Часть I. Научная рациональность: проблема границы

Нет областей более далеких друг от друга, чем сон и наука, особенно наука классическая. Собственно, наука Нового Времени существует совсем недавно – всего только с Галилея, Декарта и Бэкона, однако имеет весьма почтенную родословную, ей предшествует средневековая схоластика и античная мудрость. Все это принято называть традицией европейского рационализма (поздние представители которого любят иногда прибавлять слово «западный», имея ввиду что это культурное достояние именно западноевропейской цивилизации, а все прочие – лишь вторичные подражатели).

Из самого этого обобщающего названия видно, что таковая традиция практически с истоков не желает иметь ничего общего с чем-либо иррациональным, вроде сновидений. При этом сама рациональность от века раскалывается на познание эмпирическое (синтетическое) и собственно рациональное (аналитическое). Значительную часть существования традиции в ней бытовало в целом презрительное и подозрительное отношение к чувственному познанию, как далекому от истины, которая со времен Парменида отождествлялась с вечным, неизменным, совершенным бытием. Рациональный субстанционализм, как философию имманентного рационального бытия мы еще будем рассматривать подобрано в следующей главе, а в данном случае нам интересно скорее ее современное состояние, которое можно назвать эмпирическим субстанционализмом, в обоих своих изводах – позитивизма или материализма.

Методологическое ядро позитивной науки – это просто продолжение проекта Бэкона и Галилея по поиску и нахождению закономерностей природы, которые как бы объективно в ней существуют, уже будучи каким-то образом заложенными в субстанцию неизвестно откуда, однако действие которых можно обнаружить через эксперимент. В чем же отличие современного позитивизма от более раннего эмпиризма? Свой корень позитивная наука (та, по крайней мере, которая достаточно просвещена чтобы знать этот свой методологический корень) находит свое начало в Критике Чистого Разума И. Канта, который попытался решить проблему противоречия между эмпирическим и рациональным познанием, а именно вопрос о «возможности всякой метафизики». Как мы знаем, этот вопрос он сам решил отрицательно, указав однако на то, что математика и естествознание вполне могут выстраивать догматически, поскольку якобы имеют в себе некие априорные основания. Позитивисты, начиная не только даже с Конта, но с самых первых комментаторов Канта, поверили последнему совершенно буквально, отвергнув даже оговорку в виде «вещи в себе» и объявив на весь свет, что никакой истины метафизика в себе не имеет, а имеет ее единая система знаний, выстраиваемая по законам логики из эмпирического материала.

Слава богу, среди них оказались вполне здравомыслящие люди, которые внимательно вчитавшись в Первую Критику, обнаружили полную несостоятельность ее аргументов. В самом деле: Кант 20 лет преподавал естественные науки, и вдруг ему попадают в руки сочинения Юма, в которых тот ясно как божий день показывает, что человеческая логика, со всеми ее законами есть ничто иное как привычка ума, следующая за привычкой восприятия, наблюдающего повторяющиеся циклы природы, но не знающего их реальной природы. В предисловии к Первой Критике Кант будет говорить о «скандале», в котором оказывается наука, если Юм прав, поскольку по его мнению истинным может быть только всеобщее и необходимое положение – таковое он называет аподиктическим знанием, поскольку оно, как таковое, представляется всякому рассудку вполне ясным и очевидным. В тоже время, положение которые не имеет обязательного в любых условиях и во всякие времена характера – не имеют отношения к истине. При этом, как возможны сами такие истинные положения, и возможно ли исключить их методом радикального сомнения, отцом которого, так же как и принципа «claire et distincte» является Декарт – Кант вопроса не ставит. Для него это – само собой разумеется, ведь мы же все разумные люди.

А ведь все это восходит к онтологическому аргументу, который Кант так долго и так старательно опровергает во всех его модификациях. Самая идея, что все трансценденталии соединяются в некой единой субстанции,, как была, так и осталась у величайшего критика рациональности без критики.

Главный тезис Канта, вопреки первым позитивистам, заключается в том, что не природа обладает разумными законами, но человеческий разум предписывает тому чувственному материалу, который поставляет ему природа закономерность и целесообразность. Откуда последние берутся в человеческом разуме, откуда он сам берется – Кант не обсуждает. Он говорит лишь о структуре имманентного человеческого рассудка – как обязательном и необходимом категориальном аппарате всякого познания. Но зададимся же вопросом, который автор Первой Критики задать себе не посмел: а существуют ли на самом деле априорные суждения, тем более синтетические суждения априори, о которых, как об основании науки он так печется? И являются ли таковыми приведенные им примеры?

Так, в математике мы имеем числа и численные формулы. Печально сознавать, что Кант не читал Principia Mathematica авторством Рассела и Уайтхеда, поскольку умер более чем за век до появления сего труда, но возможно слишком большая презумпция доверия к «науке наук» и самому догматическому, т.е. дедуктивному способу мышления заставила его так поспешно поверить своему определению чисел и формул как синтетических суждений. Тем временем, математическая логика ясно указывает нам на то, что любое число есть понятие аналитическое, что все возможные действия, положения и следствия выводятся из самого понятия числа – говоря кантовским языком, без всякого прямого синтеза априори. При этом само это понятие числа никак, само по себе, априорным не является. Вообще представление Канта о чистом рассудке, как о носителе априорных понятий и трансцендентальных категорий может иметь характер гипотезы, которая требует проверки опытом, а не истины. Очевидность идеи – есть указание на ее простоту, отсутствие в ней внутренних противоречий, что позволяет уму легко ее схватывать, но не является гарантией даже ее адекватности, а что такое истинность на самом деле – мы еще поговорим отдельно. Ни один из принципов арифметики, ни одна аксиома – не дают полной, непротиворечивой системы. Вообще ни одна аксиоматическая система (не только математическая, но любая, выстраиваемая в рамках формальной логики) не может быть полной и непротиворечивой – это стало окончательно понятно только в 20 веке, но мудрые люди (как то, Сократ, Паскаль) об этом догадывались гораздо раньше.

Как с числами, в математике, так и с постулатами физики – они позволяют строить теории и выдвигать в их рамках гипотезы, но сами они являются лишь относительными положениями. Любой закон имеет границы применения, при этом само существование неких постоянных вещей в природе не говорит ни о разумности самой природы, ни о разумности познающего субъекта. При этом приписывать априорному содержанию рассудка то, что он явно берет из опыта только на основании критерия всеобщности – это незаконный скачок, из таких скачков сплошь состоит вся трансцендентальная эстетика. Например, то же пространство: неужели мы действительно обладаем идеей пространства и только благодаря ей воспринимаем его и находящиеся в нем предметы? И неужели представление о пространстве, при отделении представления о теле всего эмпирического всегда остается? Я легко могу представить само пространство как тотальность своего восприятия, или как отсутствие всех заполняющих его предметов. Любой предмет я могу лишить его пространственности, посчитав ее не более чем иллюзией – вполне возможно на меня действует что-то заставляющее меня увидеть и почувствовать форму и объем тела, которых на самом деле нет. И могу наконец представить себе такое состояние сознания, в котором никакой как таковой пространственности не будет, потому что ей не откуда взяться, да и не нужна. И субстанциональность тел, как их единичность для меня может быть сомнительной – ведь я не знаю на самом деле, где имеется заканчивается на самом деле одно тело и начинается другое, у меня есть только иллюзия определенности, внушаемая мне именно восприятием. Все эти априорные идеи – все лишь привычки восприятия, абстрагированные в идеи через определение указывающих на них знаков в определенные отношения друг к другу. Вычленять в воспринимаемых вещах детали и отличать по ним одни вещи от других я научился сам, еще не имея языка, но языку меня научили люди, показав, как имена вещей и свойств связываются друг с другом в отношения, которые соответствуют воспринимаемым отношениям самих вещей и свойств. То, что эти отношения в языке и в самом восприятия выстраиваются так, а не иначе – предмет привычки, которая следует природе, с тем чтобы в ней мог выжить субстрат восприятия – само тело, но имеет ли мышление какое-то содержание само по себе? Если и имеет, то не в виде отдельных понятий и категорий, отнюдь, а в виде того, что стоит назвать самой истиной – и ровно до тех пор, пока это непосредственное знание истины не вытесняется замкнутыми или разомкнутыми системами знаний формализованных и опосредованных.

Именно воспринимаемые отношения самих вещей в опыте дают материал познания, и момент восприятия данного ему отношения вещей поздний, логический позитивизм Рассела и Витгенштейна назовет «фактом», а его содержание – действительностью. Это очень важный момент – подчиняясь опосредованному знанию, мы имеем дело не с реальностью, и именно с действительностью. Разница в том, что действительность дана нам в ощущениях как взаимодействие нашего воспринимающего тела с остальной воспринимаемой реальностью. Телесный опыт нам дан как некий постоянный эквивалент, а то что привходит нам извне разменивается нами на эту валюту чувственности – но что именно нам приходит, мы не знаем. Реальность не дана нам в опосредованном знании рассудка как таковая – в этом великое открытие Канта. Но это отнюдь не значит, что она, как некая трансцендентность, не дана нам вообще. Мы сами – вещи в себе, мы сами – часть реальности. И, при определенных условиях, она дана нам непосредственно, о чем будет сказано в четвертой главе.

Таким образом, рассудку на самом деле нечего предписывать природе и Локк, Бэкон и Гоббс в своем наивном психологическом описании происхождения знания из опыта были гораздо ближе к действительности, чем Кант и тем более Гегель. Но при этом эмпирическое познание дает нам не истину, а только знание действительности, которое позволяет нам понимать – как воздействует внешняя реальность на нас и как мы можем воздействовать на нее с тем чтобы получить заранее прогнозируемый результат. Этот принцип будет возведен в критерий достоверности знания поздними позитивистами 20 века, как принцип верификации. Иначе этот критерий можно назвать как критерий адекватности.

А теперь вернемся к главному вопросу данного исследования: чем отличается сон от яви и что дает нам доступ к истине? Применительно к науке, мы должны рассмотреть именно, гарантирует ли она нам отличие сна от яви и доступ к истине, и как с точки зрения истина соотносится со сновидениями. Как мы уже видели, сновидения, как заведомо относящиеся к иррациональной стороне человеческой жизни, уже самому здравому смыслу представляются максимально далеко отстоящими от истины, не имеющими к ней никакого отношения. Языком Канта можно было сказать, что трансцендентальная способность воображения, не имея необходимой пищи в непосредственном восприятии, использует субстрат памяти для своей игры, синтезируя все возможные ощущения и представления, не всегда сообразуясь, однако, с правилами рассудка и логики. Так, во сне бывшее может стать не бывшим, любой объект может потерять свою прежнюю форму и тождественность, самый субъект может сменить свою идентичность. Вряд ли такой уж редкий случай, чтобы спящий, видя во сне другого человека, как бы вселяется в него и уже думает, чувствует и действует как тот, в кого он вселился и даже вспоминает то, что помнит реципиент – а о себе настоящем, исходном как бы забывает.

Смена же мест и обрыв причинно-следственных связей, нарушение физических законов – эти события происходят во сне повсеместно, но обычно не вызывают никакого удивления, а воспринимаются естественно, и даже используются адекватным образом для достижения тех или иных целей – или для того чтобы избежать неприятных последствий происходящего.

С точки зрения материализма – сон есть измененное состояние сознания, в котором остаточная мозговая активность, во время отдыха, сопровождающегося глубоким расслаблением тела и блокадой телесного восприятия, испытывает зрительные и иногда другие виды галлюцинаций. С точки зрения феноменологического позитивизма, описанного в критике чистого опыта – самого здравого из всех критических подходов; сон можно назвать состоянием более фундаментальным, чем бодрствование. Как так?

И в бодрствовании, и во сне мы имеем дело с ощущениями. Разница только в степени интенсивности, четкости, количестве предметов, попадающих в поле внимания и удерживаемых в памяти. Сон – состояние смутного, смазанного восприятия. Но так ли это на самом деле? Как ученые исследователи, мы как правило имеем дело со сном либо наблюдая за физиологическими параметрами спящего, поведением его тела – но не его сознания. Мы можем изучать активность нервной системы, возбуждение тех или иных зон ЦНС, мы можем измерять микро активность мышц – но все эти исследования уходят в дурную бесконечность, поскольку дают мозаичную картину, полную лакун и не имеющую порядка для внешнего наблюдателя. Спящий не презентует таковой в какой-либо знаковой системе вовне – он презентует ее исключительно самому восприятию внутри сна.

Сама же смутность сна является общим признаком воспоминаний о нем, не самого содержания. Ретроспективно все сны смутны, потому что их трудно вспомнить, но значит ли это, что все сны всегда смутны, бедны на краски, подробности и ощущения? Бывают сны столь интенсивные, что в них спящий чувствует себя положительно бодрствующим во вполне адекватной реальности, способен мыслить и чувствовать, делать логические выводы и действовать сообразуясь со своими решениями, как будто находится в реальности. Ученому вполне может сниться его лаборатория и даже ход экспериментов во всех подробностях. И наконец, самое поразительное – некоторые ученые прямо признаются, что черпают свои научные интуиции именно из снов (Менделеев, Тесла).

Что это? Как будто именно в состоянии сна человек, долго и упорно пробивающийся к истине, получает наконец к ней доступ, тогда как бодрствуя, при всех своих усилиях этого доступа получить не мог? Именно так. И обратно – как часто и как многие из нас, бодрствуя и действуя наяву, принимали абсурдные решения, совершали нелепые ошибки, давали неверные оценки происходящему. И ладно бы только в нравственной области, в области такой тонкой и сложной как человеческие отношения (хотя душа как будто именно и прежде всего и предназначена для тонкого и точного познания и действия именно в этой области – по своей природе). Но нет, математические ошибки, ошибки расчета величин и количеств в повседневной деятельности рассудка, особенно количества времени и ресурсов на совершение тех или иных дел – факт постоянный для абсолютного большинства здоровых, нормальных людей. Имеет ли наука что либо объяснить по этому поводу? Напротив, самый успешный и уважаемый профессор будет вынужден предпринимать выдающиеся усилия, чтобы свести действие этого иррационального начала в своей жизни к минимуму – но делает ли это его ближе к истине? Пример самого Канта у нас перед глазами – вот человек, не позволивший своему рассудку замутиться чем-то иррациональным ни на минуту своей жизни, что же, не совершал ли он ошибок? Не есть ли его приверженность догматизму, как методу научного познания – сплошная ошибка, погрешение против истины?

Впрочем, ни одно погрешение против истины не является абсолютным, поскольку любое суждение является его частью и имеет хоть самую малую толику, или напротив подавляющее превосходство в верности, но не исключает из реальности своей противоположности и всякой прочей неизвестности, потому что реальность поистине неисчерпаема – в отличие от определенности всякого суждения, которое есть в конечном счете ряд знаков, указывающих на конкретный ряд конечных вещей наблюдаемый в конечный срок времени.

Выходит, что деление состояний сознания на сон и явь не дает нам никакого прямого отношения к вопросу об истине и ее отсутствию. Более того, всякая явь, как презумпция бодрствования всегда может быть заподозрена в иллюзорности – как сон, который убедителен как полноценная действительность, или как сон наяву – то есть прямое взаимодействие с реальностью, которое однако адекватно логике сновидения, которое владеет разумом человека, но не самой реальности. Ведь ошибаться нас заставляет ничто иное как наши предрассудки, убеждения, установки – весь тот груз знаний, которые мы привыкли применять к реальности, не подвергая сомнению все подряд по той причине, что иначе мы вообще не сможем действовать хоть сколько-нибудь адекватно. Адекватность действительности («практика критерий истины») – это тот императив, которым вынужден руководствоваться рассудок как инструмент продлевания комфортного существования в реальности, безотносительно к ее подлинному содержанию.

Мы можем спать – и видеть истину, при этом никакими средствами позитивной науки мы непосредственно доказать этого не сможем, потому что истина не укладывается в математический идеал последовательного разложения интеграла на многочлены. Мы сможем лишь вычленить наиболее значимые конечные параметры для того чтобы свести их в уравнение – но оно уже не будет истиной, оно будет лишь максимально адекватным описанием того, что мы увидели в свете истины.

И мы можем бодрствовать, физически, по всем параметрам, но при этом наше сознание будет пребывать во сне – все будет казаться нам смутным, все будет с трудом всплывать в нашей памяти, все будет казаться нереальным. И не будет конца нашим ошибкам и просчетам – потому что мы верим призракам, тем более опасным, что это будут не галлюцинации, а те самые априори очевидные умозрения рассудка, которым мы так привыкли доверять.

Особенно сложно изучать в свете этого социальную реальность по той причине, что огромные множества людей обладают сходными установками, порождающими сходные сны наяву, причем сообщаясь внутри себя и между собой через средства массовой коммуникации, эти сообщества постоянно обновляют содержания своих сновидений в порочном парадигмальном круге, так ярко описанном К. Поппером: ядро установок должно быть защищено любой ценой, и любое столкновение с реальностью будет маскироваться все новыми гипотезами и теориями, согласующими фактические данные с этой установкой, до тех пор пока накопленная масса фактов не войдет в совокупности в решающее противоречие с защищаемой парадигмой.

Если в науке есть презумпция самокритики – если не на уровне индивидов, то на уровне отношений между ними, поскольку это условие социальной конкуренции, ротации и накопления новых знаний в научной среде, какая-то надежда присутствует, при условии что парадигмальное ядро артикулировано и тематезировано как аксиоматическая база. Гораздо страшнее, когда эта аксиоматическая база принимается по умолчанию, без артикулирования, на уровне воспитания и допуска в само сообщество – мыслить нужно так, а не иначе. Это К. Поппер называет закрытым обществом.

Как ни странно, но эта особенно сообществ является основой их культурной тождественности, если понимать культурный процесс как надстройку, аналогичную личности человека по отношению к его телу. Мы видим, что сообщества, в которых борьба за обновление становится самоцелью, превращаются в токсичный разрушительных для других сообществ субстрат; тем временем, культурное творчество, как накопление содержательно новых идей, фактуры как фактического и методологического материала – все это может происходить только на фоне какого устойчивого культурного основания, какой-то устойчивой традиции. Если традиции нет, то деконструкция всех ценностей и установок уходит просто в пустоту, открывая пространство для квази-архаичного примитива. Именно неумеренная деконструкция, не жалующая ни в науке, ни в других областях культуры ничего относящегося к традиции, ставшая сама парадигмой и предрассудком, является основанием для фальсификации научных данных и последовательного снижения качества конкретных исследований и самих исследовательских программ. Жажда ускорения процесса получения новых знаний стала стихией, в жертву которой приносится само знание: рациональность пожирает саму себя, вырождаясь в релятивизм в гуманитарных исследованиях, математический формализм в фундаментальном естествознании, узкую специализацию в технических областях, ведущую к потере общей гуманитарной грамотности. Так, физики требуют строить все более сложные исследовательские лаборатории, принося все меньше пользы в плане развития реального общечеловеческого знания о природе. Биологи все меньше заботятся о научной этике, выдавая на гора сомнительные с точки зрения экологических последствий технологии. Инженеры в основной массе в своих научных работах рисуют кривую гаусса и настолько не сведущи в источниковедении и сравнительном анализе, что готовы поверить будто вся история переписывалась каждый век. Так называемые гуманитарии в лучшем случае с трудом разбираются в статистическом методе (выстраивать матрицы они в принципе уже не способны), в худшем – просто не умеют выполнять элементарные арифметические действия.

Все это – сны наяву, против которых научная рациональность, как парадигма познания, дает адекватное решение только на первом свое шаге – шаге методического сомнения и поиска аподиктического основания. Но по мере развития своей исторической и содержательной логики, научная рациональность сама превращается в сновидение, свято уверенное в своем бодрствовании.

И это – современная наука, базирующаяся на принципе адекватности, на научной верификации и фальсификации.

Все уже говорит в пользу того что имманентное знание имеет лишь косвенное отношение к истине, и более того – чем более оно к ней стремится, тем дальше от нее оказывается, наращивая влияние само конечной логики на последовательность выводов. Чем длиннее эта цепочка, чем больше в ней звеньев – тем сильнее влияние, тем выше вариативность самой реальности и односторонность или противоречивость описывающей ее логики. Экстраполируя эту подозрение, мы можем спрогнозировать, что идеальная наука, максимально охватывающая реальность своим описание с большой степенью максимально далека от нее, от истинного положения вещей. Предостережением от этого для нас должен служить хотя бы например язык Гегеля – псевдо бесконечная система, которая может объяснить все что угодно, но требует постоянно модификации для того чтобы восстановить предсказательную силу для любой конкретной ситуации. Это метафизическая система, плоть от плоти метафизики средневековья и древних греков, плод долгого пути по построению mathesis universalis. И нам пора рассмотреть этот путь от истоков в подробностях, чтобы понять – способно ли умозрение само по себе восходить к истине, если эмпирическая индукция лишь уводить разум в сторону от нее, и если нет – были ли в истории научного познания альтернативные методологические ходы к ней.

Дата добавления: 2015-07-13