Франческо Петрарка

Великий европейский поэт Франческо Петрарка (1304—1374) родился в семье небогатых жителей Флоренции, ко времени рождения сына изгнанных из родного города и живших в не­большом местечке Ареццо. Уже в детстве он вместе с родителя­ми сменил немало разных мест проживания. И это стало своего рода символом всей его судьбы — в течение жизни он много путешествовал, проживал в разных городах Италии, Франции, Германии. Везде он находил почет и уважение многочисленных поклонников и почитателей его поэтического таланта.

Всемирно известной стала многолетняя история любви Пет­рарки к Лауре, выраженная поэтом в прекрасном цикле канцон и сонетов, опубликованных под названием «Книга песен». Эта книга, а также другие поэтические произведения Петрарки про­извели на современников столь большое впечатление, что еще при жизни он признавался одним из величайших поэтов и был увенчан лавровым венком.

Однако Петрарка не только поэт, но и своеобразный и инте­реснейший мыслитель, философ. Именно он первым в Европе сформулировал идеи гуманизма, начал говорить о необходимо­сти возрождения античного духа, идеалов античности. Недаром уже в начале XV в. писали: «Франческо Петрарка был первым, на кого снизошла благодать, он признал и осознал и вывел на свет изящество древнего стиля, утраченного и забытого».

Всю жизнь Петрарку сопровождал некий внутренний конф­ликт. Воспевая в" своем поэтическом творчестве радости земного бытия, Петрарка пытался совместить эту свою направленность с собственными глубокими религиозными чувствами. Эту проб­лему Петрарка решал своеобразно — он стремился доказать не­обходимость изменения официального католического вероучения.

Будучи искренне верующим христианином, Петрарка не при­нимал распространенного схоластического понимания сущно-

сти Бога и, прежде всего, установившегося господства рацио­нализированного христианства. Поэтому он призывал не рас­пылять свои силы в бесплодных логических умствованиях, а вновь открыть истинное обаяние всего комплекса гуманитар­ных дисциплин. Истинная мудрость, по его мнению, заключа­ется в знании метода достижения этой мудрости. Следователь­но, необходимо возвратиться к познанию собственной души. Пет­рарка писал: «Мне не причиняют беспокойство преграда из книг и восхищение земными вещами, поскольку у языческих фило­софов я научился тому, что ничто не достойно восхищения, за исключением только души, против которой все кажется незна­чительным».

Именно с Петрарки начинается первая гуманистическая кри­тика Аристотеля. К самому Аристотелю Петрарка относится с большим уважением, однако использование философами-схоластами аристотелевского стиля мышления, принципов аристотелевской логики для доказательства истин веры его со­вершенно не устраивает. Петрарка настаивает на том, что чисто логические способы постижения Бога ведут не к знанию, а к безбожию.

Сам Петрарка отдавал предпочтение философии Платона и основывающихся на нем сочинениям отцов церкви. Он утвер­ждал, что если Платон и не достиг истины, то был близок к ней более, чем другие. Признавая «философское первенство» Пла­тона, он риторически спрашивал: «И кто станет отрицать такое первенство, исключая разве шумную толпу глупых схоластов?»

И вообще Петрарка призывает к самому активному изуче­нию философского наследия античности, к возрождению идеа­лов античности, к возрождению того, что позднее получило название «античного духа». Ведь его, как и многих древних мыслителей, интересовали прежде всего внутренние, мораль­но-этические проблемы человека.

Франческо Петрарка не создал какого-то законченного фи­лософского учения. Более того, он постоянно подчеркивал свое собственное незнание философской проблематики. Но его роль в истории западноевропейской философии заключается в том, что он как бы обозначил главные пути развития философской и общественно-политической мысли своего времени, призвал совре­менников обратить пристальное внимание на проблемы чело­веческой личности. Он указал и средство, с помощью которого эти проблемы можно осветить — возрождение античной фило­софии.

36)

Здесь публикуется фрагмент из трактата «Моя тайна, или Книга бесед о презрении к миру» — замечательного литератур­но-философского произведения, лежащего у истоков европей­ского Возрождения. Трактат написан в 1342—1343 гг. и отре­дактирован автором в 1353—1358 гг. Книга построена в форме диалога, который ведут в присутствии молчаливой Истины Фран­циск (Петрарка) и Аврелий Августин.

ИЗ КНИГИ «МОЯ ТАЙНА, ИЛИ КНИГА БЕСЕД О ПРЕЗРЕНИИ К МИРУ»

Печатается по: Петрарка Ф. Лирика. Автобиографиче­ская проза. — М., 1989. С. 370—376. Перевод Н.Томашевского.

Августин

<...> Для того чтобы ни в чем не нуждаться, ты должен был бы стряхнуть с себя человеческое естество и стать Богом. Разве ты не знаешь, что из всех живых существ человек имеет наибо­лее нужд?

Франциск

Я очень часто слышал это, но хотел бы возобновить в своей памяти.

Августин

Взгляни на него, как он, наг и безобразен, с криком и пла­чем рождается, как несколько капель молока успокаивают его, как он дрожит и ползает и не может обойтись без чужой помо­щи, как бессловесные животные питают и одевают его; как он хрупок телом и душой неспокоен, осаждаем всевозможными болезнями и подвержен бесчисленным страстям, как он нере­шителен, как обуреваем то радостью, то печалью, как немощен волею и неспособен обуздывать свои вожделения, как не веда­ет, что и в каком объеме ему полезно, где мера в пище и питье. Телесную пищу, которая для остальных живых существ лежит открыто, он принужден добывать тяжким трудом; от сна он тяжелеет, от еды его пучит, напитки делают его несдержанным, бдение ослабляет его, голод истощает, жажда сушит; он и жа-

ден и робок; что имеет, на то глядит с отвращением, а потеряв, оплакивает, озабочен сразу и настоящим, и прошедшим, и бу­дущим, полон гордыни в унижении своем, хотя знает свою брен­ность; он более жалок, чем ничтожнейший червь; век его краток, жизнь ненадежна, удел неизбежен, и смерть грозит ему в тыся­че форм.

Франциск

Ты нагромоздил бесчисленные беды и лишения, так что че­ловеку почти приходится жалеть, что он родился человеком.

Августин

И вот, несмотря на такую немощность и бедность человека, ты мечтаешь приобрести богатство и могущество, каких не до­стигал еще ни один кесарь, ни один король.

Франциск

Кто употребил эти слова? Кто говорил о богатстве и могу­ществе?

Августин

Но есть ли большее богатство, как не нуждаться ни в чем? Есть ли большее могущество, как не быть никому подчинен­ным? Ибо короли и владыки земли, которых можно считать богаче всех, конечно, терпят нужду в бесчисленных вещах; да­же полководцы находятся в зависимости от тех, над которыми они с виду начальствуют: когда окружат их вооруженные леги­оны,— они, внушающие этим легионам страх, в свою очередь, не могут не бояться их сами. Поэтому перестань надеяться на невозможное и, довольствуясь человеческой долей, учись и жить в изобилии, и нуждаться, и начальствовать, и подчиняться; и не мечтай таким способом, пока ты жив, свергнуть иго судьбы, которое давит и шею королей, и знай, что ты лишь тогда изба­вишься от него, когда, подавив в себе человеческие страсти, всецело отдашься во власть добродетели. Тогда-то, свободный, не подчиненный никому из людей и ни в чем не нуждаясь, ты наконец будешь истинно могучим, совершенно счастливым вла­дыкой.

Франциск

Я уже раскаиваюсь в своем решении и хочу ничего не хотеть; но дурная привычка владеет мною, и я вечно чувствую какую-то неудовлетворенность в сердце.

Августин

Именно это — я возвращаюсь к предмету нашей беседы, — именно это отвлекает тебя от размышления о смерти. Пока те­бя одолевают земные заботы, ты не поднимаешь глаз к вечно­му. Если ты сколько-нибудь веришь мне, ты сбросишь с себя эти заботы, которые тяготеют над душою как смертоносное бре­мя; и тебе будет нетрудно свергнуть их, лишь бы только ты сообразовался со своей натурою и предоставил ей, а не безум­ству толпы верти и направлять себя.

Франциск

Я готов, да будет так. Но мне уже давно хочется узнать, что же ты все-таки думаешь о честолюбии.

Августин

Зачем ты спрашиваешь меня о том, что ты сам можешь себе уяснить? Исследуй свое сердце, и ты увидишь, что среди других пороков честолюбие занимает не самое малое место.

Франциск

Значит, тщетно я по мере возможности избегал городов, пре­зирал толпу и общественные дела, уединялся в лесах, скрывал­ся в безмолвье полей, обнаруживал отвращение к суетным по­честям: меня все еще обвиняют в честолюбии!

Августин

Вы, смертные, от многого отказываетесь не потому, что пре­зираете вещь, а потому, что теряете надежду достигнуть желае­мого; ибо надежда и желание взаимно подстрекают друг друга, так что когда одно холодеет, то и другое стынет, и когда одно разгорается, то закипает другое.

Франциск

Что же, скажи, мешает мне надеяться? Разве я до такой сте­пени лишен способности к искусствам?

Августин

Я ничего не говорю о способности к искусствам, но, конеч­но, тебе недостает тех дарований, при помощи которых теперь главным образом достигают высоких степеней, — уменья лес­тью втираться к сильным мира сего, искусства обманывать, обе­щать, лгать, притворяться и скрывать, переносить всяческие оби­ды и поношения. Лишенный этих и подобных им дарований и зная, что тебе не удастся преодолеть твою натуру, ты перешел к другим занятиям; и в этом ты поступил предусмотрительно и разумно, ибо, как говорит Цицерон, «противиться природе — разве не то же, что по примеру гигантов бороться с богами»?

Франциск

Прочь высокие почести, если они достигаются этими сред­ствами!

Августин

Хорошо сказано; но ты еще не вполне доказал мне свою невинность, так как ты не вправе утверждать, что не желал по­честей, хотя тебя и пугает тягость их добывания, подобно тому как о человеке, который, убоявшись трудностей пути, вернулся с полдороги, нельзя сказать, что он признал неинтересным ви­деть Рим. К тому же ты и не вернулся вспять, как ты уверил себя и силишься меня уверить. Не прячься напрасно; все твои мысли и все дела открыты предо мною, и твоя похвальба насчет бегства из городов и нежной любви к лесам не оправдание, а только перелицовка твоей вины. Ибо многие пути ведут к од­ной и той же цели, и верь мне, — хотя ты и покинул торную дорогу, протоптанную толпою, но ты стремишься по окольной тропинке к той же честолюбивой цели, которую ты, по твоим словам, презрел и к которой ведут тебя и твоя покойная жизнь, и уединение, и равнодушие к столь многим человеческим делам, и эти самые твои труды, до сих пор неизменно венчающиеся славой.

Франциск

Ты хочешь прижать меня к стене; правда, я мог бы увернуть­ся, но так как времени мало и его приходится делить на многое, то, если можно, перейдем к дальнейшему.

Августин

В таком случае следуй за вожатым. О чревоугодии у нас вовсе не будет речи, так как ты нисколько не склонен к не­му, разве только подчас выбьет тебя из колеи приятная пи­рушка в кругу друзей, враждебная умеренности. Но с этой стороны я не предвижу опасности, ибо, лишь только вырвав­шись из городов, ты вернешься в привычную сельскую жизнь, все соблазны подобных наслаждений тотчас исчезнут, а вдали от них, как я заметил, ты живешь, признаюсь, так, что я радуюсь твоей воздержанности и умеренности, в которой не могут сравниться с тобою ни твои личные, ни наши общие друзья. Умолчу также о гневе, ибо хотя ты часто распаля­ешься им более, чем должно, но благодаря твоей врожден­ной доброте и мягкости ты обыкновенно тотчас смиряешь свое возбуждение, помня совет Горация;

Гнев — безумье на час. Обуздывай нрав. Не владеешь Им — овладел он тобой. Полони ж, истоми его в узах.

Франциск

Признаюсь, эти слова поэта и многие подобные советы философов принесли мне некоторую пользу, но более всего помогала мне мысль о том, что жизнь коротка, ибо какое исступление — тратить на ненависть к людям и на их пагубу те немногие дни, какие мы проводим среди них! Внезапно наступит последний день, — он погасит это пламя в людских сердцах, положит конец ненависти и, если мы не желаем нашему недругу ничего худшего, чем смерть, исполнит наше злое пожелание. Какой же смысл толкать к гибели себя и других? Зачем терять лучшую часть столь краткого времени? Когда даже при самой бережливой трате нам едва хватает отмеренных дней на пристойные радости настоящего и на размышления о будущей жизни, зачем же отнимать, их от дел нужных и естественных и употреблять на горе и гибель

себе и другим? И так полезно было мне это размышление, что, получив толчок, я не совсем падал, а если и падал, тот­час вставал на ноги. Однако доныне никакое усилие не мог­ло привести к тому, чтобы я вовсе не был волнуем бурными дуновениями гнева.

Августин

Но так как я нисколько не боюсь, что эти бурные дуновения причинят кораблекрушение тебе или кому-либо иному, то я охот­но соглашаюсь, чтобы ты в этом деле довольствовался послаб­лениями перипатетиков, раз тебе не по силам принципы стоиков, обещающих с корнем вырвать все болезни души. Итак, остав­ляя пока в стороне этот предмет, я спешу перейти к вещам более опасным, требующим от тебя гораздо большей предусмот­рительности.

Франциск Милостивый Бог! Что же остается еще более опасного?

Августин Как пламенеешь ты жаром сладострастия!

Франциск

Порою так сильно, что горько жалею, зачем я не родился бесчувственным. Я предпочел бы быть неподвижным камнем, нежели игралищем многочисленных влечений моего тела.

Августин

И так, ты знаешь, что, пожалуй, более всего отвлекает тебя от размышлений о Божественном. Ибо что другое предписыва­ет нам небесное учение Платона, как не удалять душу от плот­ских похотей и подавлять фантастические грезы, дабы она чистою и свободною поднималась к созерцанию божественных тайн, с которым нераздельно связано размышление о собственной брен­ности. Ты знаешь, о чем я говорю; эти вещи близко знакомы тебе по книгам Платона, которые, по твоему недавнему при­знанию, ты жадно изучал.

Франциск

Я изучал их, признаюсь, с горячей надеждой и большим рвением, но новизна чужеземного языка и внезапный отъезд наставника принудили меня оставить мое намерение. Однако упомянутое тобою учение мне хорошо знакомо как по твоим сочинениям, так и по сообщениям других платоников.

Августин

Не важно, от кого ты узнал эту истину, хотя авторитет учи­теля часто много значит.

Франциск

Особенно для меня — авторитет того, о ком глубоко запа­ли мне в душу слова, сказанные Цицероном в «Тускуланских беседах». «Если бы, — говорит он, — Платон и никакого не приводил довода, — я так высоко ценю его, что он убедил бы меня одним своим авторитетом». Мне же — а я часто раз­мышляю о его божественном гении — показалось бы не­справедливым, если бы Платону вменили в обязанность пред­ставлять доводы, тогда как пифагорейцы не обременяют этим вождя своей школы. Но чтобы не отвлекаться долее от предмета, и его авторитет, и собственный разум, и опыт издавна до такой степени освоили меня с этой мыслью Платона, что я не сомневаюсь: ничего не может быть сказа­но ни более верного, ни более благочестивого. Ибо по вре­менам, когда Господь подавал мне руку, я поднимался настолько, что постигал с какою-то необычайной и безмер­ной радостью, что мне в те минуты было на пользу и что раньше — во вред; и ныне, когда я собственной тяжестью низринут в прежнее унижение, я с великой горечью чувст­вую, что меня сызнова погубило. Говорю это затем, чтобы ты не удивлялся моим словам, что я на опыте проверил это положение Платона.

Августин

Я и не удивляюсь, ибо я был свидетелем твоих усилий, видел тебя и падающим и встающим и теперь, когда ты повержен, хочу из жалости помочь тебе.

Франциск

Благодарю тебя за столь жалостливое чувство; но чего еще я могу ждать от человеческой помощи?

Августин

От человеческой — ничего, но от божественной — очень мно­гого. Воздержным может быть лишь тот, кого Бог сподобит; следовательно, от Него надо домогаться этой милости, притом в особенности со смирением и часто со слезами. Он обыкно­венно не отказывает в том, чего у Него просят пристойно. <...>

Дата добавления: 2017-02-01