Диалог между философом, иудеем и христианином

Мне снилось ночью, что три мужа, пришедшие различными путями, предстали предо мною, и я их тотчас же спросил, как бывает во сне, кто они такие и почему пришли ко мне. Они ответили: «Мы люди, следующие различным вероисповедани­ям. И все мы равно утверждаем, что являемся почитателями единого Бога, однако служим ему различно по вере и по образу

жизни. Ибо один из нас язычник, принадлежащий к тем, кото­рых называют философами, довольствуется естественным зако­ном. Другие же двое имеют писания, и один из них зовется иудеем, а другой — христианином. Мы долго спорили, сравни­вая поочередно различные направления веры, и наконец ре­шили прибегнуть к твоему суду». Сильно удивляясь этому, я спросил: кто навел их на эту мысль, кто свел их вместе и, более всего, почему они избрали в этом споре судьей меня?

Философ, отвечая, сказал: это начинание — дело моих рук, потому что самым главным для философа является исследовать истину при помощи разума и следовать во всем не мнению лю­дей, а доводам разума...

Тогда я говорю: ты, философ, ты, который не исповедуешь никакого закона и уступаешь только доводам разума, ты не со­чтешь за большое достижение, если окажешься победителем в этом споре. Ведь у тебя для битвы имеются два меча, остальные же вооружены против тебя только одним. Ты можешь действо­вать против них, опираясь как на писание, так и на доводы разума, они же против тебя, поскольку ты не следуешь закону, от закона выставить ничего не могут и тем менее также могут выступить против тебя, опираясь на доводы разума, чем более ты привык к этому и чем более богатым философским вооруже­нием ты владеешь...

Ни одно учение, как упомянул кто-то из наших [христиан], не является до такой степени ложным, чтобы не заключать в себе какой-нибудь истины, и нет ни одного столь пустого спо­ра, который не имел бы в себе какого-либо поучительного до­казательства...

Философ говорит: мне, который довольствуется естествен­ным законом, являющимся первым, надлежит первому вопро­шать других. Я сам собрал вас для того, чтобы спросить о при­бавленных позже писаниях. Я говорю о первом законе не только по времени, но и по природе. Конечно, все более простое явля­ется, естественно, более ранним, чем более сложное. Естест­венный же закон состоит в нравственном познании, которое мы называем этикой, и заключается только в одних этических доказательствах. Ваши же законы прибавили к ним некие пред­писания внешних определений, которые нам кажутся совер­шенно излишними и о которых в своем месте нам также надо будет потолковать.

Оба остальные согласились предоставить философу в этом поединке первое место.

Тогда он говорит: удивительно, что в то время, как с веками и сменой времен возрастают человеческие знания обо всех со­творенных вещах, в вере же, заблуждения в которой грозят ве­личайшими опасностями, нет никакого движения вперед. Но юноши и старцы, как невежественные, так и образованные, ут­верждают, что они мыслят о вере совершенно одинаково и тот считается крепчайшим в вере, кто совершенно не отступает от общего с большинством мнения. А это, разумеется, происходит обязательно, потому что расспрашивать у своих о том, во что должно верить, не позволено никому, как и не позволено без­наказанно сомневаться в том, что утверждается всеми. Ибо людям становится стыдно, если их спрашивают о том, о чем они не в состоянии дать ответа...

Первые же (то есть опирающиеся на закон) впадают в столь великое безумие, что, как они сами признают, не стыдятся заявлять о своей вере в то, чего понять не могут, как будто бы вера заключается скорее в произнесении слов, нежели в духовном понимании, и более присуща устам, чем сердцу. И эти люди особенно похваляются, когда им кажется, что они верят в столь великое, чего они не в состоянии ни вы­сказать устами, ни постигнуть разумом. И до такой степени дерзкими и высокомерными делает их исключительность их собственного убеждения, что всех тех, кого они находят от­личающимися от них по вере, они провозглашают чуждыми милосердия Божиего и, осудив всех прочих, считают блажен­ными только себя...

Философ: что же сказать о тех, кто считается авторитетами? Разве у них не встречается множества заблуждений? Ведь не существовало бы столько различных направлений веры, если бы все пользовались одними и теми же авторитетами. Но, смотря по тому, кто как рассуждает при помощи собственного разума, отдельные лица избирают авторитеты, за которыми следуют. Иначе мнения всех писаний должны были бы восприниматься одинаково, если бы только разум, который естественным обра­зом выше их, не был бы в состоянии судить о них. Ибо и сами писавшие заслужили авторитет, то есть то, что заставляет им немедленно верить, только благодаря разуму, которым, по-ви­димому, полны их высказывания...

В любом философском обсуждении авторитет ставится на последнее место или совсем не принимается во внимание, так что вообще стыдятся приводить доказательства, проистекаю­щие от чьего-либо суждения о вещи, т. е. от авторитета...

«ПРОЛОГ» К «ДА И НЕТ»

Хотя при столь великом множестве слов нечто высказанное даже святыми кажется не только отличным друг от друга, но и противоположным друг другу, нельзя необдуманно судить о тех, коими должен быть судим сам мир...

Итак, что удивительного в том, если при отсутствии в нас того самого духа, при посредстве коего это было записано и высказано, а также внушено писавшим, нам не хватает их по­нимания, достигнуть которого нам всего более препятствует не­обычайный способ речения и разнообразное значение одних и тех же слов, поскольку одно и то же слово является высказан­ным то в одном, то в другом значении? Ведь как в своих мыс­лях, так и в словах каждый из них был весьма плодовит...

Надлежит тщательно обращать внимание на то, чтобы в слу­чае, если кое-что из высказанного святыми вызовет у нас возра­жение как противоречивое или чуждое истине, мы не впадали в ошибку из-за ложно надписанного заглавия или порчи самого текста. Ибо многие апокрифические сочинения с целью при­дать им авторитет озаглавлены именами святых; и кое-что даже в самом тексте Божественных заветов является испорченным по вине переписчиков...

Если и в Евангелиях нечто было испорчено в результате неве­жества переписчиков, то что же удивительного, если это иногда имело место также и в сочинениях позднейших отцов, авторитет которых несравненно меньше? Следовательно, если кое-что в со­чинениях святых случайно кажется несогласным с истиной, то будет благочестивым, соответствующим смирению, а также дол­гом любви, которая всему верит, на все надеется, все переносит и с трудом подозревает о пороках тех, которых любит, верить тому, что это место Писания является неверно переведенным или ис­порченным, или признаться, что мы его не понимаем.

Я полагаю, что столь же много внимания должно обращать и на то, не является ли высказанное в сочинениях святых пере­смотренным ими самими в другом месте и исправленным после познания истины, как это во многих случаях делал Блаженный Августин; или не высказали ли они своего суждения скорее в соответствии с чужим мнением, нежели со своим собственным, подобно Екклесиасту, приводящему во многих местах противо­речащие суждения различных лиц...

Блаженный Августин, пересматривая и исправляя многие из своих творений, заявляет, что он утверждал там многое скорее

на основе мнения других, чем в силу собственного убеждения. Кое-что и в Евангелии кажется высказанным скорее согласно людскому мнению, нежели согласно истине, как, например, ког­да Мать Самого Господа называет Иосифа отцом Христа, гово­ра так согласно общераспространенному мнению и обычаю: «Я и отец твой, скорбя, отыскивали тебя»...

Если же мы сможем доказать, что одни и те же слова упот­ребляются различными авторами в различных значениях, то мы легко отыщем решение многих противоречий.

С помощью всех вышеприведенных способов внимательный читатель найдет разрешение спорных вопросов в творениях свя­тых. А если случайно противоречие будет до такой степени явным, что не сможет быть разрешено ни на каком разумном основании, то следует сопоставить авторитеты и предпочесть тот, свидетельства коего более сильны, а утверждения более вески...

Итак, когда известно, что даже сами пророки и апостолы не были совсем чужды ошибок, что же удивительного в том, если в столь многочисленных писаниях святых отцов иное по выше­указанной причине кажется произнесенным или написанным ошибочно? И не следует обвинять святых, как бы уличенных во лжи, если, думая о чем-либо иначе, чем это есть на самом деле, они утверждали что-либо не по двоедушию, но по незнанию. Не следует приписывать злому умыслу или считать за грех все, что говорится для некоего назидания по причине любви, так как известно, что у Господа все рассматривается в зависимости от намерения...

Следовательно, одно дело — лгать, другое — заблуждаться в речах и отступать от истины в словах в силу заблуждения, а не злого умысла. А если Бог допускает это, как мы сказали, даже по отношению к святым, то, конечно, он допускает это также и по отношению к тем, которые не наносят никакого ущерба ве­ре; и это не бесполезно для тех, кои все делают ко благу.

Уделяя этому большое внимание, сами церковные учите­ли, считавшие, что и в их сочинениях есть кое-что подлежа­щее исправлению, дали право своим последователям ис­правлять это или не следовать за ними, если им что-либо не удалось пересмотреть и исправить. Поэтому и вышеупомя­нутый учитель Августин... в прологе книги III «О Троице»... пишет: «Не пользуйся моими книгами как каноническими писаниями, но если в последних отыщешь то, чему не верил, твердо верь. В моих же книгах не запоминай крепко того,

что раньше не считал за достоверное, если только не пой­мешь, что оно достоверно»...

Однако, для того чтобы не исключать этого рода писаний и не лишать последующих авторов произведений, полезней­ших по языку и стилю для обсуждения и рассмотрения труд­ных вопросов, от книг позднейших авторов отделены книги Ветхого и Нового завета, обладающие превосходством кано­нического авторитета. Если там что-либо поражает нас как абсурдное, нельзя говорить: «Автор этой книги не придер­живался истины», надо признать, что или рукопись ошибоч­на, или толкователь ошибся, или ты сам не понимаешь. В отношении же трудов позднейших авторов, чьи сочинения содержатся в бесчисленных книгах, если что-либо случайно кажется отступающим от истины, потому что она понимает­ся не так, как там сказано, читатель или слушатель имеет свободу суждения, потому что он может или одобрить то, что ему понравилось, или отвергнуть то, что ему не нравит­ся. Поэтому не следует упрекать того, кому не понравится или кто не захочет поверить всему, что там обсуждается или излагается, если только оно не подтверждается определен­ным обоснованием или известным каноническим авторите­том в такой степени, чтобы считалось доказанным, что это безусловно так и есть или могло бы быть таким...

После этих предварительных замечаний, как мы устано­вили, угодно нам собрать различные высказывания святых отцов, поскольку они придут нам на память, вызывающие вопросы в силу противоречия, каковое, по-видимому, в них заключается. Это побудит молодых читателей к наибольше­му труду в отыскании истины и сделает их более острыми в исследовании. Конечно, первым ключом мудрости является постоянное и частое вопрошание; к широкому пользованию этим ключом побуждает пытливых учеников проницатель­нейший из всех философов Аристотель, говоря при истолко­вании выражения «ad aliquid» [к чему-либо]: «Может быть, трудно высказываться с уверенностью о вещах такого рода, если их не рассматривать часто. Сомневаться же о каждой в отдельности будет не бесполезно», ибо, сомневаясь, мы при­ходим к исследованию, исследуя, достигаем истины. Соглас­но чему и сама истина говорит: «Ищите и отыщете, стучи­тесь, и откроется вам».

Наставляя нас нравственно собственным примером, Бог по­желал воссесть в двенадцатилетнем возрасте среди учителей и

спрашивать, скорее являя нам образ учащегося в вопрошании, чем образ учащего в высказывании, хотя тем не менее Он обла­дал полной и совершенной Божественной мудростью...

«ЗОЛОТОЙ ВЕК СХОЛАСТИКИ» (XIII В.)

В конце XII—начале XIII вв. западноевропейская схоласти­ка получает новый импульс для своего развития. Связано это было, прежде всего с тем, что в этот период происходит самое широкое знакомство европейцев с культурой арабоязычного Вос­тока. Европейский мир в это время постоянно сталкивается с арабами — во время крестовых походов, в Испании, которую захватили арабы и т.д.

Для западноевропейской философии встреча с арабской куль­турой сыграла огромную роль. Дело в том, что в арабском мире были крайне популярны учения античных философов, и, в первую очередь, учение Аристотеля. На арабский язык были переведены практически все его сочинения, при этом аристо­телевские произведения были подробно прокомментированы арабскими мыслителями, арабские философы опирались на по­ложения Аристотеля в своих учениях.

В Европе же Аристотель был известен далеко не полностью. Более того, так как идеи Аристотеля использовали многие христианские теологи, считавшиеся еретиками, распространение и изучение аристотелизма официально запрещалось. Так, изучение естественнонаучных сочинений Аристотеля и его «Метафизики» было запрещено папскими декретами 1210 и 1215 гг.

Однако аристотелизм постепенно получает все более широ­кое распространение, особенно, в нецерковных школах. На ла­тинский язык переводятся почти все его произведения — сна­чала с арабского, а потом и непосредственно с греческого. И в католической церкви с течением времени зреет понимание, что использование системы доказательств истинности христианских догматов с опорой на Аристотеля должно стать насущной необ­ходимостью, ибо неоплатонизм, на который опирались отцы церкви и, в первую очередь, Аврелий Августин, не давал ответы на все возникающие вопросы.

В 1231 г. папа Григорий IX обновил декреты 1210 и 1215 гг., но одновременно создал комиссию для проверки аристотелев-

ских произведений. И уже в 1245 г. изучение Аристотеля было разрешено без всяких ограничений, а позднее, в 50—60 гг. XIII в., Рим официально поручает нескольким христианским философам заняться переработкой учения Аристотеля в хри-стианско-католическом духе. Центральное место в этой работе занял Фома Аквинский.

Дата добавления: 2017-02-01