».— «Кармен».

Состав солистов первого сезона сразу обнаружил, что в театре много свежих и хороших голосов, частью даже отличных, но нет ни одного такого голоса, один блеск которого обеспечивал бы ему большую славу. Никого из нас по красоте голоса нельзя было поставить рядом с обладателями действительно выдающихся голосов, артистами тогдашнего Мариинского театра.

Мне напомнят, что многие артисты ТМД впоследствии занимали ответственные места и на мариинской сцене. Верно. Но будем честны и признаем, что это произошло по двум причинам. Во-первых, Мариинский театр с течением времени стал больше ценить культуру исполнения, привитую этим артистам ТМД. Во-вторых, это произошло в острый период большого оскудения Мариинского

<Стр. 628>

театра вокальными силами в результате революционных событий.

Все же несколько человек было и таких, которые обладали блестящими, первоклассными голосами, но им, как правило, не хватало одного из тех компонентов (выразительное пение, хорошая дикция, хорошие манеры, сценические способности и т. д.). без которых поручение им ответственной работы в ТМД вообще было невозможно. На этих людей потратили немало времени и усилий, исходя из того, что терпение и труд все перетрут, но до открытых выступлений их все же довести так и не удалось. Жалованье им платили весь сезон, а затем с ними легко расставались: не в голосах видел ТМД свое счастье.

Правда, впоследствии несколько человек с блестящими голосами в ТМД все же попали, но силой случайных обстоятельств в театре не удержались.

Перечень артистов, которые резко выделялись над массой и с честью несли на себе весь груз репертуара, составляя вместе с тем и славу театра в целом, будет поэтому не очень велик.

Начну с сопрано. Большим голосом с великолепными низами, сценической одаренностью и опытом обладала Мария Васильевна Веселовская. По мощи и драматическому напряжению ее голос был самым сильным среди сопрано ТМД. Она была типичной для того времени носительницей драматического репертуара и с успехом пела Лизу в «Пиковой даме», Марию в «Мазепе», Аиду, Кундри в «Парсифале», была блестящей Неддой в «Паяцах» и т. д.

Получив у Ферни-Джиральдони солидную вокальную школу и имея немалый педагогический опыт, Веселовская не только охотно давала молодежи консультации по вокальным вопросам, но с некоторыми и занималась, при этом совершенно безвозмездно, хотя в театре всегда работал и вокальный консультант А. А. Тычинский, автор статей и докладов на тему «Механика дыхания при пении».

Волей и выдержкой Веселовская обладала колоссальной. На премьере «Парсифаля» она, стоя на самом верху лестницы в двадцать две — двадцать четыре ступени, обо что-то зацепилась каблуком и, к ужасу зрителей, покатилась вниз. Упав на пол, она поджала под себя ноги, словно

<Стр. 629>

встала на колени, призывно воздела руки вверх к Парсифалю и только тогда встала на ноги. Так как она ни на секунду не прерывала пения, многие приняли падение за некую «жестокую мизансцену» и на чем свет стали ругать «натурализм режиссера».

М. В. Веселовская начала оперную карьеру на заре девяностых годов прошлого века, с успехом выступала в Московской Частной опере С. И. Мамонтова, имела огромный репертуар, сценически тщательно отделанный при помощи мужа своего И. М. Лапицкого. Это обстоятельство сделало из нее гастролершу еще в начале нашего века.

В ТМД она пришла в период спада, с уже сомнительной интонацией на верхах, но большой опыт и неустанная работа над собой еще долго поддерживали ее на вполне достойном ее положения уровне.

Года через два после открытия ТМД М. В. Веселовскую стала перекрывать теплотой и свежестью звучания голоса Мария Ивановна Литвиненко-Вольгемут, ныне хорошо известная в нашей стране народная артистка СССР, вписавшая так много славных страниц в историю украинского оперного театра. Но в начале своей деятельности она, естественно, только дублировала Веселовскую.

Прямо со школьной скамьи на первое место в ТМД пришла Мария Исааковна Бриан — лирическое сопрано.

Окончив в 1912 году Петербургскую консерваторию с золотой медалью по классу А. Г. Жеребцовой-Андреевой, Бриан принесла в театр не столько хорошую школу пения, сколько сокровищницу артистического обаяния.

Голос ее — среднего диапазона лирическое сопрано — отличался редкостным наполнением, плотностью мягкой звуковой массы. Тембр, начиная с фа до верхнего си-бе-моль, независимо от динамики, был исключительно ровен и красив, ни при каких усилениях или ослаблениях звука не терял своей ровности и давал замечательные эффекты при филировке и переходе на пиано-пианиссимо, в своем роде неповторимые.

Мне представляется, что этот голос в ранней юности, еще до поступления Бриан в консерваторию (а я до этого несколько раз слышал ее в партиях Татьяны, Тамары и Маргариты), был несколько искусственно и ошибочно сомбрирован и сгущен, в частности на середине. Возможно, что именно из-за этого у нее остались несколько тусклые

<Стр. 630>

низы и не соответствовавшие всему остальному голосу недостаточной полнотой своего звучания крайние верхи (си и до).

Обладая большим вокальным тактом, мастерски владея голосом, певица избегала на этих крайних верхах петь форте и всегда находила такой музыкальный нюанс, который оправдывал и даже делал пленительным такой, я бы сказал, «ход конем»...

Однако, как ни был пленителен сам голос Бриан, не в нем была все же ее главная сила — источником большого художественного наслаждения, которым она привлекала сердца слушателей, служил не только он один, но и необычайная поэтичность всего ее артистического облика. Взрывы страсти, мелодраматизм, героика были чужды ее певческой натуре и ее, как я уже сказал, сугубо лирическому голосу, необыкновенно гармонировавшему со всем ее исполнительским обликом. Мечтательность, задумчивость были лучшими подругами ее певческого духа. Романсная лирика Чайковского и Римского-Корсакова, Танеева и Глазунова, отчасти Рахманинова и других русских композиторов — вот что больше всего было ей сродни.

Вообще в опере филигранность ювелирной отделки Бриан ее партий, чересчур тонкие штрихи не всегда доходили до слушателя. Сам масштаб сцены, оркестр и особенно партнеры, пусть стоявшие на таком же художественном уровне, но певшие в совершенно отличном от индивидуальности Бриан плане, в известной мере разрушали камерность ее интуиции и интерпретации. «Пастель» ее певческой кисти иногда несколько бледнела перед «маслом» сильных голосов и драматически более мощных дарований. Тем не менее Бриан в подавляющем большинстве партий обаятельностью своего певческого облика, даже при своей несовершенной дикции, доносила поэтическое зерно музыкального слова до самого сердца слушателя.

Некоторая односторонность ее дарования при разнохарактерности лирических партий (шаловливое пение Тамары в первой картине «Демона», драматические жалобы в третьей; мечтательно-радостная ария Маргариты с жемчугом, драматизм последней картины) несколько обедняли некоторые эпизоды больших оперных партий. Не по лирическому голосу густая середина и отсюда некоторая тяжесть пассажей и трели, нехватка силы для некоторых драматических

<Стр. 631>

сцен не могли не сказаться. Голос Бриан никогда не кокетничал, не смеялся, не требовал, не угрожал. Олицетворение лирических настроений, он всегда мягко и задушевно рассказывал, необыкновенно тепло любил, искренне грустил и скромно горевал.

В силу всех этих особенностей Бриан в ТМД не имела соперниц в ролях Татьяны, Ксении, Микаэлы, Иоланты, Антонии, сестры Беатрисы, Лигии и некоторых других, в которых она оставила десятилетиями не стирающееся впечатление. В первых картинах «Онегина» она по своей мечтательности и глубоко пушкинской мягкости образа русской девушки была ближе всех других Татьян к идеалу Чайковского.

Наличие актерских способностей помогло Бриан создать галлерею прекрасных женских образов не только в ТМД, по и в других театрах, как, например, Панночки («Майская ночь») в дягилевских спектаклях в Париже и Лондоне, Марфы («Царская невеста») в Народном доме и т. д. В «Борисе Годунове» с учетом ее актерской выразительности был придуман специальный выход Ксении в момент смерти отца, и Бриан из этой небольшой в общем роли создала незабываемый шедевр.

Тончайшая звукопись Бриан осталась в моей памяти все же главным образом в связи с камерными концертами, для которых она при помощи А. К. Глазунова и М. А. Бихтера выбирала только высокохудожественный репертуар. Критик М. Браудо писал, что, когда слушаешь Бриан, чувствуешь, что «ее мастерство — мастерство, определяющее высоту русского камерного вокального искусства» («Жизнь искусства», 1922, № 35).

К исполнителям, привлекшим все симпатии зрителей, принадлежала Мария Самойловна Давыдова.

Голос Давыдовой был малоинтересен в своем основном тембре: плосковатом, лишенном металлического блеска, но и не матовом. Однако в этом ординарном и не очень звучном голосе было много красок, не ярких, но всегда наполненных содержанием.

Вряд ли Давыдова получила какую-нибудь серьезную вокальную школу. Скорее всего ее голос был от природы более или менее ровным и очень послушным для выражения разнообразных эмоций.

Ничего более противоречащего внешнему облику Ольги («Евгений Онегин»), чем лицо караимки Давыдовой,

<Стр. 632>

нельзя придумать, но она так правдиво интонировала, так просто, по-русски просто пела, что зритель с первых же слов преисполнялся к ней доверия и симпатии.

Ни с какой стороны эта низкорослая женщина не подходила к жаждущей власти, гордой шляхтянке Марине Мнишек. Но во всех интонациях ее пения слышались нотки то чванные, то властные, то льстивые, то презрительные, и слышались при всей простоте исполнения так явственно, что можно было только отмечать, как она одним этим заставляет зрителя и слушателя забывать самые, казалось бы, элементарные требования к внешности и голосу.

Но самое себя Давыдова превзошла в роли Кармен. Отличаясь хорошей, явственной дикцией, она умела в каждой фразе находить самое важное слово, самый нужный музыкальный акцент и, нисколько не мельча, построить на нем весь смысл фразы. Давыдова говорила — не говорила, пела — не пела, играла — не играла, но показывала такой цельный образ маленькой хищницы, делающей только то, что именно ей и именно в данную минуту хочется, что ее исполнение Кармен стало большой удачей спектакля в целом. Временами казалось, что не она вошла в спектакль, а весь спектакль пригнан к ней. Сцена «Сегидильи», квинтет второго акта, все начало третьего без Давыдовой определенно тускнели, хотя исполнялись другими по тому же плану и совсем не плохо. Л. А. Андреева-Дельмас также была достаточно рельефна в роли Кармен и даже получила некий памятник при жизни в виде стихов А. А. Блока. Но все же нужно сказать, что в этом «театре ансамбля», в «театре спектакля», который представлял собой ТМД, «Кармен» при Давыдовой казалась произведением монолитным, высеченным из каррарского мрамора. При других исполнительницах в мраморе проступали чуждые ему прожилки северного гранита.

Латышка Ада Гансовна Ребонэ была переведена из хора в солистки. В первом же году ей была поручена партия Нежаты («Садко»), в которой замечательно звучало ее грудное контральто. Развивалась она медленно, но неуклонно. Голос ее стал тянуться вверх, и с течением времени она перешла на меццо-сопрановый репертуар. Приобретя в ТМД большой певческий и артистический опыт, она после оптации сделала большую карьеру, с успехом выступая на самых требовательных сценах Западной Европы. Ее гастроли в двадцатых годах в Ленинградском академическом

<Стр. 633>

театре оперы и балета в роли Кармен также прошли с большим успехом.

Среди других меццо-сопрано при постановке «Бориса Годунова» выделилась эффектным исполнением партии Марины Мнишек Л. А. Дельмас. Голос ее ничем не блистал, но она имела хорошую дикцию и при хороших манерах и опыте смогла занять ответственное положение в театре.

Сразу выдвинулась на первое положение, увлекая слух и зрение в одинаковой степени, К. Ф. Мореншильд — обладательница прекрасного голоса—высокого меццо-сопрано, хорошей школы пения и благородного темперамента. Ученица Н. А. Ирецкой, она в 1915 году успешно окончила Петербургскую консерваторию и сразу заявила себя хорошей певицей и драматически способной актрисой. Джульетта («Сказки Гофмана»), Амнерис («Аида»), Весна («Снегурочка»), Марина («Борис Годунов») с первых же выступлений приобщили ее к лучшим артисткам театра.

Немалую роль в период создания ТМД играла прекрасная певица и опытная актриса Елизавета Федоровна Петренко, также ученица Н. А. Ирецкой. Служа в Мариинском театре, она не могла выступать в ТМД, но была его другом в самом лучшем смысле слова. С 1917 года она стала выступать в ТМД с обычным для себя успехом в операх «Аида», «Хованщина», «Пиковая дама», «Сорочинская ярмарка» и т. д., своим ярким исполнением внося в спектакли и направниковскую культуру, и блестки своего сценического таланта.

Человек большой и благородной души, она в последние годы жизни заняла ведущее положение среди лучших педагогов Московской консерватории.

Владимир Иванович Каравья пел с большим внешним успехом. Грек по национальности, он был ее типичным представителем: стройный, красивый, пластичный и темпераментный, он к тому же обладал довольно сильным тенором и был способен на горячую фразу. Голос его был неплохого тембра, но владел он им неважно. Кантиленой Каравья не владел вовсе, но внутреннее переживание ему было свойственно в большой мере. И вот он был одним из тех не очень музыкальных и малокультурных певцов, которые интуитивно воспринимают музыку и нередко достигают большой выразительности. Его Герман, Радамес и особенно Канио вызывали симпатию всего зала, включая

<Стр. 634>

самых требовательных музыкантов. Драматический репертуар ложился в первую очередь на его плечи еще и потому, что у него были отличные актерские способности.

Среди теноров Музыкальной драмы на первое место быстро выдвинулся Николай Николаевич Рождественский (1883—1938).

Мне довелось познакомиться с ним в несколько необычной, но весьма характерной для всего его артистического облика обстановке.

В бытность мою в Гельсингфорсе (осенью 1910 г.) я пел по пять-шесть дней подряд и поэтому после спектакля немедленно ложился спать. Однажды не успел я после «Демона» улечься, как в дверь номера раздался не то стук, не то царапанье. На вопрос, кто там, ответили:

— Прошу прощения. Разрешите на одну минуточку.

Голос показался мне искусственно высоким, тон искусственно просительным, произношение искусственно деликатным. Я решил, что это дурачится тенор В., и со словами: «Чего ты дурачишься?» — в одной сорочке пошел открыть дверь, но стремительно юркнул под одеяло: передо мной стоял морской офицер в парадной форме с иголочки.

Большая челка мягких светло-русых волос почти до бровей, бледный лоб, розовые, как у девушки, щеки с еле заметным золотистым пушком, фуражка в правой руке с прижатым к ребру локтем и левая рука за спиной — таков был вошедший и остановившийся у порога офицер. Серо-голубые глаза не без иронии оглядели меня и спрятались под опущенными веками.

Офицер явно ждал вопроса. После непомерно длинной паузы я наконец выдавил из себя:

— Вы ко мне? Вы не ошиблись ли номером?

— Нет, не ошибся! Разрешите представиться: инженер-механик с миноносца на рейде в Свеаборге. В восемь утра обязан быть на службе. Имею срочное дело. Рождественский, Николай Николаевич.

Эти короткие, каким-то елейно-светлым голосом произносимые фразы, опущенные долу глаза, смущенная фигура просителя меня вначале до крайности смутили: мне стало казаться, что это не офицер, а кто-то переодетый с целью мистификации.

— Но что же вам нужно?—спросил я.

— Вы уезжаете через три дня, а я смогу отлучиться

<Стр. 635>

в город через пять. Извините за настойчивость. Мне необходимо сейчас... У меня есть голос... Тенор... Прошу меня прослушать. Рояль мне не нужен. Разрешите петь?

Тут я понял, почему он все время держал левую руку»а спиной: в ней была папка из тончайшего сафьяна на ярко-малиновой атласной подкладке, в которой было несколько романсов. К углу папки был привязан на шелковой ленточке крохотный камертон.

Офицер прищемил его зубами, поднес к уху и, продолжая сидеть, стал петь «Свадьбу» Даргомыжского. После первых тактов он положил ноты передо мной на ночной столик, а сам отошел в угол комнаты. Я про себя решил, что если передо мной не просто сумасшедший, то, во всяком случае, маньяк, и стал не без опаски исподтишка одеваться. Офицер заметил это и отвернулся в сторону.

Из пяти нот минимум одна была фальшивая, на каждой высокой ноте получался либо «петух», либо по крайней мере «кикс». Но в певческом облике этого человека, в его очаровательной дикции было нечто такое симпатичное, что я заслушался: с каждым тактом его пение становилось все привлекательнее.

Окончив, он по камертону проверил звук и с улыбкой сказал:

— Понизил на полтона. Но ничего... Прошлым летом я кончал на тон ниже.

Оказалось, что он учится уже без малого два года, учится «у самого себя». Для него «не подлежит сомнению», что он имеет «право на хорошую артистическую карьеру» и что он ее достигнет. В скором времени он либо переведется в Петербург, либо выйдет в отставку, дабы «начать учиться пению по-настоящему».

Я мог ему только предложить приехать в Петербург показаться нескольким знатокам и потом решить, стоит ли ему бросать военно-морскую карьеру. Он заулыбался и тоном, не допускающим возражений, ответил:

— Для меня вопрос решен. Я уже говорил со знатоками. Я их мнение знаю. Но я хочу, чтобы вы, молодой артист... Ведь вы не преподаете пение? Нет? Так вот, вы еще можете со всей откровенностью сказать, что вы обо мне думаете.

К этому времени я уже был одет и не боялся быть застигнутым этим неуравновешенным человеком врасплох. И решил говорить без обиняков.

<Стр. 636>

— На вашем месте я бы не рисковал. У вас очень бедный, слабый голос, короткого диапазона. В двадцать лет это было бы понятно, но вам значительно больше, и вы уже два года работаете. Для себя, для общества вы, несомненно, станете приятным певцом, но для оперы... Для Ленского, для Вертера...

Лицо офицера покрылось пятнами, глаза злобно забегали по комнате, рука со свертком нот задергалась. Без надобности шумно передвинув стул, он неожиданно громко перебил меня:

— Вот-вот, вы все так... Не Ленского, а Германа, не Вертера, а Хозе... и так дальше... буду я петь. Я настойчив, я умею работать, я знаю... я преодолею... вот увидите... вы обо мне еще услышите. До свиданья... я у вас побываю в Петербурге. Вы увидите!

Последние слова звучали прямой угрозой. Сделав два шага по направлению к стоявшему в углу шкафу, он неожиданно повернулся на носках и тяжелой походкой пошел к двери.

Четыре месяца спустя я пришел в Мариинский театр послушать «великопостную пробу голосов». На этой пробе пел Рождественский. Из уважения к офицерскому мундиру ему дали спеть две арии, не останавливая его миганием красной лампочки, но слушали его без внимания: он детонировал и срывался на высоких нотах. Все же его голос показался мне несравненно более устойчивым, а певческий облик еще более симпатичным.

Прошло еще четыре месяца. Я ехал в Киев. В вагоне второго класса было душно, и я вышел в тамбур на сквознячок. Против меня, на открытой площадке третьеклассного вагона, стоял очень плотный человек с умным лицом, на котором были редкие следы оспы. Я его видел впервые, но он меня встретил приветливой улыбкой и немедленно перешел ко мне.

— Я Каншин, Алексей Михайлович — начинающий артист, тенор, драматический. А в настоящее время и антрепренер небольшого оперного дела. Разрешите познакомиться.

Разговорились. Наша встреча случайна, но он был бы рад, если бы я согласился спеть в его труппе несколько спектаклей в Каменец-Подольске. Из Киева туда ведь рукой подать, а плата гарантированная, можно и авансик... Что? Я еду отдыхать? Что может быть лучше такой «посадочки»?

<Стр. 637>

Репетировать не придется, с громом оркестра воевать тоже не нужно: спектакли идут без хора, под рояль. Можно ставить все, что я выберу, потому что лирический репертуар поет Рождественский, а он знает решительно все, что я надумаю.

Услышав из его уст знакомую фамилию Рождественского, я обрадовался и живо откликнулся:

— Это морской офицер? Инженер-механик?

— Он вышел в отставку. Да вот он, вы его знаете?

Действительно, на площадке соседнего вагона появился Рождественский. В серых нанковых штанах и желто-золотистой сатиновой косоворотке, со своим до корней волос мягко загоревшим и не потерявшим нежных тонов лицом он был похож на деревенского парня, которому только дай гармошку в руки, и все пойдет плясать под его музыку.

— Я буду петь Фауста, Ромео и Ленского. Беру грудью верхнее до, с каждым днем все лучше филирую. Жаль, что вы не услышите, — говорил он отрывисто вместо всякого приветствия.

— Очень рад за вас. Но «петухов» пускаете по-прежнему? — спросил я.

— Как не пускать? Пускаю, — без всякого смущения ответил он. — Чего захотели! Но это ничего, пройдет, увидите.

— А детонируете? — продолжал я допрос.

— Не без того. Но я работаю. Преодолею!

Через год с небольшим я застал Рождественского на сборе труппы ТМД заправским артистом.

Николай Николаевич Рождественский очень быстро стал выделяться в труппе своей большой талантливостью и какой-то необычайной хваткой. При всех недостатках от его пения всегда веяло духом настоящего проникновения в образ, творческой взволнованностью и вдохновенной поэтичностью.

Количество его недостатков было неисчислимо. Голос его развивался у всех на глазах, но интонация всегда оставалась сомнительной, верхи он выжимал откуда-то из живота с большим напряжением, по примеру других теноров с более крупными именами (Фигнер, Клементьев) нередко гнусавил. Срывы («петухи») были его спутниками всю жизнь В порыве увлечения он иногда начинал дирижировать всем корпусом, а то и просто локтем. Ходил он

<Стр. 638>

как-то бочком, этаким увальнем. Но все это отступало на задний план перед искренностью его увлечения, хорошим вкусом, выразительной фразировкой, горячей, чарующей русской речью и, главное, всегда верным образу внутренним состоянием.

Работоспособность и любознательность его были беспримерны. Однажды он услышал, как я учу одного баса правильно выговаривать слово Нюрнберг не через «ю» и не через «и», а в приближении к немецкому «умляуту», представляющему середину между этими двумя звуками. Рождественский немедленно ввязался в разговор и занялся «умляутами». Бас этой премудрости так и не одолел, но Рождественский приходил ко мне каждый день с длинным рядом выписанных слов на разные «умляуты» и не успокоился, пока не стал их произносить вполне приемлемо.

Особенно рьяно он тренировал свой голос — то один, то под наблюдением одного или двух преподавателей одновременно. Испробовал он буквально все «школы» и все мыслимые манеры. То он темнил звук и пел гнусаво, то он, наоборот, все высветлял и даже «белил». Всю жизнь он искал, маниакально «делал» голос. Называли мы его «химиком», но факты остаются фактами. А были эти факты таковы.

Неимоверно понижая и два раза сорвавшись на генеральной репетиции «Евгения Онегина», он все же захватил всю аудиторию пленительным обликом своего Ленского.

Через год его уже считали наиболее ярким для того времени Хозе не только в стенах ТМД. Весной 1914 года он оказался в состоянии более чем удовлетворительно справиться с партиями Садко и Парсифаля, а еще позже, невзирая на небольшой налет какой-то нарочитой вульгарности, он мне показался более интересным, чем И. А. Алчевский, Дон-Жуаном («Каменный гость»), хотя по сумме своих природных данных ни в какое сравнение с Алчевским идти не мог. К тому же нередко смущало отсутствие единого стиля в его поведении на сцене: его манеры напоминали то рыцаря плаща и шпаги, то вульгарного шалопая, то выделялись благородным изяществом, то мужиковатой грубостью.

Энтузиаст певческого искусства и человек редкой настойчивости в достижении своих целей, Рождественский отличался тяжелым и неуравновешенным характером.

<Стр. 639>

Однако темперамент этого неуравновешенного человека никогда не приводил его к нарушению художественных впечатлений на сцене, к грубым нажимам и прочим сомнительным эффектам.

Именно Рождественскому я обязан знакомством с великим писателем Алексеем Максимовичем Горьким. Произошло это при следующих обстоятельствах.

Второго декабря 1919 года мы с Рождественским пели в Государственном Большом оперном театре (ГОСБОТ), этом неудачном симбиозе ТМД и старого Народного дома (о чем ниже), в опере «Кармен». Микаэлу в этот вечер пела Мария Дмитриевна Турчанинова, дирижировал Григорий Григорьевич Фительберг.

Специальные пайки для артистов тогда еще не были установлены, у Рождественского была большая семья, и ему приходилось довольно туго. Жена его — компримарио той же труппы — напекла каких-то лепешек и стала их во время антракта продавать в фойе. За нарушение правил о торговле комендант театра отправил ее в пикет. Прибежали к отцу за кулисы дети и рассказали о случившемся. Рождественский сорвал с себя парик и заявил, что не станет петь, пока не освободят жену. Театр был полон красноармейцев. Комендант уступил, и спектакль после получасового перерыва возобновился. Но по окончании спектакля комендант арестовал самого Рождественского и отправил его в Петропавловскую крепость, где тогда помещался штаб укрепленного района: банды Юденича еще относительно недавно стояли недалеко от Петрограда, и город оставался на осадном положении.

Комиссаром театров и зрелищ в это время была Мария Федоровна Андреева, жена Алексея Максимовича. Жили они в двух шагах от Народного дома, по Кронверкскому проспекту (ныне проспект Максима Горького) в доме № 23. К ней-то мы с Турчаниновой и Фительбергом и направились за помощью.

Дверь нам открыл Алексей Максимович: он поджидал жену. Хотя было около часу ночи, он не выразил ни малейшего удивления при появлении целой делегации и был смущен только тем, что не мог поспеть всем троим одновременно помочь снять и повесить пальто.

Усадив нас рядышком на диване в своем кабинете, он первым делом подробно расспросил, кто мы такие и есть ли у нас у всех ночные пропуска, — не то, как ни жаль,

<Стр. 640>

придется разбудить домработницу, чтобы приготовить нам постели. Только успокоившись на этот счет, Алексей Максимович поинтересовался причиной нашего столь позднего визита. Мы рассказали. Он ни одного из нас ни разу не перебил. Когда мы кончили, он помрачнел и сказал:

«В крепости, говорите? Сейчас узнаем».

И стал звонить начальнику укрепленного района. Минут десять он возобновлял звонки, но штаб был занят. Тогда он положил перед собой какой-то картон с записанными на нем телефонами и стал разыскивать Марию Федоровну. Из одного места она успела уехать, в другое не приезжала. Укоризненно покачав головой, Алексей Максимович бросил телефон и попросил ему повторить всю историю подробно, но «без художественного изложения»: одни «голые факты». Особыми подробностями эпизод не блистал, претензий на художественное изложение у нас не было, и рассказ длился несколько минут. После этого Алексей Максимович взял, так сказать, слово. Около часа он нам разъяснял, как трудно строить новую жизнь и вводить новые порядки вообще, с неумелым и неопытным аппаратом в особенности. А затем стал расспрашивать про новый театр.

В то время как выросший на пепелище ТМД Большой драматический театр стал развиваться и процветать, страдая, по существу, только от неудачно выбранного помещения,— запряженные в одну телегу старый конь Народно-домской оперы и трепетная лань ТМД, превращенные в Государственный Большой оперный театр, невзирая на приемлемое помещение, грозили захиреть. Не жалея красок и не взирая ни на какие лица, мы смело критиковали неразумное слияние комиссаром театров Марией Федоровной Андреевой двух чужеродных организмов, предсказывая неминуемую и скорую гибель ГОСБОТу. Вначале Алексей Максимович, положивший много труда на создание Большого драматического театра, стал с нами спорить: в короткий срок такие дела, мол, не делаются. Но я ему с цитатами из текста стал рассказывать, как два разных хора поют «слитно» оперу «Кармен» в двух переводах одновременно. В то время как народнодомский хор поет: «Оживленною толпою все спешат взад-вперед», музыкальнодрамский поет: «Суетятся и хлопочут все вокруг без конца». Вначале Алексей Максимович добродушно смеялся,

<Стр. 641>

но потом это ему показалось невероятным и он потемнел в лице. Но главный козырь был впереди.

Дело в том, что при перевозке декораций из ТМД в Народный дом многие из них были разорваны, рейки под холстами переломаны, сделать что бы то ни было заново при отсутствии людей и материалов было совершенно невозможно. И вот главный вершитель судеб тогдашних спектаклей — сценариус, ориентируясь только на приемлемые габариты, вместо «задника» с видом на Севилью ставил в последнем акте «Кармен»... вид на псковский Кремль из какой-то исторической пьесы. Когда в последнем акте раскрывались ворота для въезда тореадора, белые церковки Пскова были просто умилительны. Вначале Алексей Максимович почти задохнулся от смеха, но вскоре переменил тон и, что-то записав на календаре, пообещал, что «этакого безобразия больше допущено не будет».

Дата добавления: 2015-06-28