Марк Фабий Квинтилиан правила ораторского искусства 1 страница

(Книга десятая) (92—96 гг.)

I. Вышеупомянутые правила, необходимые, правда, для зна­комства с теорией предмета, не могут еще сделать истинным ора­тором, если нет в своем роде прочного навыка (...) В таких слу­чаях, насколько мне известно, часто спрашивают, приобретается ли он путем стилистических упражнений или путем чтения и произнесения речей.

Если бы мы могли быть удовлетворены одним из видов этих упражнений, мы должны были бы остановиться на нем более подробно; но все они связаны между собою так тесно, составляют такое целое, что, оставив без внимания одно, напрасно станем работать над остальными. Красноречие никогда не будет иметь не энергии, ни мощи, если мы не станем черпать силы в стилисти­ческих упражнениях, как погибнут и наши труды, точно корабль без штурмана, раз у нас не найдется образца для чтения. Затем человек, хотя бы и знающий, что говорить, и умеющий облечь свою мысль в надлежащую форму, но лишенный способности говорить на всякий случай, не готовый к этому, станет играть роль сторожа мертвого капитала.

Тем не менее самое необходимое не всегда играет выдающую­ся роль в деле воспитания будущего оратора. Бесспорно, про­фессия оратора основана главным образом на красноречии; он должен упражняться преимущественно в нем,— отсюда, очевидно, получило свое начало ораторское искусство,— второе место за­нимает подражание образцам и третье — усиленное упражнение

в письме. Дойти до высшей ступени можно только снизу; но, если дело подвигается вперед, главное прежде начинает терять всякое значение. Я, однако, говорю здесь не о системе воспитания буду­щего оратора,— об этом я говорил довольно подробно или, по крайней мере, насколько был в силах — я хочу дать правила, с помощью каких упражнений следует готовить к самому состязанию атлета, уже проделавшего все номера, показанные его учителем. Моя цель — дать тому, кто выучился находить под­ходящие выражения и группировать их, указания, каким образом в состоянии он всего лучше, всего легче применить к делу то, что усвоил.

Тогда может ли быть еще сомнение, что ему необходимо за­пастись своего рода туго набитым кошельком и пользоваться им в случае надобности? — Я имею в виду богатый выбор выражений и слов. Но и эти выражения должны быть отдельными для каж­дого предмета и общими лишь для немногих, слова — отдель­ными для всякого предмета. Если бы для каждой вещи было свое слово, хлопот было бы, конечно, меньше,— все они тотчас при­ходили бы на ум при одном взгляде на предмет; между тем одни из них удачнее, эффектнее, сильнее или звучат лучше других. Поэтому всех их следует не только знать, но и иметь под рукой или даже, если можно выразиться, перед глазами, чтобы, руко­водясь своим вкусом, будущий оратор легко выбирал лучшие из них. Я, по крайней мере, знаю лиц, которые имеют привычку учить наизусть синонимы, чтобы легче выбирать из массы их ка­кой-нибудь и, употребив один, брать, во избежание повторения, другой синоним, если повторение необходимо сделать через ко­роткий промежуток. Прием, во-первых, детский и скучный, во-вторых, мало полезный,— набирать лишь кучу слов, с целью взять без разбора первое попавшееся. Напротив, нам следует поль­зоваться богатым выбором слов умело, так как мы должны иметь перед глазами не рыночную болтовню, а настоящее красноречие, последнего же мы достигаем путем чтения или слушания лучших образцов. Тогда мы научимся не только называть, но и называть всего удачнее каждый из предметов.

В речи могут употребляться почти все слова, за исключением немногих, неприличных. Если ямбографов и писателей древней комедии часто хвалили и за них, нам, преследуя свои задачи, все-таки необходимо быть осторожными.

Все слова, за исключением тех, о которых я говорил выше, вполне хороши везде,— иногда приходится прибегать и к словам простонародным и вульгарным; кажущиеся грубыми, в тщательно отделанных частях, оказываются удачными, если они уместны.

Знать и понимать не только их значение, но грамматические их формы и количественные размеры, чтобы употреблять затем исключительно на своем месте, мы можем только путем усидчи­вого чтения и слушания, так как всякое слово мы, прежде всего, слышим. Вот почему грудные дети, выкормленные по приказанию

31некоторых царей, в уединении, немыми кормилицами, издавали, рассказывают, какие-то звуки, но говорить не могли. (...)

В некоторых случаях, однако, больше пользы в слушании, в других — в чтении. Оратор действует на нас своим собственным воодушевлением, возбуждает не только описанием, абрисом пред­мета, но и самым предметом. Все в нем живет и движется; мы слушаем что-то новое, как бы зарождающееся, и слушаем с удо­вольствием, соединенным с беспокойством. Мы боимся не только за исход процесса, но и лично за оратора. Затем голос, изящная, красивая жестикуляция в тех местах, где она необходима, далее декламация,— едва ли не самое важное в речи, вообще, все дей­ствует одинаково поучительно.

Читая, мы судим вернее, слушая же, часто отдаемся на волю собственной симпатии или одобрительных криков других. Стыдно расходиться с ними во взглядах; своего рода молчаливая скром­ность не позволяет нам верить больше себе, а между тем боль­шинству нравится иногда дурное, в свою очередь, клика хвалит даже то, что не нравится никому. Бывает, обратно, что невежест­венная публика отказывает в заслуженном одобрении даже пре­красной речи. Чтение — свободно в суждениях; оно не летит так быстро, как речь, напротив, можно часто повторять отдель­ную фразу, если ты ее не понимаешь или хочешь запомнить. Со­ветую повторять прочитанное, вдумываясь в каждое слово. Пищу нам следует есть пережеванною, почти в виде кашицы, чтобы ее легко переваривал желудок; так и прочитанное надо запоминать не в сыром, если можно выразиться, виде, а в разжеванном, путем многократных повторений, как бы размягченном, с целью взять потом себе за образец.

Долгое время мы должны читать исключительно лучших авто­ров, таких, которые всего менее способны обмануть оказываемое им доверие, читать внимательно и даже с такою тщательностью, как если бы ты сам писал книгу, разбирать все сочинение не только по частям, а после прочтения книги следует приняться за нее снова, в особенности за речи, красоты которых нередко скрывают преднамеренно. Оратор часто приготовляется, притворяется, ставит ловушки и говорит в первой части речи то, что должно произвести свое действие лишь в конце. Вот почему, пока мы не знаем, для чего это сказано, оно кажется нам неуместным; поэтому, узнав все, нам следует прочесть речь еще раз.

Приступая к чтению, необходимо, однако, быть свободным от предубеждения, что каждое слово великого писателя носит на себе печать совершенства,— и они подчас теряют почву под но­гами, и они выбиваются из сил, и они отдаются капризам своего таланта, не всегда энергичны, иногда устают. Цицерону кажется, что спит подчас Демосфен, а Горацию — даже сам Гомер. Правда, они гении, но они же и люди. Случается также, что те, кто считают законом для оратора все, что находят в великих писателях,— подражают их ошибкам — что легче — и высшую степень сходства

с великими людьми считают в том, что разделяют их недостатки. Но судить о великих людях следует скромно и осторожно, чтобы — как это бывает с очень многими — не отнестись строго к тому, чего не понимаешь, и, если нельзя не ошибиться в том или ином отношении, желаю, чтобы читателю скорей понравилось в их про­изведениях все, нежели не понравилось многое (...)

По словам Теофраста, чтение поэтов весьма полезно для будущего оратора. Многие разделяют этот взгляд, и вполне основательно. У поэтов можно заимствовать полет мысли, возвышенный тон, всякого рода сильные аффекты, удачную обрисовку характеров. Приятное чувство, доставляемое чтением их, может действовать освежающим образом, в особенности на тех, кого утомляет ежедневная практика, как юриста по профессии. На этом осно­вании Цицерон считает чтение подобного рода — отдыхом.

Тем не менее, необходимо помнить, что оратор не должен слепо подражать поэтам; например, в свободном выборе слов или воль­ности конструкции. Поэзией можно только любоваться издали. Кроме того, что единственная ее цель — наслаждение, причем цели этой она старается достичь не только невероятными, но и прямо чудовищными вымыслами, извинением ей служит еще одно обстоятельство: заключенная в тесные рамки определенного сти­хотворного размера, она не всегда в состоянии употреблять со­ответствующие выражения. Ей приходится сходить с прямой доро­ги и пробираться, чтобы дойти до известного выражения, сторо­ной; она должна не только менять отдельные слова, но и удли­нять, сокращать, переставлять или делить; нам, между тем, сле­дует стоять вооруженными в строю, рассуждать о предметах в высшей степени серьезных и стремиться к победе. Я не хотел бы, чтобы наше оружие было покрыто грязью и ржавчиной, нет, оно должно иметь блеск и наводить им страх, как, например, железо, блеск которого пугает одновременно ум и зрение, но не блеск золота или серебра, не имеющий с войной ничего общего и скорей опасный, нежели полезный его собственнику.

Оратор может находить своего рода богатую и приятную пищу и в чтении истории; только читая ее, следует помнить, что оратору должно остерегаться подражать большинству того, что служит к чести историка. Между историей и поэзией существует очень тесная связь,— первая из них своего рода неотделанное стихотворение; она пишется для рассказа, не для доказательств; все произведение имеет целью не современников — рассказывает не о деятельности юриста,— она должна служить памятником в потомстве, приобретая имя автору, вследствие чего путем архаиз­мов и более свободным употреблением фигур он старается отнять. У своего рассказа скучный характер.

(...) Из чтения историков можно сделать и другое употреб­ление и даже самое важное,— что, однако, не имеет отношения к Данному месту — оратору безусловно необходимо быть знакомым с событиями и примерами, чтобы брать эти примеры не исключи-

² Зак. 5012 Л. К. Граудина

33 тельно от тяжущихся сторон, но заимствовать преимущественно из древней истории, с которой следует быть хорошо знакомым. Они производят тем большее впечатление, что только они и сво­бодны от упрека в симпатиях или антипатиях.

Но если нам приходится заимствовать многое путем чтения философов, виной тому сами ораторы. По крайней мере, они по­ступились в пользу первых своими благороднейшими задачами. Вопросами о сущности справедливого, честного, полезного и про­тивоположных им понятий и, главным образом, религиозными вопросами занимаются и с увлечением спорят при этом — философы. В особенности могут оказать пользу будущему оратору своею диалектикой и своей системой вопросов — сократики. Но здесь одинаково необходимо поступать осмотрительно. Мы, прав­да, рассуждаем об одном и том же, тем не менее должно знать, что есть разница между речью на суде и разговором философского характера, форумом и аудиторией, как между теорией и процессом. (...)

VII. Уменье говорить экспромтом — лучший результат учения и своего рода самая богатая награда за долгие труды. Кто ока­жется не в состоянии приобрести его, должен, по крайней мере, по моему убеждению, отказаться от мысли о профессии юриста и своей единственной способности владеть пером найти лучше другое применение: человек честный едва ли может со спокойной совестью обещать свои услуги помочь общему делу, если не в силах оказать ее в самую критическую минуту; он был бы похожим на порт, куда корабль может войти — только при тихой погоде. Есть, между тем, масса случаев, когда оратору необходимо говорить экспромтом — или перед магистратами, или пред наскоро составленным трибуналом. Если это случится,— не говоря уже с кем-либо из невинных граждан, а даже с чьим-либо приятелем или родственником,— что ж, он должен стоять немым и, в то время как они ждут его спасительного слова и могут немедленно погиб­нуть, если им не помочь,— требовать отсрочки, возможности уеди­ниться или тишины, пока мы приготовим свою «спасительную» речь, запишем и приведем в порядок свои легкие и грудь?.. Но ка­кая теория может позволить какому-нибудь оратору когда-либо оставлять без внимания случайности? Что выйдет, если придется отвечать противнику? — Часто то, что мы ожидали и против чего сделали письменные возражения, не оправдывает возлагаемых на него надежд; все дело разом меняется, и, как шкипер меняет курс, смотря по направлению ветра, так адвокат меняет свой план в процессе, смотря по переменам в ходе этого процесса. Далее, что толку в усидчивых стилистических упражнениях, прилежном чте­нии и долгом курсе учения, если продолжают оставаться те же затруднения, как и вначале? Без сомнения, тот должен считать свои прежние труды пропавшими даром, кому приходится тру­диться постоянно над одним и тем же. Я, впрочем, хлопочу не о том, чтобы будущий оратор отдавал предпочтение импровизациям, но о том, чтобы мог произносить их; это же достигается всего лучше следующим образом.

Во-первых, необходимо иметь представление о плане речи,— нельзя добежать до призового столба, не зная предварительно, в каком направлении и каким путем следует бежать к нему. Так мало и знать основательно части судебной речи или уметь правиль­но ставить главные вопросы,— хотя это весьма важно — нужно знать также, при всяком случае, что поставить на первом месте, что на втором и т. д. Связь здесь так естественна, что нельзя ни­чего переставить или выбросить, не внося дисгармонии. Но же­лающий построить свою речь методически, прежде всего, пусть возьмет своего рода руководителем самый порядок вещей, поэтому люди, даже мало практиковавшиеся, очень легко умеют сохра­нить нить в своем рассказе. Далее, они должны знать, где что искать, не глазеть по сторонам, не сбиваться с толку не иду­щими к делу сентенциями и вносить беспорядок в речь — чуждыми элементами, прыгая, если можно выразиться, то туда, то сюда и ни на минуту не останавливаясь на месте. Следует, кроме того, держаться меры и цели, чего не может быть без деления. Сделав, по мере возможности, все предложенное, мы придем к убеждению, что покончили со своею задачей.

Все это дело теории, дальнейшее — практики: приобретение запаса лучших выражений сообразно предписанным заранее пра­вилам, образование слога, путем продолжительных и добросо­вестных стилистических упражнений, причем даже то, что слу­чайно сходит с пера, должно носить характер написанного, и, наконец, долгие устные беседы при долгих письменных работах,— легкость дают преимущественно привычка и практика. Если их прервать хоть на короткое время, не только ослабевает прослав­ленная эластичность, но становится неповоротливым и самый язык,— его сводит: хотя здесь необходима своего рода природная живость ума, чтобы в тот момент, когда мы говорим ближайшее, мы могли строить дальнейшее предположение и чтобы к только что сказанному всегда примыкала заранее составленная фраза, все же едва ли природа или теоретические правила в состоянии дать столь разнообразное применение мозговой работе, чтобы ее одновременно доставало для инвенции, диспозиции, выражения, правильной последовательности слов и мыслей — как в отношении того, что говорят или что намерены сказать сейчас, так и в отно­шении того, что следует иметь в виду потом — и внимательного отношения к своему голосу, декламации и жестикуляции. Не­обходимо быть внимательным далеко заранее, иметь мысли у себя перед глазами и потраченное до сих пор на произнесение речи пополнять, заимствуя из недосказанного еще, чтобы, пока мы идем к цели, мы, если можно выразиться, шли вперед не меньше глазами, нежели ногами, раз не желаем стоять на месте, ковылять и произносить свои короткие, отрывистые предложения на манер заикающихся. (...)

2*

Мне кажется, человек, говорящий неправильно, неизящно и необстоятельно, не говорит, а звонит. Никогда не стану я востор­гаться и стройной импровизацией, раз вижу, что этого не занимать стать даже у сварливых баб. Другое дело, если у импровизатора воодушевление гармонирует с вдохновением,— тогда бывает часто, что и тщательно отделанная речь не в состоянии срав­ниться по благоприятному впечатлению с экспромтом. Ораторы старой школы, например Цицерон, объясняли такие случаи по­мощью, оказываемой в этот момент божеством. Но причина здесь очевидна: сильно действующие аффекты и яркие образы пред­метов несутся густою толпой, между тем при медленном процессе писания все это иногда остывает и, благодаря упущенному удоб­ному моменту, не возвращается обратно. Если же к этому присо­единятся не идущие к делу софистические приемы постановки, в речи, на всяком шагу, об энергии и силе не может быть и разговора,— если даже выбор каждого выражения и вполне уда­чен, речь все-таки следует назвать не литой, а склеенной по ку­сочкам.

Необходимо поэтому удерживать в своей памяти те именно образы предметов, о которых я говорил ранее и которые мы назвали avjaoiai, иметь перед глазами все вообще, о чем мы намерены говорить,— персонажи, вопросные пункты и чувства надежды и страха, с целью подогревать свои страсти: красноречи­выми делает сердце в соединении с умом. Вот почему даже у людей необразованных не оказывается недостатка в словах, если, только они находятся под влиянием какого-либо аффекта. Затем следует обращать внимание не на одну какую-нибудь вещь, но разом на несколько, тесно связанных между собою. Так, если мы смотрим иногда на дорогу в прямом направлении, мы глядим одно­временно и на все, что находится по обеим ее сторонам, и видим не только крайние предметы, но и все, до линии горизонта.

Заставляет говорить также самолюбие. Может показаться удивительным, что в то время, как для стилистических упраж­нений мы ищем уединения и избегаем всякого общества, импро­визатор приходит в возбуждение, благодаря многочисленной аудитории, как солдат — военному сигналу: необходимость го­ворить заставляет, принуждает облекать в форму и самые труд­ные для передачи мысли, а желание нравиться увеличивает вооду­шевление, приводящее к счастливым результатам.

Все настолько сводится к жажде награды, что даже красноречие, имея главную прелесть в самом себе, однако ж в очень большой степени заинтересовано минутными выражениями похвалы и общественного мнения. Только никто не должен рас­считывать на свой талант настолько, чтобы надеяться говорить экспромтом с первого же раза,— как мы уже советовали в главе «об обдумывании темы», в деле импровизации следует идти к со­вершенству постепенно, начиная с малого, а это можно приобрести и упрочить исключительно путем практики. Здесь, однако, нужно

стараться, чтобы обдуманное сочинение не было всегда лучшим, а лишь более надежным в сравнении с импровизацией,— этою способностью многие владели не только в прозе, но и в стихах (...)

Не следует обходить молчанием и то, что рекомендует тот же Цицерон,— не позволять себе относиться небрежно ни к одному нашему слову: все, что мы говорим где бы то ни было, должно, конечно, по мере возможности, носить на себе печать совершен­ства. Писать, конечно, следует всего больше тогда, когда мы на­мерены долго говорить экспромтом,— этим путем мы сохраним силу выражения, причем легко плавающие на поверхности слова должны будут уйти в глубину. Так крестьянин обрезает ближай­шие к почве корни виноградной лозы, чтобы укрепились, глубже проникая в нее, нижние. Декламация и письменные упражнения могут, пожалуй, взаимно принести пользу, если ими заниматься серьезно и старательно: благодаря письменным упражнениям, мы будем осторожно выражаться, благодаря декламациям — легче писать. Значит, писать речи надо всякий раз, как это будет возможно; если же этого сделать нельзя, необходимо обдумать тему, когда же немыслимо ни то, ни другое, следует все-таки стараться защитнику не казаться захваченным врасплох, клиен­ту— брошенным на произвол судьбы. (...)

По моему же мнению, не следует записывать того, что мы в состоянии сохранить путем запоминания,— иногда наша мысль невольно обращается к написанному, не позволяя попытать сча­стья в импровизации. Тогда наш ум беспомощно начинает ко­лебаться из стороны в сторону, так как он и забыл написанное, и не ищет нового. (...)

Печатается по изданию: М. Фабий Квинтилиан. Правила ораторского искусства: Кн. 10. (Пер. В. Алек­сеев.) — СПб., 1896.—С. 1—3, 3—4, 5—7, 41—44, 46—47.

щая теория

В этот раздел вошли выдержки из наиболее авторитетных отечественных руководств по красноречию и риторик второй половины XVIII—XX вв.

Русское красноречие утверждалось не на пустом месте. Оно возникло на фундаменте двух сложившихся к XVIII в. основных школ красноречия. Одна из них связана с дея­тельностью Киево-Могилянской академии, другая — с мо­сковской Славяно-греко-латинской академией. Из стен Киево-Могилянской академии вышло немало выдающихся мыслителей, ученых, писателей, общественных деятелей. В их числе С. Яворский, Ф. Прокопович, Г. Сковорода и др. Роль же Славяно-греко-латинской академии особенно велика прежде всего потому, что она содействовала рас­пространению образования в России, несла и закрепляла тот культурно-исторический опыт, который был Накоплен к этому времени. О том, каким был этот опыт в доломоносовский период, читатель может получить пред­ставление из фрагмента книги харьковского профессора В.А.Якимова «О красноречии в России до Ломоно­сова», опубликованной в 1838 г. Вопреки принятому в хрестоматии хронологическому принципу расположения материалов, фрагменты из работы В. А. Якимова откры­вают раздел, ибо они дают яркую характеристику доломоносовского периода в развитии отечественной риторики. В книге В. А. Якимова, в частности, прекрасно показана роль христианства и тех начал высокой духовности, кото­рые были привнесены в Россию православием. Конечно, в первой трети XIX в., когда был опубликован труд В. А. Якимова, о начальном этапе русского красноречия было известно намного меньше, чем теперь. В 1988 г. вышла в свет книга В. П. Вомперского «Риторики в Рос­сии XVII—XVIII вв.». В ней автор пишет о формировании к XVII — началу XVIII в. четырех локальных ареалов,

в которых создавались самые ранние риторики. Первый ареал — это северо-восточная и центральная Россия: Вологда с Кирилло-Бело-зерским монастырем, Ростов Великий, позднее Москва. Второй ареал — северо-западный: это Новгород и монастыри, расположенные вокруг него. Третий ареал (северный) сформировался позднее — к началу XVIII в. Четвертый ареал располагался на юго-западе: это Киев с Киево-Могилянской академией и Чернигов.

Первая известная риторика создается в северо-восточной России. Автор этой «Риторики» неизвестен. Она является переводом латинской «Риторики» Филиппа Меланхтона в краткой редакции Луки Лоссия. Самый ранний список «Риторики», появившийся на Руси, датируется мартом 1620 г. Известны 36 списков этого сочинения. Ее неизвестный составитель не формально переводил латинский текст, а делал для учащихся свои дополнения. Затем были написаны и другие ритори­ки — М.И.Усачева, Л.Крщоновича, Порфирия Крайского. В истории русской культуры старинные риторики сыграли значи­тельную роль, представляя собой, по словам В. П. Вомперского, «своеоб­разные энциклопедии лингвистических и стилистических знаний своего времени».

Однако признанным «отцом российского красноречия» (по словам Н.М. Карамзина) является глава первой русской филологической шко­лы М.В.Ломоносов. На заседании франко-русского литературного общества в 1760 г. А. П. Шувалов говорил о Ломоносове: «Он открыл нам красоты и богатства нашего языка, дал нам почувствовать его гар­монию, обнаружил его прелесть и устранил его грубость». В хрестоматии помещены фрагменты из двух его руководств по риторике: «Краткое руководство к риторике на пользу любителей сладкоречия» (1743) и «Краткое руководство к красноречию...» (1748). Первой стоит риторика 1748 г., так как вторая (1743) была неизвестна широкому читателю, учителям до 1895 г., когда она впервые была опубликована. Полное название риторики 1743 г. (ее называют обычно «краткой») —«Краткое руководство к риторике, на пользу любителей сладкоречия сочиненное». Этот вариант первой русской риторики был отвергнут академиком Мил­лером, возглавлявшим Академическое собрание. «Я полагаю,— писал Миллер,— что следует написать автору свою книгу на латинском языке, расширить ее материалом из учения новых риторов и, присоединив рус­ский перевод, представить ее Академии». Однако и свою вторую, пере­работанную и, как ее называют, «пространную» риторику М. В. Ломо­носов написал также по-русски — простым, доходчивым и образным язы­ком. Она известна под названием «Краткое руководство к красноречию. Книга первая, в которой содержится риторика, показующая общие пра­вила обоего красноречия, то есть оратории и поэзии, сочиненная в поль­зу любящих словесные науки». В XVIII в. именно эта риторика выдер­жала семь изданий, а в начале XIX в. переиздавалась в 1805 и 1810 гг. В своих дальнейших филологических трудах М. В. Ломоносов обращался только к варианту 1748 г. К тому же вторая риторика полнее, значи­тельнее и разнообразнее освещает идеи науки о красноречии. Как считал Ломоносов, следующие качества способствуют «приобретению красно­речия»; природные дарования, знание риторики, подражание хорошим авторам, самостоятельные упражне­ния в сочинении и общая эрудиция.

С точки зрения методики развития речи и обучения красноречию по системе, принятой в XVIII в., особенно интересной представляется часть, посвященная учению об изобретении и сочинении речей.

В фрагменте «краткой» риторики, помещенном вслед за «простран­ной», представлены те части, которые не вошли в «пространную» рито­рику: «О расположении слов публичных», «О расположении приватных речей и писем». В этих параграфах показано, как важна речевая дея­тельность личности в социальном контексте. Так, характер речи весьма различается в зависимости от условий общения (находится ли человек в храме, в академии или у могилы близкого человека).

Интересно, что первым российским академиком Петербургской Ака­демии и первым профессором элоквенции был избран не М. В. Ломоно­сов, а поэт и ученый В. К. Тредиаковский за те филологические труды, которые были написаны им («Новый и краткий способ к сложению российских стихов» и др.). В 1745 г.— в том самом году, когда В. К. Тре­диаковский был избран профессором латинской и российской элоквен­ции, он выступил в ученом собрании с академической речью, которую посвятил прославлению «царицы Элоквенции». Кратко это произведение называется «Слово о витийстве», однако полное название более про­странное: «Слово о богатом, различном, искусном и несходственном витийстве говорено почтеннейшим, благороднейшим, ученейшим профес­сором в Императорской академии наук Санкт-петербургской чрез Василья Тредиаковского, профессора публичного ординарного элоквенции российския и латинския». Первое издание «Слова о витийстве» было отпечатано на средства автора и вышло в свет всего лишь тиражом в 400 экз. в 1745 г. Речь эта весьма характерна для стиля В. К. Тредиа­ковского и значительна по выводам. Писатель говорит о том, что «о при­родном своем языке больше, нежели о всех прочих, каждому надлежит попечение иметь». Эти слова общественно значимы не только для своего времени, но и для наших дней. В петровское и послепетровское время русский язык не допускался ни на церковной кафедре — там царил церковнославянский, ни в духовных училищах, где чаще использова­лись латинский и греческий, ни в академических учреждениях, где при Петре I господствовала немецкая речь. Нам даже трудно в полной мере оценить сейчас, каких гигантских усилий стоила русской интеллигенции в лице В. К. Тредиаковского, М. В. Ломоносова, А. П. Сумарокова и дру­гих писателей и ученых Академии борьба за признание русского языка в качестве официального. В «Слове о витийстве» В. К. Тредиаковский стремился подобрать самые убедительные аргументы и найти самые выразительные слова, чтобы обосновать тезис об «обилии, силе, кра­сотах и приятностях» российского языка.

В последней трети XVIII в. происходит, по словам Н. В. Гоголя, «крутой поворот» в русском просвещении. Тогда было внесено «новое, светоносное начало» и дан ход новой поэзии, новому слову, новым гражданским устремлениям. В 1783 г. была учреждена Российская ака­демия, задуманная как центр гуманитарных наук. В академических кругах

были популярными мысли о необходимости дальнейшего развития «рос­сийского красноречия», выработки и совершенствования норм «россий­ского слога».

Грамматика, риторика и «пиитика» — три кита, на которых, как на прочном фундаменте, держались гносеологические основы теории сло­весности этого времени. Идея необходимости издания трудов, способ­ствующих «процветанию российского слова», была самой популярной и находила конкретное воплощение в работах членов Российской акаде­мии. Некоторые риторики российских академиков, написанные в это время, представляли важные вехи на пути развития теории российской сло­весности. Особенно характерны для этого времени риторики М. М. С перанского, И.С.Рижского и А.С. Никольского.

М. М. Сперанский создал в 1792 г. курс лекций по риторике, по­лучивший название «Правила высшего красноречия». История этого пособия необычна и подтверждает известный афоризм Haberit sua fata libelli — Книги имеют свою судьбу. Труд написан Сперанским в те годы, когда он занимался преподавательской деятельностью в Главной семинарии при Александро-Невском монастыре в Петербурге. Хотя этот курс автор читал в течение ряда лет, рукопись была опубликована лишь через полвека — в 1844 г. (через пять лет после смерти ее автора). Она была замечена и высоко оценена просвещенными деятелями XIX в. Так, А. Ф. Кони в работе о красноречии судебном и политическом писал, что пособие Сперанского представляет собой «систематический обзор теоретических правил о красноречии вообще, изложенных прекрасным языком». Популярности этой книги в немалой степени способствовал тот факт, что ее автор — Сперанский — был личностью известной. Его головокружительная служебная карьера относилась к началу XIX в., точнее — к 1808 г., когда Сперанскому было поручено подготовить план государственного преобразования и административного устройства. В политической и государственной деятельности М. М. Сперанского на­зывали законником и теоретиком. Его филологическая работа также относится к роду нормативной, «учительской» литературы. Стремлением к регламентирующему началу пронизаны все «Правила высшего красно­речия». Под красноречием Сперанский разумел, прежде всего, искусство ораторской речи и в своем труде изложил ее основные нормы. В книге говорилось о слове церковной проповеди. В этом отношении функциональ­но-стилистическая направленность «Правил...» очерчена достаточно опре­деленно, что и составило специфику риторики Сперанского. Неодно­кратно напоминая древний афоризм Poeta nascuntur, oratores fiunt — Поэтами рождаются, ораторами становятся, Сперанский советовал уси­ливать собственное красноречение чтением правил, чтением образцов и упражнениями в сочинении. Сам автор, бесспорно, владел тайнами слова. Его «Правила высшего красноречия» написаны в изящной худо­жественной манере и воспринимаются как уникальный памятник рус­ского красноречия.

Дата добавления: 2017-02-01