Виктор Цой: возвращение героя

Одиночное стояние на небосводе россианства, верное для Елены Рерих, тем более оказывается верным для Виктора Цоя, советского рок-музыканта и поэта.

«Цой — Бог», — писали в 1990 году не только на «стенах Виктора Цоя», но на любой стене, и мы, дети девяностых, помним эти надписи. Положим, не Бог, но эти надписи выразительно передали характер феномена личности Цоя, ведь этот феномен не укладывается в пространство популярной музыки, и даже собственно музыки или поэзии (хотя Цой — незаурядный композитор и, безусловно, крупный русский поэт). Он выходит за границы этих и без того широких пространств и, подобно гению Лермонтова, оказывается в сфере собственно религиозного.

Зуфар Кадиков, к примеру, прямо дарит Цою торжественное именование пророка и даже гиганта Духа: см. его книгу «По следам пророка света. Расшифровка песен Виктора Цоя». Впрочем, излишняя оккультно-неортодоксальная восторженность автора отпугивает от книги серьёзного читателя, а после уверения Кадикова в том, что Цой был воплощением то ли Ильи-пророка, то ли Иоанна Предтечи, авторское толкование песен Цоя читаешь с невольным скепсисом, хотя, конечно, это толкование имеет право на жизнь, как и любое другое.

Вернувшись к предыдущему абзацу, заметим уж кстати, что между Лермонтовым и Цоем много общего: и в раннем рассвете таланта, и в короткой жизни (один прожил лишь на год дольше другого), и в универсальности дара, музыкального, поэтического и живописного (Лермонтов, помимо прочего, был талантливым живописцем и музыкантом, говорят, он сам положил на музыку «Казачью колыбельную песню»; Цой — хорошим рисовальщиком), и в поэтической склонности к ночи, в любви к звёздам, и в байронизме одного, так похожем на мрачноватый неоромантизм другого, и в остром, насмешливом уме, и в особенной углублённости внутренней жизни, и в той любви к свободе, при которой свобода потребна как воздух, и (вернёмся к нашей теме) в отсутствии интереса к церковной религиозности.

Цой не был буддистом в церковном смысле этого слова, в равной мере он не был воцерковлённым христианином. С особостью его дара церковная религиозность никак не сочеталась, потому что, мы повторимся, дар его был сам источником религиозности, только не обрядовой, а внутренней, непосредственно-интуитивной. Имеющий на своём участке колодец не пойдёт к реке, даже полноводной. Между тем, несмотря на его внецерковность, мироощущение Цоя, мировоззрение Цоя, поведение Цоя — насквозь буддийские.

Мир, исполненный страданий, пагубен. Мир подобен постоянной войне, которая, действительно, идёт две тысячи лет, и десять, и сто тысяч лет, которая на самом деле — война без особых причин. И об этой пагубности человек склонен постоянно забывать, искренне убеждая себя в том, что мир хорош и благ:

Красная-красная кровь

Через час уже просто земля,

Через два на ней цветы и трава,

Через три она снова жива [Звезда по имени Солнце].

Можно, впрочем, ещё лаконичней, ещё афористичней сказать об этом мире:

Оглянись: это драка без права на отдых [Верь мне].

Даже тем, кто избежал большой боли, встречи с несчастьем, заключением, насилием, убийством, мир тускл, невыразителен, обманчив, мелок:

Вместо тепла — зелень стекла,

Вместо огня — дым [Хочу перемен].

Не только мир страдателен, не только мир горит (тема знаменитой буддийской «Сутты об огне»), но горит и человек, сжигается огнём своей мýки.

Разрежь мою грудь, посмотри мне внутрь, ты увидишь: там всё горит огнём

[Мама, мы все тяжело больны].

Впрочем, это — и огонь жажды истины тоже, но в любом случае для того, чтобы потушить этот огонь, нужен дождь:

Зёрна упали в землю, зёрна просят дождя [Мама, мы все тяжело больны].

Зёрна просят того самого дождя Учения, который изливается на землю из грозовых туч знания и любви, о нисхождении которого на землю молят буддисты: так Цой временами даже и в своих метафорах совпадает с образностью буддийских молитв, и такое совпадение у него, совершенно внецерковного человека, не следствие подражания, а результат самостоятельной мысли, самостоятельного чувствования. Однако и чистое учение человек не всегда может воспринять: он выходит под дождь и, не имея терпения набрать капли откровения в ладонь, пьёт воду из луж [В наших глазах], например, из лужи сомнительного сектанства, или даже из лужи политических дрязг, которые видятся ключом к счастью, но этого счастья никогда не приносят. (Цой, подобно Лермонтову, глубоко аполитичен, слышать это очень странно, но это так: Лермонтов презрительно называет свободу тем вином, которым «опились народы // и начали в куски короны бить» [Пир Асмодея], а Цой, оставшийся глубоко равнодушным к приземлению Маттиаса Руста на Красной Площади, о котором говорили все, пожалуй, ценит эту внешнюю свободу ещё меньше, если называет не вином, а водой из лужи.)

Человек ущербен:

Мама, мы все тяжело больны, мама, я знаю, мы все сошли с ума

[Мама, мы все тяжело больны].

Той же метафорой, тем же сравнением греха с болезнью открываются множество тибетских средневековых «руководств по пути к Пробуждению» («Ламримов»). Не восприняв себя как больного, невозможно даже сделать первого шага, а между тем

Всё, что мне нужно — это несколько слов

И место для шага вперёд [Место для шага вперёд].

Из этого неблагого состояния суетной круговерти, бесцельного движения хочется вырваться:

И мы едем, не зная, зачем и куда.

Мой сосед не хочет, хочет уйти [Троллейбус].

Но вот беда, сосед:

…Не может уйти: он не знает пути [Троллейбус].

Насколько «знание Пути» есть чисто буддийское выражение, говорить, наверное, излишне.

Увидеть цель Пути, звезду, помогает, хотя бы на долю секунды, тот самый троллейбус, который идёт на Восток [Троллейбус]. Зуфар Кадиков полагает, что под движением на Восток имеется в виду возвращение в Эдем. Всё может быть… но почему бы движению на Восток не значить то, что оно и означает? Автор припоминает, что и его собственное тяготение к Востоку (и буддизму как его части) началось едва ли не с этой песни.

Но даже «знающие Путь» склонны обманывать себя иллюзией завтра:

Мы ждали завтрашний день,

Каждый день ждали завтрашний день [В наших глазах].

Именно эта иллюзия и есть одно из главных препятствий для труда над собственным сознанием, названных в буддийских священных текстах. Ожидая завтра, сдвигая нравственный труд на завтра, никогда не приступаем к нему, забывая, что

Через день будет поздно, через час будет поздно, через миг будет уже не встать

[Мама, мы все тяжело больны].

Не стоит ожидать завтрашнего дня. Приступить к героической битве нужно сегодня, хотя бы потому, что уклониться от неё всё равно не получится:

Земля.

Небо.

Между землёй и небом — война.

Где бы ты ни был,

Что б ты ни делал,

Между землёй и небом — война [Война].

Но где эта битва происходит? Внутри сознания, разумеется:

Сигареты в руках, чай на столе, эта схема проста,

И больше нет ничего, всё заводится в нас

[Хочу перемен, курсив наш — Б.Г.].

В нас, то есть, повторяя старый англоязычный буддийский анекдот про покупателя горячей сосиски в тесте, the change must come from within. Изменения приходят изнутри.

(«Хочу перемен» оказались как бы гимном эпохи, попав с ней в резонанс: они легко прочитывались каждым как требование политических и социальных перемен, между тем сам Цой свидетельствовал, что эта песня — о жажде перемен внутренних. «“Перемены“ стали восприниматься как газетная статья о перестройке. Хотя я написал её давно, когда ещё и речи не было ни о какой перестройке, и совершенно не имел в виду никаких перестроек. Конечно, это [политическое толкование — Б. Г.] не очень хорошо, но я думаю и надеюсь, что в конце концов всё встанет на свои места» [В. Н. Калгин. Виктор Цой. — М.: Молодая гвардия, 2015 — C. 174].)

Битва — не только в том, чтобы «следить за собой, быть осторожным». (Этот призыв к осторожности — будто лаконичное описание медитации и одновременно предостережение самого себя, увы, тщетное. Есть некая злая ирония и жестокая закономерность в том, что для Цоя, звавшего к пробуждению духа, к прекращению сонного обывательского существования, простая дрёма за рулём автомобиля обернулась гибелью. С другой стороны, в чём его нельзя упрекнуть, так это в отсутствии пророческой, чисто лермонтовской интуиции: «мой дух немного совершит» [Нет, я не Байрон] и «кому умереть молодым» [Звезда по имени Солнце] — об одном и том же.) Битва состоит в ежедневном, ежечасном выборе в пользу блага, в пользу отвержения зла, и этот выбор, конечно, творится внутри сознания (а например, не в области политики):

В наших глазах — звёздная ночь,

В наших глазах — потерянный рай

В наших глазах — закрытая дверь,

Что тебе нужно — выбирай [В наших глазах].

(Требуется какая-то изощрённая духовная слепота, чтобы прочитывать эту строфу как политический или социальный лозунг; чтобы думать, что потерянный рай и звёздная ночь для Цоя могли состоять в банальном низвержении коммунизма и провозглашении демократических ценностей; впрочем, тех, кто в конце восьмидесятых слышал эти его строки именно так, не следует винить слишком строго: для любого уразумения нужен исторический опыт.)

Но сама битва с собой требует исключительных усилий:

Мало кто остался в светлой памяти

В трезвом уме да с твёрдой рукой в строю [Кукушка].

Настолько она утомительна, что сражающемуся кажется: против него ополчился весь мир (и в известной степени так оно и есть: тот, кто нравственно восходит, вынужден сражаться со всем миром суетной круговерти):

Снова за окнами белый день,

День вызывает меня на бой,

И я чувствую, закрывая глаза:

Весь мир идёт на меня войной [Песня без слов].

К кому же обращаться за помощью в этой битве? Не к кому (как это совпадает с пафосом раннего буддизма, с подвигом Пробуждённого!). Надеяться стоит лишь на себя.

Снова бой: каждый сам за себя [Сказка].

Оттого нужно изначально запастись исключительным духовным мужеством, особенным дерзанием:

Если к дверям не подходят ключи — вышиби двери плечом

[Мама, мы все тяжело больны].

А вот ещё более выразительное требование силы духа:

Ты должен быть сильным, ты должен уметь

Сказать: «Руки прочь, прочь от меня!» [там же].

На первый взгляд, пожалуй, покажется, что речь — о мускульной силе. Но это не так, конечно: для того, чтобы сказать пороку: «Руки прочь от меня!», совсем не мускульная сила требуется. Отлитые в упругом ритме, эти слова достигнут сознания юного человека быстрей лекции или проповеди. Да ведь этого юного не заманишь в храм или за парту, а на концерт своего идола они рвались, забывая всё на свете.

за парту или поведи ка быстрей достигнут

Ты должен быть сильным, иначе зачем тебе быть?

Что будут стоит тысячи слов,

Когда важна будет крепость руки? [там же].

Мы в этом риторическом вопросе видели видим упрёк тем, кто исповедует религию и нравственность лишь на словах.

И вот ты стоишь на берегу

И думаешь, плыть или не плыть [там же].

По-разному можно истолковать это размышление о том, плыть или не плыть, но буддийское толкование, в смысле готовности или неготовности «переправляться на другой берег» (традиционная метафора для движения к Пробуждению), будет никак не хуже всякого другого.

Битва с собой — единственная из битв — не предполагает жестокости или озлобленности, её нельзя купить насилием или причинением другому боли:

Мне есть чем платить, но я не хочу

Победы любой ценой

Я никому не хочу ставить ногу на грудь [Группа крови].

А чем тогда платить, чтó есть залог победы? Подвиг: такое настрой, когда собственное благо и удобство отдаётся ради общего блага:

Я хотел бы остаться с тобой,

Просто остаться с тобой,

Но высокая в небе звезда

Зовёт меня в путь [там же].

Одно из лучших, наиболее афористичных описаний подвига. Но ведь и не каждый может совершить подвиг, а лишь тот, кто

…не помнит слова «да» и слова «нет»,

Он не помнит ни чинов, ни имён [Звезда по имени Солнце].

Не только занятия этого мира, честолюбивые стремления (чины), но и сама мирская мудрость, концептуальное знание, «имена» — ловушка, и не буддисту спорить с тем, что имена (имена вещей, на деле пустотных от природы их названий) и являются одним из главным препятствий для окончательного Пробуждения. Лишь герой, забывший чины и имена, действительно «способен дотянуться до звёзд, не считая, что это сон» [Звезда по имени Солнце], обрести конечную цель Пути.

Мы окажемся в затруднительном положении, если начнём умствовать о том, откуда явился буддаизм, «стихийный буддизм» Цоя. Из «голоса крови»? (Отец музыканта был корейцем.) Из опыта прошлых жизней? Джоанна Стингрей, к примеру, вспоминает, что Цою в Японии очень нравились мягкость и вежливость японцев, их природные сдержанность и застенчивость, он чувствовал несомненную внутреннюю связь с ними. (Цой и сам был деликатным человеком: с уважением и заботой относился к поклонникам. Очень восточная, очень буддийская черта, для идола массовой культуры совершенно нетипичная.) Из самообразования? Круг его чтения был непредсказуем и широк: вот, один из биографов свидетельствует, что Цой при записи альбома «Звезда по имени Солнце» «тихо сидел, попивая шампанское, и читал “Диалоги” Платона» [В.Н. Калгин. Виктор Цой. — М.: Молодая гвардия, 2015 — C. 231]; в одном из интервью Цой упоминает «Дао Де Дзин». Мы не понимаем истока буддаизма Цоя, как не понимаем многое в его феномене, но это и неважно. Феномен Цоя — возвращение героя (вот и ещё одно соприкосновение с Лермонтовым: «Герой нашего времени» и «Последний герой»), очередное воплощение того, кто приносит лаконичную и яркую весть, посыл мужества, категоричное требование положить все силы на бой с миром, словно сошедшее с пальмовых листьев «Сутта-питаки». Само это требование создало мост понимания между буддийским суттами и теми детьми проходных дворов, которыми были современники певца, которыми были мы сами.

Положим, нас упрекнут в стремлении вылепить из поп-идола буддийского проповедника и улыбнутся тому; положим, некто скажет: если уж Цой был таким бесспорным проповедником (и пророком, как добавляет Зуфар Кадиков в своей очень небесспорной книге), где же плод его проповеди и дидактики, кого он воспитал, кого и чему научил? Он воспитывал своих слушателей (термин, известный не одной музыке, но и буддизму тоже), и он их учил — цельности, дерзанию, благородству, героизму, столь жутко нужному, столь до боли необходимому всем, кто пережил закат советской эпохи и воцарение рыночной демократии, времена, разуверившиеся в любых идеалах, поправшие любое благородство и дерзание, связавшие и юных, и зрелых людей по рукам и ногам массой прагматичных бескрылых забот. Чтобы вдохнуть эту волю в почти потерянное поколение, требовалась воля и жизнь героя, и краткое воплощение героя, того, кто по пословице и один в поле воин, мы наблюдали. Мы желаем, чтобы в одном Цой вышел неправ, чтобы одно его пророчество не сбылось: чтобы этот герой оказался — не последним.

29 июля — 6 августа 2015 года

[1] I recently stumbled upon a Nicholas Roerich Museum website and I was very very amazed by his collection of art works. I am so surprised to see spiritual paintings and depictions of Tibet, Lama Tsongkhapa and Buddha Maitreya in his collections. I am so happy to see this and I thank the Nicholas Roerich’s Museum of New York for having his art preserved and shared online. It is a treasure of the past we can certainly learn and appreciate from. I have placed the paintings and information here to create more awareness on this great explorer, philosopher, traveler and spiritualist. For more, you must go to his websites.

Apparently Nicholas and his wife Helena Roerich were thought to be Russian superheroes. They inspired the path for spiritual growth and life similar to what in America is called “global awakening”. This is a philosophy that encompasses all peoples and faiths. They both saw through their travels, the different religions and practices, but these all pointed to the same ‘truth’ in different ways. And this different way-of-looking was also the cause for war. They opened the doors to Buddhism and the search form mysticism in their country when it was not mainstream.

Their art trails the path they explored and traveled, from the Middle Eastern land right up to the Himalayas and they continuously visited ‘Shambala’. Many people in Russia liked them for their appearance, manners, simplicity, and generosity. They were great artists, creating wonderful paintings and writings that were thought-provoking. They also were known as philosophers, speakers, teachers, scientists, patrons of the arts, public figures, and cultural workers.

Nicholas and his wife Helena conveyed their understanding and experiences in their beautiful enchanting art and writings of Eastern practices, and thoughts of the Ascended Masters. They were certainly spiritual seekers and many of Nicholas’s paintings featured hidden treasure in the mountains or in water, symbolizing the search in high places for the truth that is hidden within us.

Below I’ve shared with you his biography and also selected a few of his beautiful paintings that I thought you may appreciate and enjoy…I am definitely a fan of his mystical and magical paintings. Gazing upon them brings me to another dimension. Another time. Another reality. His art is imbued with a special blessing that comes from deep within the soul. Within ourselves. We are all looking for the Shangrila that Nicholas Roerich searched for in the vastness of Northern Asia. Through his art we glimpse something ethereal and deep.

Tsem Rinpoche

[http://www.tsemrinpoche.com/tsem-tulku-rinpoche/art-architecture/nicholas-roerich.html]

Дата добавления: 2017-01-14