Лермонтов: мистик-аскет в гусарском мундире

Мережковский поэтично назвал Пушкина — дневным, а Лермонтова — ночным светилом русской поэзии. Сам будучи своего рода мистиком, он нашёл удивительно точное сравнение, смысл которого, разумеется, вовсе не сводится к равновеликости (или почти равновеликости) двух поэтов. Пушкин сиятелен своей любовью ко всем проявлениям жизни. Лермонтов светит холодным светом отражения, от-торжения мира. Заметим между делом, что Христос часто уподобляется Солнцу, Пробуждённый Шакьямуни — ясному месяцу, но никак не Солнцу, которое утомляет своей жарой и заставляет монахов закрываться от него зонтиками. Любой, кто оказывается в южнобуддийской стране или в колыбели буддизма, Индии, с лёгкостью понимает, почему сравнение Будды с Солнцем Его ученикам не приходило и не могло прийти в голову.

Где-то выше мы говорили о том, что любой христианин в той или иной мере поэтизирует действительность. Вероятно, мы окажемся не очень оригинальными, если скажем, что поэтизировать — также и задача поэта, отсюда не удивительно, что из-под пера одного из самых поэтичных поэтов России иной раз выходят прекрасные молитвы, настоящие акафисты. Мы имеем в виду, например, «В минуту жизни трудную» (стихотворение 1839 года) или такую жемчужину христианской духовной лирики, как «Я, матерь божия, ныне с молитвою» (1837 год).

Лермонтов — христианин, да… Но с каждым прожитым годом его короткой и насыщенной жизни ему всё тесней и тесней внутри христианства, словно внутри сюртука, который вот-вот расползётся по швам. Чтобы не быть голословным, позволим ему сказать об этом самому (если бы и хотели, мы бы не придумали более убедительной иллюстрации наших тезисов):

«Я верю, обещаю верить, // Хоть сам того не испытал <…> // Что мир для счастья сотворён, // Что добродетель — не названье // И жизнь поболее, чем сон!.. // Н о в е р е т ё п л о й о п ы т х л а д н ы й
// П р о т и в у р е ч и т к а ж д ы й м и г…» [разрядка наша — Б. Г.].

Здесь — всё: и искреннее желание верить по-христиански, поэтизировать мир, открывать в нём счастье, и — невозможность это делать в детской простодушной невинности.

Отчего — невозможность, откуда она? Она многосоставна. Невозможно верить «наивно», то есть ортодоксально, по немудрящим проповедям гимназического «Закона Божьего», будучи таким выдающимся, как Лермонтов, мистиком. Впрочем, мистик — слово не вполне подходящее: в точном религиозном значении мы должны всё же понимать под мистиком того, кто сподобился тем или иным способом, посредством тех или иных духовных усилий — откровений и общения с надмирным, трансцендентным, сверхобыденным. Лермонтов, убитый в двадцать семь лет, никаких специальных аскетических трудов не совершал, его мистицизм, точней, внятное ощущение им надмирной реальности (реальностей), вероятно, унаследованы им из прошлых жизней. И снова нас обвинять в передёргивании, скажут, что сам Лермонтов никакого метемпсихоза, дескать, и вообразить бы себе не мог. Ах, жаль нельзя держать пари с иными читателями! Мы бы озолотились, если бы могли это делать. Пока что вновь дадим слово поэту:

«Между двух жизней в страшном промежутке // Надежд и сожалений, ни об той, // Ни об другой не мыслил я… <…> От той земли, где в первый раз я понял, // Что я живу, что жизнь моя безбрежна… <…> Как? Мне лететь опять на эту землю, // Чтоб увидать ряды тех зол, которым // Причиной были детские ошибки?» [Смерть, 1830 (1831?)].

Уже воплотившись, Лермонтов будто смотрит на себя в недоумении, задаваясь вопросом: как же угораздило меня родиться здесь, в этой холодной северной стране? Складывается порой ощущение, что он не избавляется от этого недоумения до конца жизни. Но когда без особых усилий, просто во снах уже в семнадцать лет посещает память о прошлых жизнях или о страшном промежутке между ними, когда сознание уже подростком улавливает касание жителей не этого мира, когда не кажется невероятной возможность (из «Мцыри») прилежным взором следить в ясном небе полёт ангела, — как, скажите, такому уму удовлетвориться патриархальной картинкой Бога в виде седобородого дедушки, восседающего на облаке? Мистика опасно кормить теологическими банальностями, ведь он своим прилежным взором вполне может окинуть дикий и чудный мир вокруг и вот: подлинного транфизического существования этих банальностей не обнаружить.

Но и эта причина — не единственная, конечно. Мы уже говорили о лермонтовском аскетизме. Слово «аскет» выглядит странно применительно к автору эротических стихов (не столь и многих, впрочем) и участнику гусарских кутежей, но мы желаем на нём упорно настаивать. Лермонтов — аскет in potentia: бурление его страстей сочетается в нём с холодным и мощным, аналитическим умом, который, чисто по-буддийски рассматривая объекты страсти, говорит: «Это недостойно влечения, и это — тоже». Таких строк у поэта слишком много, чтобы приводить их все, но вот, к примеру, великолепная «Чаша жизни»:

Мы пьём из чаши бытия

С закрытыми очами,

Златые омочив края

Своими же слезами.

Когда же перед смертью с глаз

Завязка упадает,

И всё, что обольщало нас

С завязкой исчезает;

Тогда мы видим, что пуста,

Была златая чаша,

Что в ней напиток был — мечта,

И что она — не наша!

Честное слово, сложно отделаться от ощущения, что это — гатха или вольное переложение какой-нибудь махаянской буддийской сутры: так выпукло и лаконично говорится здесь и о бессмысленности желаний, и о пустотности (объекта от характеристик, приписываемых ему субъектом), и даже о бессамостности.

Есть вообще в поэзии Лермонтова немало, немало буддийских максим, рассыпанных щедрой рукой, которые вполне можно принять за строки из «Дхаммапады». Вот, например:

Тот самый человек пустой,

Кто весь наполнен сам собой

[Из эпиграмм, 1829].

Или:

Не обижай ничью святыню,

Нигде приют себе не строй.

Или:

У Бога счастья не прошу

И молча зло переношу

[Валерик, 1841].

Или вот это, превосходное:

Находишь корень мук в себе самом,

И небо обвинить нельзя ни в чём

[1831-го июня 11 дня].

Но больше «Чаши жизни», больше этих отдельных афористичных изречений поражает ум буддиста резонансом с буддийским мировоззрением стихотворение, написанное Лермонтовым за год до смерти («И скучно, и грустно…»). Одна за другой в нём вспыхивают фразы:

Желанья!.. Что пользы напрасно и вечно желать?..

И далее:

Любить… но кого же?.. на время — не стоит труда,

А вечно любить невозможно.

Чисто буддийская позиция, лишённая всякой сентиментальности, невозможная для большинства поэтов именно потому, что это большинство — христиане, да и в каждом христианине есть немного от поэта (наоборот — не всегда).

Наконец:

Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг

Исчезнет при слове рассудка…

Удивимся, если найдётся хоть один буддист, не готовый подписаться под любой из этих строк и признать в них буддийское credo.

С мощным и при том сугубо аналитическим, трезвым, невосторженным умом существовать в христианской стране можно по-разному. Можно, к примеру, подобно Владимиру Соловьёву, обратить свой ум на исследование Софии как не то свойства, не то ипостаси Божественного и в этом найти отдушину. Предположим, что тесновато было внутри христианства и Соловьёву, иначе не жаловался бы он в шутливо-горестных стихах, подобных следующему:

Ax, далеко за снежным Гималаем

Живет мой друг,

А я один, и лишь собачьим лаем

Свой тешу слух.

Да сквозь века монахов исступленных

Жестокий спор

И житие мошенников священных

Следит мой взор.

Но лишь засну — к Тибетским плоскогорьям,

Душа, лети!

И всем попам, Кириллам и Несторьям,

Скажи: прости!

Недаром ли, спросим отчасти юмористически, отчасти и всерьёз, появляются в мечтах православного философа именно тибетские плоскогорья? Впрочем, у Соловьёва хотя бы имелись его Кириллы и Несторы как пища рассудку и объект приложения полемических сил. Но вот если такой острый ум слит с самой сутью сознания, а ортодоксальная церковность — неинтересна (Лермонтов не враждует с ней, подобно Толстому, он просто отряхает с ног прах её скучных банальностей, что лишний раз заставляет думать о его философской далёкости от христианства: своё родное, пусть и несовершенное, не отпускаешь так легкоермонтов не враждует с ней. интересай сутью сознания, а православются в мечтах православного философа именно тибетские плоско), если так, что — тогда?

Тогда остаётся упражняться в том самом благородном памятовании, которое Пробуждённый предписал монахам и которое Лермонтов, сам не зная того, изобразил в «Герое нашего времени»:

«Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его» [Княжна Мери // Герой нашего времени].

Есть, впрочем, не только прозаическое, но и поэтическое описание «русской випассаны» (випассана — одна из буддийских медитаций, бесстрастное наблюдение за множественными объектами ума), оставленное Лермонтовым:

«Приметив юной девы грудь, // Судьбой случайной, как-нибудь, // Иль взор, исполненный огнём, // Недвижно сердце было в нём. // Как сокол, на скале морской <…> Ветрила бедных челноков, // Движенье дальних облаков // Следит его прилежный глаз. // И так проходит скучный час! // Он знает: эти челноки, // Что гонят мимо ветерки, // Не для него они плывут, // Они блеснут, они пройдут!..» [Отрывок, 1830 (1831?)].

Остаётся устремляться к благородному идеалу, при которому «чужды вам страсти и чужды страдания» и продолжать наблюдать его для себя далёкость. (Если «Тучки небесные», известные всякому русскому человеку со школьной скамьи, не есть буддийская поэзия, то что вообще может быть названо буддийской поэзией?)

Остаётся томиться, не видя применения своим силам, и ощущать, как не только вся Россия — весь мир, весь э т о т мир неуютен и тесен. Остаётся, подобно своему герою, совершать глупости от скуки и быть убитым на дуэли, не достигнув даже тридцатилетия.

Поэтический некролог на гибель Пушкина написал Лермонтов, вполне равновеликий погибшему. Есть некая горестная несправедливость в том, что после смерти самого Лермонтова не нашлось никого, равновеликого ему, чтобы оплакать закат ночного светила нашей поэзии! И не только светила поэзии: того, кто мог бы не прикровенно, но открыто воссиять ясным месяцем русского буддизма. Проживи Лермонтов, вместо двадцати семи, хотя бы до пятидесяти лет — может быть, он захотел бы сменить сюртук армейского офицера на монашескую накидку и стать подлинным пионером проповеди Учения Будды внутри россианства. Как жаль, что мы так никогда и не сможем узнать о том, сумел бы или нет осуществиться такой поворот жизни мистика-аскета в гусарском мундире.

Дата добавления: 2017-01-14