Возрождение платоновской традиции

ЛОРЕНЦО БАЛЛА

Уроженец Рима Лоренцо Балла (1407—1457) уже в молодые годы стал известен как один из талантливых философов-гумани­стов. В возрасте 23-х лет он уже был преподавателем университе­та в Павии, а в 1431 г. издал свое знаменитое сочинение «О нас­лаждении» (в 1433 г. это сочинение было переиздано в расширен­ной редакции под названием «Об истинном и ложном благе»).

Не оставил он своей литературной деятельности и позднее, когда состоял при дворе сицилийского короля Альфонса Ара­гонского. При этом, многие произведения Лоренцо Балла были направлены против римско-католической церкви, ибо он по­стоянно выступал против светской власти римских пап, дока­зывал бессмысленность аскетизма и монашества. В одном из произведений он говорил: «Я дерзаю выступить против верхов­ного первосвященника».

Может быть наибольшую «дерзость» Лоренцо Балла проявил в своем сочинении «Рассуждение о подложности так называе­мой Дарственной грамоты Константина», написанном в 1440 г. Дело в том, что римско-католическая церковь считала себя на­следницей светской власти римских императоров. Это мнение основывалось на «Дарственной грамоте», которую якобы даро­вал в IV в. император Константин римскому папе Сильвестру I. «Дар Константина» в течение многих веков считался юридиче­ским обоснованием претензий римских пап на обладание свет­ской властью не только над папской областью в Италии, но и над всеми европейскими государствами, где исповедовалось ка­толичество.

Лоренцо Балла впервые провел исторический и филологиче­ский анализ «Дарственной грамоты» и доказал подложность этого документа·, его более позднее происхождение. Поэтому саму гра­моту он называл «бесстыдной басней». Вполне понятно, что сочинение Лоренцо Балла вызвало гнев в Риме, и мыслителю даже пришлось иметь дело с инквизицией.

Впрочем, новые гуманистические настроения распространи­лись и в римской курии. С приходом к власти папы Николая V, симпатизировавшего гуманистам, изменилось и отношение к Лоренцо Балла. Он был приглашен на должность апостоличе­ского секретаря и профессора римского университета. При этом он не отказался от своих убеждений.

В духе всеобщего увлечения античной философией, Лоренцо Балла одним из первых гуманистов обратил внимание на творче­ское наследие Эпикура. В 1417 г. была найдена и позднее опубли­кована поэма римского поэта и мыслителя Тита Лукреция Кара «О природе вещей», в которой излагались эпикурейские воззре­ния. В довольно короткие сроки поэма Лукреция Кара стала очень популярной. Мыслителей эпохи Ренессанса привлекло в филосо­фии Эпикура прежде всего учение о наслаждении и между ними развернулась настоящая дискуссия о сущности этого учения.

Трактат «Об истинном и ложном благе» («О наслаждении»), написанный Лоренцо Балла, стал прямым продолжением дан­ной дискуссии. Сам трактат написан в форме беседы, в которой участвуют стоик, эпикуреец и христианин. При этом стоик и эпикуреец спорят между собой, а христианин выступает в каче­стве своеобразного судьи.

Из текстов споров и бесед, приведенных в трактате «Об ис­тинном и ложном благе», довольно сложно выделить философ­ские предпочтения самого Баллы, ибо свою личную позицию он как бы скрывает. И большинство современных исследовате­лей склоняются к тому, что для самого Лоренцо Балла харак­терна в некотором смысле синтетическая позиция, в большей степени эпикурейско-христианская.

Философ-гуманист призывал к самому внимательному про­чтению идей Эпикура. Ведь с официальной католической точки зрения философия Эпикура порицалась, как несоответствую­щая общему христианскому мировоззрению, которое отрицало наслаждение как цель человеческого существования.

Лоренцо Балла, наоборот, увидел в учении Эпикура опору для обоснования новой гуманистической этики. С его точки зре­ния, человек должен следовать своей природе, предрасполо-

жившей его к наслаждению, обязан заботиться не только о ду­шевном, но и о телесном здоровье. И вообще, стремление к наслаждению, в трактовке Лоренцо Балла, является главным стимулом, движущим всеми человеческими поступками. Наслаж­дение есть высшее благо, поэтому в одной из глав своей книги «О наслаждении» он пишет: «Жить без наслаждения невозмож­но, а без добродетели можно». А в другом месте провозглашает: «Да здравствуют верные и постоянные наслаждения в любом возрасте и для любого пола!»

И вообще, Балла, буквально воспевает человеческие чувства, доставляющие наслаждения, выразив в одном из своих произ­ведений сожаление, что у человека только пять, а не пятьдесят или даже не пятьсот чувств!

Вполне естественно, что подобная позиция приводила мыс­лителя к восприятию личности как центра бытия вообще. Не­искоренимый эгоизм человеческой природы обосновывается уже в силу стремления к самосохранению. Недаром Балла утверж­дает, что его личная жизнь для него самого — высшее, благо. Собственная жизнь для человека более предпочтительна, неже­ли жизнь других людей. И все помыслы человека самой приро­дой направляются на заботу о самом себе.

По сути дела, у Лоренцо Балла формулируется настоящая апология наслаждения, которая становится одним из важнейших принципов морали того времени. При этом, однако, само наслаждение понимается не только лишь как удовлетворение неких низменных плотских потребностей. Наоборот, в полном соответствии с Эпикуром, утверждается идея наслаждения, как гармония духовного и телесного начал, в равной степени при­сущих человеку и поэтому обязательных для него.

Более того, остерегая людей от того, чтобы исповедовать лишь плотские наслаждения, он говорит: «Нужно отметить, что хотя я говорил, что наслаждение или удовольствие есть всегда благо, но стремлюсь я все же не к наслаждению, а к Богу. Наслажде­ние есть любовь, и Бог дает это наслаждение». Поэтому Лорен­цо Балла называет истинным наслаждением то, которое испы­тывает душа в раю.

Впоследствии «апология наслаждения» становится одной из важнейших тем во всей гуманистической литературе, ибо через призму эпикурейских идей, понятых в новом духе, как бы прояс­нялись новые гуманистические идеи о сущности человеческой личности, о взаимоотношениях отдельного человека с Богом и другими людьми.

ИЗ КНИГИ «ОБ ИСТИННОМ И ЛОЖНОМ БЛАГЕ»

Участники беседы, выражающие разные взгляды, действуют под именами: Маттео Ваджо — эпикуреец, Катан Сакко — сто­ик, Антонио да Ро — христианин, Лоренцо — это сам автор книги.

Печатается по: Лоренцо Балла. Об истинном и ложном благе. О свободе воли. — М., 1989. С. 93—97, 223—226, 229—231. Перевод Н.В.Ревякиной.

[МНЕНИЕ ЭПИКУРЕЙЦА]

<...> «Ты превосходен, Джованни Марко, — говорит Вед-жо, — но вернусь к делу. Ты, Катан, считаешь, что надо стре­миться к добродетели, я — к наслаждению; оба эти [принципа], очевидно, сами по себе противоположны, и между ними нет никакой связи, подобно тому как говорится у Лукана:

...Как пламя от моря

Или земля от светил — отличается право от пользы.

Ведь полезное — то же самое, что исполненное наслажде­ния, справедливое то же, что добродетельное, хотя некоторые, чье невежество слишком явно, чтобы нуждаться в опровержении, отделяют полезное от исполненного наслаждения. Зачем же на­зывать, полезным то, что не является добродетельным или не исполнено наслаждения? Ничто не является полезным, что не ощущалось бы, то же, что ощущается, либо приятно, либо не­приятно. Вернее [сделали] те, кто разделил все благо на справед­ливое и исполненное наслаждения, что содержит в себе пользу.

Поэтому с самого начала надо установить, что добиваются — или этой или той цели блага, никоим образом обеих. Ибо не может быть одна и та же цель и один результат у противопо­ложных вещей, как-то; здоровье и болезнь, влажность и сухость, легкое и тяжелое, свет и мрак, мир и война; [они] могут быть только при условии, что добродетели не являются частями вы­сокой нравственности, а служат для получения наслаждения, как это полагает здраво Эпикур и как я это одобряю.

Уже с самого начала нельзя допустить, чтобы мы обошли молчанием определение того предмета, о котором идет речь, что необходимо делать в начале любых диспутов и что обычно делали все ученейшие мужи и у Цицерона предписывает Анто­ний: «Чтобы объяснить, что является предметом спора, дабы не

вынуждать речь блуждать и ошибаться, если противники не бу­дут понимать под тем, о чем они спорят, одно и то же».

Итак, наслаждение есть благо, которое ищут повсюду [и] ко­торое заключается в удовольствии души и тела, почти так опре­делял [его] Эпикур; греки называют его [наслаждение] «гедо-нэ». Ибо, как говорит Цицерон: «Нельзя найти никакого слова, которое вернее, чем наслаждение, выражало по-латыни то же, что по-гречески [понятие]. Под этим словом все [люди], где бы они ни находились, понимают две вещи: радость в душе от сла­достного волнения и удовольствие в теле».

Высокая нравственность есть благо, смысл которого заклю­чается в добродетелях [и которое] желанно ради него самого, а не ради чего-то другого, в этом мнении сходятся Сенека и про­чие стоики. Или, как говорит Цицерон, «под доброжелатель­ным как таковым мы понимаем то, что может быть похвальным по праву само по себе, независимо от всякой пользы, от каких-либо наград и результатов». Греки называют honestum χαλον, и я полагаю, что и этому определению ты, Катон, ничего не мо­жешь добавить. Каждый из нас называет свое благо не только высшим, но и единственным, ты — основываясь при этом на авторитете Зенона, я же — Аристиппа, который, на мой взгляд, понимал это правильнее всех.

Дело же я поведу в соответствии с правилами риторического искусства, т.е. законным образом. А именно начну с обоснова­ния своей задачи, затем позабочусь об опровержении против­ника. Итак, то, что наслаждение является высшим благом, не только полагали, как вижу, многие выдающиеся авторы, но и удостоверяет само общее мнение, которое называет общепри­нятым словом [в обиходной речи] блага души, блага тела и бла­га судьбы. Из них два последних, как считают трезвые люди стоики, не имеют в себе никакого блага, будто они суть зло. Поскольку нельзя отрицать, что они созданы природой и отда­ны во власть людей, не понимаю, почему они не числятся сре­ди благ, разве лишь всюду мы порицаем саму природу и виним ее в неразумии либо в несправедливости.

И называть ее именно неразумной свойственно людям, го­ворящим безрассудно. О том же, что она установила что-то бо­лее несправедливое, я даже не посчитал необходимым спорить, раз Катон не поставил это под сомнение в своей тщательной, как всегда, и страстной речи. А что вы думаете о его взгляде и убеждены ли им, [здесь] я испытываю опасение и из-за автори­тета [этого] человека, как я сказал, и из-за его красноречия.

Теперь же, наилучшие мужи, ради вашей ко мне и моей к каж­дому из вас благосклонности — я хочу попросить [вас], во-пер­вых, измерять это дело, действительно значительное ι е лично­стью [его] защитника, но качеством самой [защиты]; затем не благоволить в молчаливых размышлениях скорее стороне доб­родетели, чем наслаждения. Предоставьте делу идти своим че­редом. Я покажу, где потребуется, что само понятие высокой нравственности является пустым, нелепым и весьма опасным и что нет ничего приятнее, ничего превосходнее наслаждения.

Наконец, я молю и заклинаю, чтобы вас уже теперь не раз­убеждало множество тех, кто расходится со мной, и чтобы не было у вас желания поддерживать их и скорее соглашаться с уловками людей, выдвинувших некую воображаемую высокую нравственность, чем с законом природы. Они громогласно вос­певают стремления к трудностям, что, несомненно, отрицает природа. Мы, придерживающиеся законов самой природы, гово­рим о стремлении к удовольствиям, они [призыьают] к бесцель­ным страданиям; мы — к радости, они — к мучениям, мы — к наслаждениям; наконец, они — к смерти, мы — к жизни. Вы уже ясно видите, в чем предмет спора. И пока я спорю об этом, вы внимательно слушайте и надейтесь, что я не только докажу [правоту] своего дела, но также разъясню, что противники ни­когда не делали того, о чем говорят, и, постоянно обманывая или по неразумию, или из-за бесстыдства (а это сильный аргу­мент в мою пользу), они служили наслаждению; это я весьма хвалю. Ибо никакой вещи не следует добиваться, кроме на­слаждения; а искусство лицемерия, к которому ты обычно при­бегаешь, и более того — хулы, [само] достойно хулы».

Тогда Лоренцо говорит: «Ты прекрасно обещаешь, Веджо, и не только возбуждаешь в нас внимание, но даже и одобрение. Воистину клянусь богами, моя душа молча склоняется в твою пользу, и я прошу (не в обиду Катону будь сказано), чтобы ты доказал то, что пообещал — вещь, которая, право же, послужит мне в удовольствие, что, надеюсь, равным образом выпадет на долю [и] остальным. Итак, не бойся, что в этом деле тебе будет недоставать благосклонного отношения. Даже если мы и испы­тываем сомнения в том, что ты докажешь [это], однако, что тебе должно быть более приятно, желаем, чтобы ты доказал».

Здесь Катон говорит: «Вот у тебя, как в древней пословице, мышь разоблачена своей собственной уликой. Сколь открыто Лоренцо сознался в тайне, чтобы не сказать болезни, своей ду­ши! Узнаешь одного, узнаешь двоих. Имей в виду, что соединя-

ются не только в результате расположения, поэтических заня­тий, возраста, но и порочных взглядов. А что ты будешь делать, когда этот не докажет то, что обещал? Разве сможешь ты, при­знавшись добровольно в своем грехе и в известной мере похва­лившись, прикрыть [его] покровом? Разве будешь отрицать, что сказал эти слова, или заявишь, что они выскользнули по нера­зумию? А потому, чтобы знал ты, что ты сделал, говоря столь дерзко [развязно], [скажу]: он не докажет дела наслаждения, а ты окажешься негодником».

Тогда Веджо: «Не страшись, Лоренцо, слов Катона. Если ты окажешься негодником, то я того более негодник. Но тебя и остальных присутствующих я прошу уповать на благое. Пускай мне будет позволено всегда наслаждаться вашей любовью, что­бы решиться на защиту этого дела — не потому, что я страстно желаю, чтобы наслаждение было высшим благом, но потому, что [так] считаю. Но вернемся к делу. Поскольку надо будет спорить о справедливости деяний природы, так как относительно мудрости ее мы сомневаться не можем, что обычно признают также стоики, посмотрим, есть ли какие-то блага у тела и внеш­них вещей.

Блага, как я сказал, внешних вещей потому называются бла­гами, что готовят наслаждение душе и телу, двум [частям], из которых мы состоим. В противном случае сами по себе они совершенно бесполезны. Действительно, какой смысл в день­гах, страстной любовью к которым охвачены многие, если не воспользоваться ими теперь или не сохранить их для пользова­ния в будущем, т.е. для наслаждения. Без этого же соображения имеющие денежные богатства кажутся мне очень похожими на драконов и грифов, которые огромные запасы золота и драго­ценных камней, бесполезные для них (разве лишь случайно они получают удовольствие от их вида), охраняют в неких местах от захвата их пришедшими людьми не менее тщательно, чем пищу и нежное потомство. Впрочем, люди глупее драконов и грифов. Те ведь никаких мучений не испытывают, охраняя богатства; а сколько беспокойства, сколько тревог, сколько мук переносим мы, пример чему Евклион, старик у Плавта. Подобный взгляд [у меня] и на прочие внешние вещи, такие, как благородство, родственные связи, почести, власть, приобретенные для удо­вольствия их обладателей.

А теперь скажу о благах тела, из которых самое главное — здоровье, далее — красота, затем — силы и, наконец, все остальное. О здоровье можно сказать кратко. Никогда не было

никого до такой степени лишенного здравого смысла, кто враж­дебно относился бы к здоровью. Доказательством этому служит то, что все мы прежде всего думаем о сохранении и возвращении здоровья, хотя иное измышляют о Платоне и некоторых других. Однако не хотели ограничить и урезать [уменьшить] не здо­ровье, а тучность тела, подобную бурно растущим травам. Да и сам Платон считает нелепостью пренебрегать здоровьем. <...>

[МНЕНИЕ ХРИСТИАНИНА]

<„.> И если меня кто-то спросит, каковы были происхожде­ние и причина той ложной нравственности и ложных доброде­телей, то я, право, полагаю, что изначально существовали один способ служения божественным делам, другой — земным, пер­вый назвали нравственностью и добродетелями, второй — поль­зой; затем после того, как произросли ложные религии и одер­жали верх пороки, способ служения божественному пришел в забвение или был низведен до немногих, остались только на­звания добродетелей, сохраняющие до сих пор нечто от древне­го величия, хотя память о похвальных древних деяниях и вы­сказываниях не всецело погибла, но, однако, они словно тень без тела.

Не зная, куда следует относить эти более поздние доброде­тели, одни, воодушевленные их сиянием, говорили, что к ним надо стремиться ради них самих, словно далекие от земных дел, каковыми они и были, и это главным образом стоики; другие же [считали], что ради пользы, помимо которой они ничего другого не видели, и это были прежде всего эпикурейцы, с ни­ми согласна большая часть народа, считающая, что даже богов следует почитать вследствие той же пользы. Наша же доброде­тель, [т.е.] тех, которые являются христианами, есть та самая, которая, как я сказал, была ранее и прежде желательна не ради нее самой, как суровой, горестной, мучительной, и не ради поль­зы, которая является земной, она составляет ступеньку к тому блаженству, которым наслаждается дух или душа, освобожден­ная от смертных членов у Создателя вещей, от которого она произошла.

Кто будет сомневаться или кто сможет лучше назвать это блаженство, нежели «наслаждение», чьим именем я нахожу на­званные даже, например, в книге «Бытия» «Рай наслаждения» и в книге пророка Иезекииля «Плоды и древо наслаждения» и подобное этому, когда говорится о божественных благах. И в

«Псалмах»: «И из потока наслаждения ты напоишь их», хотя у греков скорее delectationis (удовольствие) или deliciarum (веселье, отрада), чем voluptatis. Ибо не говорится: «Из потока χειμάρρουν sed: но τον χειμάρρουν τηζ τρυφηζ σου ποτιειζ αυτουζ, что, собст­венно, есть delectatio, а также deliciae не от delecto, но от delector или от delectat. Поскольку одним способом он [автор Псалмов] обозначает действие, например exhortatio [побуждение], другим качество, например exultatio (веселость, ликование). И я не ви­жу, чем различаются voluptatem и delectationem, если не тем, что наслаждение означает, по крайней мере, пылкое удовольст­вие. Желая выразить это, латиняне, на мой взгляд, там, где по­нимали большее удовольствие, например Μεθησθήσονται από πιότητοζ οιχου σου, χαί τον χειμάρρουν τηζ τρυφηζ — Inebriabimtur ab übertäte domus tue et torrente voluptatis potabis eos, предпочли перевести «voluptatem» (наслаждение). Из этого следует пони­мать, что не к добродетели, но к наслаждению ради него самого подобает стремиться как тем, которые хотят радоваться в этой жизни, так и тем, которые желают радоваться в будущей.

Но оно двойное: одно на земле, другое впоследствии на не­бесах (я называю небеса по обычаю нашему, а не древних, ко­торые полагали одно небо), одно — матерь пороков, другое — добродетелей. Скажу яснее. Все, что делается без надежды на то последующее [наслаждение], ради надежды на это настоя­щее, греховно; и не только в большом, когда, например, строим дома, покупаем земли, занимаемся торговлей, заключаем брак, но также и в малом; например, когда едим, спим, гуляем, гово­рим, желаем; за все это нам назначены и награда и наказание. Поэтому, если мы хотим наслаждаться тем, надо воздерживать­ся от этого, мы не можем [наслаждаться] тем и другим, которые между собой противоположны, как небо и земля, душа и тело.

Но это наше [наслаждение] более сомнительно и обманчи­во, то же несомненно и надежно. Однако в этой жизни доста­точно некоего достойного одобрения и наслаждения, и наи­высшее то, которое идет из надежды на будущее счастье, когда чистая совесть и душа, неутомимая в размышлениях о божест­венном, считает себя словно неким соискателем и рисует себе обещанные почести и делает их как бы настоящими, и она тем радостнее и бодрее, чем больше увидит соискателей и соперни­ков. Сюда же относится сказанное: «Всякий, кто откажется ра­ди Господа от земных вещей, гораздо большее обретет в этом времени, а в будущем — жизнь вечную»; через это обозначается радость надеющегося на Бога. Поистине ничего не делается пра-

вильно без наслаждения, и нет никакой заслуги у того, кто бо­рется в стане Бога терпеливо и даже не охотно. «Ибо радостно­го подателя любит Господь». И в другом месте: «радоваться в Господе», что по-гречески χατατρύφησον του χορίου, что мы можем еще перевести как «преисполнишься наслаждения в Гос­поде», каковое наслаждение есть часть того вечного.

Основой же для достижения блаженства, без сомнения, яв­ляется добродетель, христианская, говорю, добродетель, а не философов. Не отрицаю, что у тех [философов] многие вещи плодотворны и во спасение, но они начали иметь силу и при­носить плоды, после того как Христос, Спаситель живых, а равно и мертвых, посланный Отцом, очистил это поле мира, зарос­шее терновником и кустарником, и сделал его способным при­носить плоды. И как луна, не восприми она никакого света и жара от противолежащего солнца, ничего сама по себе не может либо даже вредит находящимся ниже телам, так и дела чело­веческие, прежде чем озариться светом истины и воспламениться жаром любви, которая есть Христос, были и пусты, и достойны кары.

Оставляю евреев; и других, если были такие, у которых про­цветала истинная религия, кого я назвал бы и по праву и подо­бающе христианами, поскольку верили в Христа. Кроме них, никакие иные, ни афиняне, ни римляне, ни какие-либо другие, не совершили ничего, достойного награды и не достойного на­казания. Ибо что извращеннее, чем оставлять Создателя всех вещей, т.е. более, чем Отца, и к Нему, зовущему, поворачивать­ся спиной? Или что глупее, чем гнаться за вещами низкими, презренными и истинно земными и быстро преходящими, не­бесные же и, если позволено [сказать], более чем небесные и вечные, ценить менее и презирать? Так что не должны они ни­кого обвинять, они получили свою награду, какой домогались, какой не добивались, ту не получили. Посмотрите на них, до чего они дошли из-за неведения: пока Бога не почитают, неиз­бежно признают, побежденные и гонимые эпикурейскими до­водами, что разврат, прелюбодеяние, бесстыдство и чуть ли не любой вид бесчестия не предосудительны и их должно числить среди благ. <...>

Смотрите же, какую любовь должно питать к Богу, в какой мере подобает любить Его. Ведь все, что любят, любят лишь по двум причинам: или потому, что [это] доставляет удовольствие, как то, что мы видим, слышим, и прочее, или потому, что оно воспринимает удовольствие, как глаз, который устроен, что ра-

дуется, созерцая цвет и прочие чувства. Эти две вещи как необ­ходимы обе (ибо бесполезен был бы цвет, если бы его не вос­принимали глаза и глаза в темноте ничего не различали бы из-за мрака, и не знаю, что из двух было бы важнее), так никогда не могут быть одной вещью. То, что видят, не является тем, что видит, и то, что видит, не есть вещь, которую видят. Говорю о глазах одного [человека], а не смотрящих друг на друга. Эти две вещи совпадают в Боге, кто и нас произвел из ничего способ­ными наслаждаться благами, так что мы должны любить Его больше, чем самих себя, и эти самые блага дал в избытке.

С другой стороны, Бог сам есть эти блага, но Он отличается некоторой особенностью. Ведь блаженство наше не есть сам Бог, а от Бога исходит, как, например, радость, которую я по­лучаю, видя свет или слыша приятный голос, не то же самое, что свет или голос, но они, воспринятые моими чувствами, до­ставляют мне радость. Так и само блаженство рождается из ви­дения и познания Бога. Следует также заметить: хотя я говорю, что наслаждение или удовольствие есть единственное благо, од­нако я люблю не наслаждение, но Бога. Само наслаждение есть любовь; что же касается того, что наслаждение производит Бог, то воспринимающий любит, воспринятое любимо. Сама лю­бовь есть удовольствие, или наслаждение, или блаженство, или счастье, или любовь, которая есть последняя цель и ради кото­рой вершится остальное.

Поэтому я не согласен, когда говорят, что Бога надо любить ради Него самого: словно любовь и наслаждение существует ради цели, а не являются скорее самой целью. Лучше было бы сказать, что Бога любят не как конечную причину, но как при­чину действующую; однако мы обычно, когда говорим о дейст­вующей причине, упоминаем о ней поименно; например: «Я люблю тебя за человечность, за дар слова, за твою красоту». Между прочим, в Священных книгах мы не находим, что Бога следует любить ради Него, но находим только, что следует лю­бить. Из этого явствует, что те, кто так говорят, говорят больше по обычаю философов, чем теологов.

Возможно, мне кто-то возразит: я сказал, что необходимо и то и другое — и то, что воспринимает, и то, что воспринимает­ся, и одно без другого бесполезно и потому не является благом. Почему? Он [оппонент] мог бы спросить: если свет не воспри­нимается глазом, разве он не будет благом? Разве не все со­зданное Богом является благом, если говорится: «И увидел Бог, что это хорошо»? Даже у демонов и у осужденных есть какое-то

благо в том именно, что они существуют, и для них это лучше, чем если бы вообще не существовать. Чтобы ответить ему, объ­ясняю так: все создано Богом премудро и с высшим благоразу­мием, и это называется благим.

Однако то, что лишено чувств, создано не ради себя, но ради того, что наделено чувствами. Ведь разве важно для неодушев­ленных [тел], каковы они? Что из того, что драгоценный ка­мень более ценен, чем уголь, и блестит ли он в перстне или покрывается грязью в пыли? И также важно ли, существуют они или не существуют? Я, во всяком случае, не хотел бы быть скорее камнем, чем вообще не быть. Итак, все неодушевленное создано ради того, что имеет душу и чувства, то есть для их блага. Поэтому одно — существовать, другое — благо существо­вать, одно — от субстанции, другое — от качества.

Впрочем, ни одно живое существо не должно считаться об­ладающим благом в состоянии скорби и душевной муки. По­этому его благом будет чувство радости. А потому Бог благо создал [свои] творения для блага именно праведных, но во зло неправым. Отсюда и написано: «Бог, творящий зло». Итак, свет для тех, кто не видит, не благо и не зло, для тех, кто видит, по-разному. Ибо он, подобно жару, и ослепляет, и ласкает зрение, коих и то и другое происходит от огня. Ведь жар палит и согре­вает; для тех, кого он жжет, он зло, ком согревает — благо. Демоны же и осужденные не имеют никакого блага, для них было бы лучше вообще не существовать, как говорит Господь об Иуде: «Лучше было бы такому человеку не родиться». Из этого следует, что сильно ошибаются те, кто говорит, что благо и нечто, зло и ничто суть одно и то же. Ибо одно, как я сказал, есть субстанция, другое — качество; и то, что есть нечто, через это качество может быть и благом и злом, и то, что есть ничто, не есть ни благо, ни зло.

Вернусь, однако, к делу. Мы сказали, что благо двойное, одно — благо воспринимающей вещи, другое — воспринятой. Однако то правильно называется благом, что рождается из того и другого и называется наслаждением. Оно воспринимается как из творений, так более всего от Творца. Ибо Он есть источник блага, но, поскольку это благо радости многообразно, мы назо­вем [его] также источником благ. Если в таком случае мы воз­любим Его самого, от которого получили столько благ, то, без сомнения, достигнем всяческой добродетели, а также самой ис­тинной нравственности. <...>

ГЛАВА III

Дата добавления: 2017-02-01