Мотивы смерти и безумия. Смена названия. 1 страница

Для драматургии Нины Садур в целом характерны персонажные заглавия (ср: «Панночка», «Чудная баба», «Памяти Печорина», «Летчик», «Немец»). Персонажным заглавием обозначена и инсценировка «Брат Чичиков». Кому и почему Чичиков стал братом?

Впервые «братом» называет Чичикова загадочная Незнакомка, в образе которой прослеживается архетип тени. По определению Е. Мелетинского, «Тень – это оставшаяся за порогом сознания бессознательная часть личности, которая может выглядеть и как демонический двойник».[119] Незнакомка – персонаж соблазнительный и соблазняющий, испытывающий героя, словно Мефистофель. Несомненно, демонические и обортнические черты присущи Незнакомке, что было замечено нами немногим ранее. Она словно внутренний голос, «второе Я» Чичикова, нашептывающий ему разные идеи.

Тень – тёмный попутчик – в христианской традиции имеет массу аллегорических и переносных значений. Тень является синонимом к словам «душа» и «призрак», воспринимается как неотделимое составляющее человека, либо как самостоятельная субстанция, некогда бывшая человеком. Архетипический сюжет, в котором проявляется Тень, рассматривается как двойничество по двум линиям — либо раздвоение, либо удвоение существа.[120]

Чичиков бежит от пограничников, и Незнакомка словно вторит: «беглая я душа», [121] подчеркивая свое родство сглавным героем. В другой момент, Незнакомка уверяет, что только кажется Чичикову, т.е. она словно вымышлена его сознанием. Незнакомка-тень несколько раз просит Чичикова поиграть с ней. Сцена игры не единожды намекает, что играет Чичиков с собственной Тенью:

«Чичиков. Эй, эй, без щекотки! Я её не люблю! Я боюсь!

Незнакомка (щелкает и свистит). А вот ястреб – так-так! (Атакует Чичикова.) Мой крылатый – так-так! <…>Ах, Павлуша, будет, будет, ведь я боюсь щекотки!

Чичиков (задыхаясь). Упрел. Продышаться надобно. Сердце выпрыгивает. А играть как приятно! Только не щекотать! Обидно в самом деле. <…> Я буду ястребом! (Атакует Незнакомку.)

Незнакомка. Ястреб! Душегуб! Мама! Мы боимся! Ястреб, не души нас, не губи нас!

Чичиков увидал себя в зеркало, резко встал» [122]

В зеркале Чичиков видит себя одного, несмотря на то, что Незнакомка в момент этот стоит за спиной и всё еще разговаривает с ним. Таким образом, она не только ведьма, оборотень из мира мертвых и кажущийся призрак, но и, в первую очередь, травмированное сознание Чичикова: его тайные влечения, его совесть, его судья, его «сестра».

В художественном мире Садур гоголевский персонаж раскрывается, таким образом, с иной стороны, посредством «диалогизированного самосознания». Чичиков на протяжении всей пьесы строит диалог с Незнакомкой – и слушает её, и спорит с ней, и вторит ей. О таком типе самосознания упоминал М. Бахтин: «Овладеть внутренним человеком, увидеть и понять его нельзя, делая его объектом безучастного нейтрального анализа, нельзя овладеть им и путем слияния с ним, вчувствования в него. Нет, к нему можно подойти и его можно раскрыть – точнее, заставить его самого раскрыться – лишь путем общения с ним, диалогически. <…> Только в общении, во взаимодействии человека с человеком раскрывается и «человек в человеке», как для других, так и для себя самого».[123]

Роль Незнакомки в пьесе вполне очевидна: она, приходя и разговаривая с Чичиковым, являет собой действенную силу, направляющий вектор его путей и поступков. Разговаривая с ней, Чичиков раскрывает свою душу, проходит свой путь очищения.

«Братом» называют Чичикова, помимо Незнакомки, и помещики, и скупленные им души в финале. Наконец, и сам Чичиков обращается к себе в монологе без помощи Незнакомки: «А по России-то их, ой, сколько, мертвых, мамочки вы мои. А? А? Брат Чичиков?» [124] Таким образом, Чичиков становится «братом» всей России, и сквозь него раскрывается болезненное, безумное сознание Руси и всего мира:

«Чичиков. А вы по-честному – окиньте взором! Кто ж ее так обмызгал-то?<…> Она сама летит куда-то, вся летит, и куда, зачем? А может земли этой и вовсе нету?! Может, это я сам как-нибудь завалился в щель, и она мне кажется?» [125]

Через героя мы видим не только Россию, но и весь мир – загадочным, бесовским, двоящимся между Добром и Злом в безрассудстве.

Мотивы смерти и безумия – ключевые в творчестве Нины Садур. Безумие зачастую приводит к смерти героев, а сама смерть изображается безумной и абсурдной.

Из карнавальности, связанной с итальянскими страницами жизни самого Гоголя, Чичиков проваливается в круговерть смерти и тьмы. После распекания Селифана, Чичиков, заплутавший во «тьме непроглядной», просит посмотреть, не видится ли где живой огонек. В ответ слышится: «Одно мёртвое во все дали. Кресты да кусты». [126] На своем пути главный герой то и дело сталкивается с мертвыми. Это и, как кажется Чичикову, Незнакомка с «известковым» лицом, и мужики, встречающиеся Чичикову по пути в Маниловку. Смерть не воспринимается ими как нечто ужасное, как исчезновение с лица земли, поэтому они со спокойствием рассказывают, кто и как умер. Следует отметить, что потустороннее, слышимое и видимое в пьесе «Панночка» одним Философом, в инсценировке «Мертвых душ» присутствует наравне и вместе с реальностью. Более того, становится не ясно, что происходит наяву, а что рисует себе больное сознание Чичикова. Кажется, что всё вокруг сошло с ума, что смерти вокруг больше, чем жизни:

«Губернатор. Все умерли!

Чичиков (потрясен). Батюшки-светы! Они коловращаются, а за ними мертвецы стоят! Тьма мертвецов!» [127]

Вслед за Гоголем Садур с сарказмом и презрением рисует «мертвую пустоту» мира помещиков, сдирает с них маски, которые скрывали лицемерие и жажду наживы. Бал у Губернатора выстраивает литературную ассоциацию с бугаковским балом у сатаны. Садуровские мертвые игроки, танцующие, толстые и тоненькие, разные дамы и помещики «коловращаются», как замечает Чичиков, в «разгорающемся бале».[128] Бал у Садур сопоставим природным явлениям, подобен стихийному бедствию:

«Бал захлестнул степь», «налетела мазурка», «бал бушует, Чичиков, обжигаясь, пляшет на краю его», «музыка омыла Чичикова и схлынула». [129]

Губернатор, который изначально кажется заботливым хозяином, оказывается не способным совладать со стихией бала и безумного мира. Он отгораживается от стихии вышивкой по тюлю и заботами о приготовлении различных блюд. Губернатор словно живет в своем вымышленном мире, и безумно бредит о нашествии саранчи:

«Губернатор. Да саранчу-то. У неё ж хвост железный, а лицо жены.

Чичиков. Чьей жены?

Губернатор. Ничьей. Женщины лицо. И летела тучами. И пожирала. И народ туда же – взял и умер» [130].

Слова его сродни религиозному апокалиптическому мифу о нашествии саранчи. Ср: «Из дыма вышла саранча на землю, и дана ей была власть <…>и сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих. И дано ей было не убивать их, а только мучить <…> В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее, пожелают Умереть, но смерть убежит от них. Саранча была подобна коням<…> лица же её – как лица человеческие; И волосы у ней, как у женщины <…> На ней были брони, как бы брони железные <…>» [131]

Губернатор, таким образом, подчеркивает мертвость всех окружающих вокруг и обреченность на существование в смерти и бреду. Все помещики, как и Губернатор, живут в своих иллюзорных мирах. Миры эти далеко не гармоничны, они фрагментарны и враждебны по отношению к героям. К примеру, мир Плюшкина разбивается на отдельные цветные стеклышки и меняется, словно в калейдоскопе.

Нарастание и усиление мотива безумия происходит по мере посещения Чичиковым помещиков. Кажется, что каждый из них еще более безумен, чем предыдущий. Так, безумен Собакевич, продающий Чичикову странного мертвеца с абсурдным именем Елизаветъ Воробей, и предлагающий проверить пол мертвеца по зубам. Безумен Плюшкин, остерегающийся офицеров. Более безумен Ноздрёв, который то и дело ищет укрытия и стреляет по привидевшимся врагам. Чичиков же, посещая безумцев, любезничает и играет по их правилам, сам постепенно приходя к безумию. Как отмечает А. Ю. Мещанский, «безумие рассматривается в двух аспектах: как наказание за преступление (душевная дисгармонии является следствием победы в человеке злого начала) или как реакция на абсурдность окружающего мира и его жестокость»[132]

«Мертвыми» в пьесе оказываются не только крестьяне, но и помещики с их семьями. Так, всё поместье Маниловых оказывается утопшим в болотистом пруду:

«Агафья уходит. Тут становится видно, что со спины Агафья несомненно утопленница. <…>Всё помещение наполнилось зеленоватым сумраком. Маниловы опускаются на дно этого сумрака – в сон. Слышен далекий-далекий колокольчик дороги» [133]

Сам Манилов же при этом рад бы упокоиться в вечности «под каким-нибудь вязом», но обречен на существование «живым мертвецом». Садур показывает, что мир, в котором утратились гармония и истинность смысла жизни, неизбежно безумен и мертв. Все действующие лица – люди, пусто существующие в мире с больным сознанием. У таких героев нет ни настоящего, ни будущего.

Важно отметить, что все герои, встречающиеся Чичикову, либо уже мертвы (как Маниловы и мужики у дороги), либо умирают по ходу пьесы. Так, Плюшкин умирает от руки служанки Мавры, марширующей и машущей саблей, словно офицер, которых остерегался помещик. Умирает и Селифан, единственный, казалось бы, живой персонаж, сопровождавший Чичикова на всём пути. В последней картине мертвый Наполеон, оказывающийся среди душ, скупленных Чичиковым, твердит ему апокалипсическое число «шесть–шесть–шесть», и купленные мертвые мужики, устраивают вокруг него безумную пляску смерти, предвещая гибель. Смерть у Садур, как отмечает М.И. Громова, «рассматривается не только как физическая, но и как духовная гибель».[134] Мертвые герои Садур действительно находятся в ситуации полнейшего отчуждения от мира, от Бога, и от самих себя. Проходящий по мертвой Руси Чичиков в итоге не выдерживает: «Дайте мне лестницу! Я к Богу моему хочу!». [135] И в этой ситуации мысль о Боге становится условием познания в трагической борьбе человека за своё спасение.

3.3. Трансформация героя: от Гоголя к Садур, от «Панночки» к «Брату Чичикову»

Как было замечено нами ранее, посредством инсценирования «Мертвых душ» Нина Садур осваивает весь творческий опыт и мистицизм Н.В. Гоголя. Поэтому не случайно в образе Чичикова, мы улавливаем и самого Гоголя, который словно сливается со своим персонажем благодаря введению «итальянской темы».

По замечанию О.В. Семеницкой, в образе Чичикова у Садур, как и у Гоголя, заложена «чертовщина».[136] Чичиков словно тягается с самим чертом в таланте к мошенничеству:

«Чичиков. Обидно мне, что ему власть над миром дана. Отчего ему-то? Зачем ему мор? Ты придержи саранчу. Дай людям пшеницы наесться. Все твои будут. Ежели Зло, Русь во зле теперь и быть тому, то пусть талантливо, с проделками, с шутихами. А он…» [137]

Однако главный герой инсценировки – брат Чичиков – всё же не традиционный гоголевский «господин средней руки», богатеющий посредством скупки мертвых душ. Уже во второй раз, обращаясь к текстам классика (первое обращение произошло в «Панночке»), Нина Садур продолжает выстраивать свою концепцию героя. В этом смысле, Павел Иванович из «Брата Чичикова» становится по духу ближе Философу Хоме Бруту, нежели своему литературному прототипу. Конфликт в «Брате Чичикове» повторяется вслед за конфликтом «Панночки»: происходит столкновение с противоречивым миропорядком. В этом смысле сюжет Гоголя же в пьесе отходит на второй план, становится вспомогательным элементом, «скелетом», на который нанизывается совершенно новая авторская концепция героя.

Чичикова, как Философа, сопровождает мотив бездомности и пути. Мы встречаем героя здесь и сейчас, плывущим в итальянском карнавале на гондоле. Ни разу в пьесе не упоминается дом Чичикова, нет у него и семьи: «Одинокий я. Ни друга, ни товарища не имел отродясь!». [138]

Появление в гондоле Чичикова Незнакомки-Тени не случайно. Чичиков потерял смысл своего существования среди карнавала и «барбантских кружев», и Незнакомка показывает ему новую возможную дорогу. Таким образом, Чичиков, подобно Философу, ступает на путь скитальца-паломника, сам того не подозревая. Ошибочно он уверен, что цель его пути, его возвращения в Россию – обогащение. В этом уверяет его коварная Незнакомка-Тень. Однако невольно из уст ничего не подозревающего Чичикова мы слышим истинную цель его скитаний:

«Чичиков. Осмелюсь доложить, ваше превосходительство, что ни имени громкого не имею, ни ранга заметного, а путешествую лишь по собственной склонности. Желаю, так сказать, охватить внутренним взором картину мира». [139]

Возвращение Чичикова в Россию подобно приходу Философа на хутор сотника. Именно с этого момента рушится привычное мировоззрение главного героя. Как и Философ, Чичиков сначала полагается на опыт разума. «Мертвое не плодит» [140] – утверждает он, после чего тут же сталкивается с плясками тьмы и бури, с безумными «коловращениями» мертвецов на балу. И если Философ, увидев истинное устройство мира (и испугавшись), всё же непреодолимо стремится познать этот мир, еще глубже погрузиться в него, то первой мыслью Чичикова становится бегство. Обратно, к привычному уже, и вполне понятному «порядку» римского карнавала. Противоречивые чувства героя, неготовность осознать истинное устройство мира и выбрать путь изображены Ниной Садур в диалоге с Незнакомкой:

«Чичиков. Дикостей навнушали-с! В обществе появиться невозможно; в голове исступление, вместо людей клочья какие-то пляшут! Морды! Хари!

Незнакомка. А в Риме закаты, пальмы, дворцы! Айда?

Чичиков. Я ведь очень хорошо понимаю вашу насмешку. А здесь лучше, по-вашему?<…>

Незнакомка. Ой, врешь! Хороша Русь, взять боишься!

Чичиков. Хороша не Русь, а хороша в ней грусть! Мне такого не объять!» [141]

Незнакомка не даёт Чичикову сбежать, впрягаясь в бричку вместо Чубарого, таким образом, снова направляя героя по пути скитальца.

Следует отметить, что два мировых начала Света и Тьмы, воплощенные в женские образы Панночки и Хвеськи в первой пьесе, присутствуют и в «Брате Чичикове». Так, «парой» Незнакомки-Тени становится Улинька, губернаторская дочка:

«Вот же милое счастье: домик, детки, Улинька! И городишко славный и общество почтеннейшее – остаться тут насовсем! Вон с тем пузатым подружиться! И в картишки вечерком, и к соседу на уху!» [142]

Хвеська в «Панночке» вся исполнена жизни, света и добра, она отогревает Философа, любит его «по-бабьи». Улинька же представляет собой у Садур сниженный, карикатурный образ, существующий по правилам мертвого мира, говорящий заученными фразами, и также как остальные, «коловращающийся» во тьме. Значение оппозиции Света и Тьмы, таким образом, распадается и теряет свой смысл. Поэтому Чичиков продолжает свои рассуждения о жизни с Уленькой так:

«Куда несусь я?! Чего? Кого? Ведь там одна бездна и зга, и буря бесится!». [143]

Светлого мира, за который еще осталась бы надежда зацепиться, в «Брате Чичикове», в отличие от «Панночки», нет. Чичиков словно обречен дорогой и Незнакомкой на продолжение пути по России.

С каждым последующим визитом к помещикам, у Чичикова в душе словно образуется брешь. О подобных последствиях Незнакомка предостерегала Павла Ивановича еще в Прологе:

«Незнакомка. Экой скверный ты человечишко! Ведь сказано тебе – тошно мне. (Показала себе на грудь.) Что у меня здесь? <…>Как молочный туманец, верно? Это душа. А в ней темное пятнышко видишь? Это я тез цыпленков замучила. Да меня утопленницы разгадали…» [144]

У Садур тёмное пятнышко на душе подобно образованию бреши, темной дыры в устройстве земли (в «Панночке»). Скупая души, и совершая тем самым грех земной, Чичиков не замечает, как в душе его вдруг образуется одна огромная брешь, сквозь которую из темноты Незнакомка-Тень вдруг начинает видеть внешний мир:

«Незнакомка. Ах, лицо у тебя какое! Братец, да через тебя всё видно. Звезды вижу – вон, дымы небесные, разные полосы. Огоньки. Ах, огоньки я люблю так! И вон же, те струи на краю неба – их очень люблю тоже… все через тебя вижу, не мучь меня». [145]

Философу в «Панночке» приходится принести себя в жертву, чтобы закрыть брешь в мироустройстве, Чичикову же необходимо, прежде всего, закрыть брешь, образовавшуюся в собственной грешной душе.

В дороге, по пути, несмотря на творимые сделки с помещиками, пронзительная красота родины по-настоящему завораживает Павла Ивановича:

«Чудно как кругом. <…> Но как спит все кругом: вон домишко, баба вышла, зевает. Вон в небе облачко полетело, рожь задрожала, будет гроза.Эй, баба, гроза будет! Не слышит, развешивает белье». [146]

Тема родины с этого момента сопровождает приключения авантюриста, усложняя его характер. Приезжая к Коробочке, Чичиков требует с неё продать мертвые души уже не ради денежной наживы. Он вознамерился оживить скупленных «мужиков», и, тем самым, возродить свою родину, избавиться от Зла хаоса, и закрыть ноющую брешь в душе:

«Чичиков. Ты, борода, в Херсонской губернии как у Христа за пазухой, будешь, а ты поешь! А так ты лучше живешь? А мы тебе избенку поставим, коровушку, женушку – живи! Живи! Живи!» [147] – Чичиковсловно заклинает Чичиков.

Брешь в душе, разрастающаяся со страшной силой, приводит Чичикова в последней картине к тому же состоянию безумия, в котором изображены мертвые помещики. Скупленные души, вдруг вставшие стеной перед Чичиковым, беснуются вокруг него, не желая возрождаться к жизни. Здесь и Наполеон, и Елизаветъ Воробей и многочисленные мужики. Они разрывают по «лоскуткам на память» своего хозяина. И даже Незнакомка – темный попутчик и Тень, темная сторона души Чичикова, ужасается им и покидает его перед смертью. Последний длинный монолог Павла Ивановича Чичикова идет уже из недр земли, где он и осознает весь ужас свершившегося с ним, и весь ужас содеянного:

«Русь, ты спишь? Он пьет черную воду и прыгает и кружится и колдует, и рожь твоя задрожала от страха вся. Проснись, Русь моя! Эй, поганый, выходи на бой! Я буду драться с тобой! Боже мой, да ведь он, это я!» [148]

Чичиков у Садур, по словам А.Ю. Мещанского, «в некотором смысле проделывает тот путь, который не удалось из-за гибели второго тома совершить гоголевскому Чичикову: от цинизма, жажды наживы к самоидентификации и покаянию»[149]. Чичиков наконец-таки осознает себя частью родной земли, чувствует и свою ответственность за «стенания земли». Прозрение подспудно назревало с самого начала, от недопонимания и беспокойства, к тянущей тревоге, нескрываемому страху, нарастающему ужасу и, наконец, гибели.

Философ поплатился жизнью за отречения от веры и покушение на тайну мироздания. Чичиков же за отречение от Родины, от родной земли (напомним, что уже в первой сцене герой пытается скрыть, что он русский), за нежелание изначально совершить правильный поступок. Чичиков погибает в своих скитаниях по родине, но при этом приходит духовный путь от мошенника, кружащегося в карнавале, до «брата», искренне любящего свою родину. Незнакомка-Тень и душа приводит героя к гибели, но тем самым наделяет его силой духа и дарует ему возможность испытать искреннюю любовь и возродить свое обезумевшее сознание.

Почему же Чичикову не удалось возродить Россию, «оживить» её? Потому что лишь в финале выясняется, что Павел Иванович Чичиков — еще не рожденный «эмбрион, свернувшийся калачиком в утробе матери-России»[150]. Человек с «живым» сознанием, способный спасти Россию, еще не родился. Он только ждет часа своего появления на свет.

Авторская концепция героя проходит путь от «Панночки» к «Брату Чичикову». От героя, идущего на битву с мировым злом, Нина Садур приходит к бездействующему герою, стоящему у истоков этого зла. От героя, который мыслит себя частью необъятной Вселенной, к герою, которому вовсе нет места во Вселенной. Чичиков стремится «охватить внутренним взором картину мира», но мир не складывается, дробится на мелкие фрагменты, и вытесняет героя. Герою нет места в мире. В отличие от Философа, который оставляет за собой надежду на спасение в вере, Чичиков может возродиться из эмбриона только как национальное самосознание. В творческом мире Садур всегда Тьма побеждает Свет. Но, на наш взгляд, драматург всегда оставляет надежду, что объединившись вместе, вера и национальное самосознание смогут возродить русскую землю.

Заключение

Резюмируем результаты нашего исследования.

Феномену инсценирования более двухсот лет, однако, четкого закрепления инсценировок за театральным или литературным искусством на сегодняшний день не оформилось. С точки зрения литературоведения инсценировка представляет собой «вторичный текст», художественную переработку прозы для сцены. В результате исследования, мы пришли к выводу, что пьесы Нины Садур, написанные «по мотивам» прозы Гоголя, носят характер авторских инсценировок, способных существовать в отрыве от сцены как драматургический текст. На наш взгляд, ошибочно относить «гоголевские» пьесы Садур к ремейкам. В отличие от пьес-ремейков, в которых основными ориентирами становятся эстетические и культурные характеристики произведения-оригинала в новой эпохе[151], пьесы Нины Садур опираются на сюжеты и ведущие мотивы классика, и обнаруживают в себе новую концепцию мира и человека, отличную от всех предыдущих перекодировок и стоящую вне времени.

Как показало наше исследование, отношения Нины Садур с классикой складываются не в форме прямого наследования традиции или её отрицания, а в форме диалога, который предполагает стремление драматурга к осмыслению своих культурных корней и осознанию собственной специфики как писателя. Диалог с классикой происходит в рамках дискурса переоценки традиционных художественных и идейных ориентиров, но вовсе не их опровержения.

Ведущими приемами ведения диалога у Садур становятся драматизация прозы, мифологизация, и ориентация на широкий интертекст, включающий в себя, помимо наследия художественной литературы (Гоголя, Чехова, Андреева, платонова, Булгакова) и другие виды искусства (городской фольклор, народные песни и поговорки).

Проанализировав пьесы «Панночка» и «Брат Чичиков», мы выявили ряд особенностей, проявившихся в процессе инсценирования гоголевского текста:

1. В основе пьес-инсценировок лежат произведения Н.В. Гоголя, обладающие внутренней «драматургичностью», что определяет возможность раскрытия в пьесах достаточно широкого эпического действа. Пространство в пьесах Садур не локализовано: точные координаты хутора сотника и губернского города не указаны. Поэтому и хутор, и город могут восприниматься в эпической широте, как образ всей России. При этом образ России воспринимается вне времени, так как какие-либо временные координаты в пьесах отсутствуют. Смена дня и ночи скорее подчеркивает смену типов пространства.

Следует отметить, что столкновение двух типов пространства, которое в «Вие» и «Мертвых душах» отмечает Ю.М. Лотман[152], находит свое отражение и в инсценировках Садур. Пространство здесь совмещает в себе реалистический и мистико-мифологический уровни, связанные между собой концепцией главного героя. Сообразно этому и сюжет распадается на бинарную пару событий реалистических и мистических. События мистического сюжета (столкновение Философа с потусторонним во время скачек, диалоги Чичикова с Незнакомкой) являются сугубо авторскими, и именно они предопределяют общий ход реалистического сюжета (заимствованного в произведении-оригинале).

2. В связи с этим фабульная канва произведений-оригиналов трансформируется Ниной Садур в обеих пьесах: некоторые фабульные события устраняются за ненадобностью (бурсацкие будни Философа), другие перестраиваются сообразно концепции миропорядка с точки зрения драматурга (порядок посещения Чичиковым помещиков).

3. В финалах пьес Нина Садур прибегает к «дописыванию» гоголевского текста, что является своеобразной формой диалога с классиком. Так, в «Панночке» в финальной сцене исчезает Вий, Панночка погибает вместе с Философом, церковь рушится, но над её обломками появляется лик Младенца. В «Брате Чичикове» же Нина Садур дописывает всю последнюю картину, изображая безумство Павла Ивановича перед гибелью и возрождение его сознания после смерти. Прибегая к дописыванию классического текста, драматург достраивает новые смыслы, соотносимые с современностью и способствующие философскому осмыслению действительности.

4. Помимо сюжетов, автор осваивает мифологизм Гоголя, посредством использования его архетипов и мотивов, фольклорных включений и религиозных архетипических сюжетов. Так двигателями обеих пьес являются мотивы бездомности и пути (духовного скитания героя и обретения себя), и архетип «живой» дороги. Мотивы смерти и безумия становятся ключами к пониманию мироустройства и раскрытию главного героя. Такими же ключевыми являются архетип женщины и архетип тени. Архетип женщины, распадается в «Панночке» на бинарную пару Женщины-Света (Хвеськи) и Женщины-Тьмы (Панночки), чем подчеркивается борьба главного героя и противостояние между Добром и Злом в мире. В «Брате Чичикове» же архетип женщины переходит в архетип тени (тем не менее, тень эта представлена женским образом – Незнакомкой). Женщина-Тьма и Женщина-Тень являются в пьесах Садур тем началом хаоса, которое непреодолимо влечет за собой главного героя, и, в конце концов, поглощает его. Атмосфера морока, безумия и абсурда приобретает у Садур вселенский характер, а узнаваемые персонажи превращаются в фантасмагорические и мистические фигуры, в персонажей, словно вышедших из кошмарных сновидений.

Все отмеченные нами особенности инсценирования в пьесах Садур содействуют формированию авторской картины мира и концепции героя, сообразной переходному периоду на рубеже XX–XXI веков. Как мы не раз уже отмечали, конфликт в «Панночке» и «Брате Чичикове» субстанциальный – человек в противоречивом миропорядке. Действующие лица пьес задают себе вечные вопросы, пытаясь понять категории добра и зла, божьего мира и преисподней, гармонии и хаоса. Между тем, любого человека по Садур всегда влечет исследование потусторонних запредельных пространств, из которых приходит злое и страшное в «божий мир». Человек сам становится проводником зла (как Философ) и творителем злых дел (как Чичиков).

Мир у Садур объемный, состоящий трехчастно из «божьего мира», земляной оболочки и мира преисподней (тьмы и хаоса). Главные герои Садур, находящиеся на земле, всегда балансируют на грани реального и иррационального, необъяснимо мистического. По замечанию В. Зеньковского, «часто приходится впадать в странности, в юродство, чтобы христиански выявить себя в современной культуре».[153] И Философ и Чичиков на своем пути скитальцев становятся проводниками зла, после чего приходят к безумству и скорой гибели, и только после гибели – к обретению и раскрытию себя. Обретение героями своего места в мире, таким образом, всегда связано с восстановлением утраченной веры и национального самосознания. Вера равносильна восстановлению духовности человека. Надежда на восстановление веры в современном дисгармоничном мире, поглощенном силами хаоса, всегда остается в драматургическом слове Садур.

Язык в пьесах Садур, и даже шире – во всем её творчестве, становится действующим лицом. Авторское самосознание выводит язык на уровень «коллективного бессознательного»: переливы русского слова, особые, истинно русские, интонации и ритмы завораживают читателя. Как говорит сама Нина Садур: «Язык – всегда один из моих персонажей. Он для меня магия, заклинание».[154] Являясь «собеседником» Гоголя, Нина Садур вступает с ним в сотворчество, что позволяет не только своеобразно реконструировать, пережить и перечесть сознание писателя-классика с учетом опыта XX века, но и вновь найти ответ на вопрос «Русь, куда же несешься ты?».[155] Пьесы-инсценировки Нины Садур становятся результатом рецепции современной драматургией качественного сдвига в развитии, формирования новой художественной парадигмы.

Творчество Садур – неисчерпаемый источник для изучения, а пьесы, написанные «по мотивам» Гоголя, заслуживают почетного места в галерее драматических произведений новой русской драматургии.

Список использованной литературы

1. Абрамовских Е. Типология креативной рецепции незаконченного текста (на материале дописываний незаконченных произведений Пушкина) // Вестник ОГУ. 2007. № 5. C. 57 – 64

2. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979 – С. 293

Дата добавления: 2015-06-28