Опыт построения исповеди 3 страница

Я слово не найду нежней,

Чем имя звучное: Россия

(Она)

И мне в Париже ничего не надо.

Одно лишь слово нужно мне: Москва.

(Только)

Обычно в школе учитель знакомит учащихся со знаменитыми высказываниями о языке И. С. Тургенева — «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины...» и М. В. Ломоносова, нашедшего в русском языке «великолепие ишпанского, живость француз­ского, силу немецкого, нежность итальянского и сжатую изобразитель­ность греческого и латинского». Бальмонт продолжил эту тему и написал: «...В здешней, изношенной, бледно-солнечной части Земли, что зовется Европой и давно забыла, как журчат подземные ключи, самый богатый, и самый могучий, и самый полногласный, конечно же, русский язык. Метальный, звонкий, самогудный, Разгульный, меткий наш язык

(Языков)».

Во фрагменте, который помещен в хрестоматии, Бальмонт, как никто другой ни до него ни после, сумел показать напевную звуковую основу русской речи, образно и ярко рассказал о музыкальности, ритмике, благозвучии русского слова. Энергетика слова и энергетика личности поэта продолжают воздействие и сейчас. Читать именно такую прозу в школе чрезвычайно полезно.

В хрестоматии представлены отрывки из статей замечательного писателя, мастера слова А.Н.Толстого о русском языке и умении им пользоваться: «Русский язык! Тысячелетия создавал народ это гибкое, пышное, неисчерпаемо богатое, умное, поэтическое и трудовое орудие своей социальной жизни, своей мысли, своих чувств, своих надежд, своего гнева, своего великого будущего». В хрестоматии помещены фрагменты из четырех работ разных лет. Сохранилось свидетельство о том, что А. Н. Тол­стой знакомился с исторической поэтикой и отечественными риториками. Круг его филологических интересов был достаточно широким (см.: Ходасевич В.М. Портреты словами: Очерки.— М., 1978.— С. 294— 295). Нельзя считать случайностью тот факт, что писатель особое значение придавал качествам речи. Он рекомендовал молодым авторам быть точными в передаче мысли, лаконичными и даже «скупыми» в подборе слов: «Отсеивайте весь мусор, сдирайте всю тусклость с кристаллического ядра. Не бойтесь, что фраза холодна,— она сверкает». Осознавая первостепенность фактора адресата, А. Н. Толстой пропагандировал необходимость обращения к народной поэтике и разговорным формам речи. Однако в большей степени связь с идеями риторической теории проявлялась в его понимании стиля. «Стиль,— писал А.Н.Толстой.— Я его понимаю так: соответствие между ритмикой фразы и ее внутренним жестом. Работать над стилем — значит, во-первых, сознательно ощущать это соответствие, затем уточнять определения и глаголы, затем беспощадно выбрасывать все лишнее: ни одного звука «для красоты». Видеть мысленным взором все, что ты изображаешь. Это правило было основным для А. Н. Толстого. Об этом же писали в риториках М. В. Ломо­носов, И. С. Рижский и многие другие. Полезно было и то, что писатель учил в прозе органично сочетать две формы отражения действительности — в реалистической, рациональной и в художественно-образной, эмоцио­нальной манере. Содержание написанного или сказанного должно соотноситься с жизненным и языковым опытом читателя или слушателя. Собственно, именно этим правилам обучают в школе, особенно когда идет работа над сочинением. Конкретные уроки маститого писателя в этом отношении небесполезны.

К. А. Ф е д и н оставил нам заповеди прекрасного стилиста. В хресто­матии помещены отрывки из «Записной тетради» (1940) и из статьи «О мастерстве» (1951). В них писатель учитывает историческое движение языка во времени и пространстве, его способность к динамике и развитию. Федин считал, что преемственность имеет свои закономерности: один век наследует из опыта предшествующего поколения одно, что соответствует именно его укладу жизни. Тогда как другому этот же старый опыт передает уже другие приметы, свойственные новому времени. Это верно. Вспомним взлеты и падения риторики. В XVIII в. в словесности не было ничего выше «царицы элоквенции», а со второй половины XIX в. интерес к ней стал угасать. Прошло столетие. Риторика возвратилась на излете XX в. Ее расцвет еще впереди. Мысль человеческая быстра,— считал К. А. Фе­дин,— но есть предметы и явления, которые требуют долгого обдумывания. К этому кругу явлений относится искусство слова, которое требует от художника «глубочайшей и вечной сосредоточенности» (Федин К. А. Ис­кусство слова.— М., 1973.— С. 356). Писатель ценил, прежде всего, такие качества слова, как точность и простота: «Путаница не поддается изъяс­нению простым, точным словом. Когда у прозаика исчерпано содержание, возникают длинноты. Первый великий учитель русской литературы Михайло Ломоносов сказал: «Смутно пишут о том, что смутно себе представляют». Это было истиной в XVIII веке, остается истиной в XX и останется ею навсегда». Особенно интересными представляются суждения писателя об областных словах и неологизмах. Все риторики XIX в. с порога отвергали областную и диалектную лексику и тем более не слишком доброжелательно оценивали и так называемые варваризмы (заимствованные слова, которым следовало подыскивать отечественные параллели). Федин давал этим явлениям иные нормативные оценки: «Бороться с «областничеством» в литературе означает требование к писателю не засорять языка излишними диковинными словами, ради чего бы это не делалось. Но это требование не исключает употребления областного слова, когда его трудно или нельзя заменить известным, общепринятым словом, когда оно метко и служит обогащению языка». Учитель, опираясь на авторитет наших крупнейших писателей и много­численные их примеры, может давать учащимся квалифицированные, обоснованные рекомендации.

В серии талантливых художественно-аналитических очерков о языке, конечно же, совершенно особое место принадлежит книге К. Г. П а -устовского «Золотая роза», вышедшей в свет в 1955 г. В хрестоматию включены лишь некоторые фрагменты из нее. Эпиграфом к этой поэтической прозе о языке писатель взял слова Н. В. Гоголя: «Что ни звук, то подарок; все зернисто, крупно, как сам жемчуг, и, право, иное название еще драгоценнее самой вещи». Самоценность слова, понимание того, что писатель создает как бы «второй мир» магической красоты с помощью словесных красок — это то, что отличает прозу самого Паустовского. Замысел написать это произведение, как вспоминал Паустовский, родился у него в Мещерском краю, где он «прикоснулся к чистейшим истокам народного русского языка».

Это чувство прочной связи с народом и природой России писатель постоянно подчеркивал: «Русский язык открывается до конца в своих поистине волшебных свойствах и богатстве лишь тому, кто кровно любит и знает «до косточки» свой народ и чувствует сокровенную прелесть нашей земли».

Конечно, говоря о народной речи, Паустовский не мог не выразить своего отношения к областным словам. Общее понимание стилистической «слоистости» языка, иерархии его лексических пластов было таким же, как и у Федина. Однако выражено это несколько иначе: «Существует вершина — чистый и гибкий русский литературный язык. Обогащение его за счет местных слов требует строгого отбора и большого вкуса. Потому что есть немало мест в нашей стране, где в языке и произношении, наряду со словами — подлинными перлами, есть много слов корявых и фонетиче­ски неприятных».

Что касается качеств языка, то писатель ценил, прежде всего, его точность, простоту, живописность и разговорность. Эстетическое кредо Паустовского — язык в живописном выражении. Слово у писателя всегда украшено и облагорожено. «Легкий романтиче­ский вымысел», по выражению писателя, свойствен многим его языковым оценкам. Так, слова у Паустовского «цветут, сверкают. Они то шелестят, как листья, то бормочут, как родники, то пересвистываются, как птицы, то позванивают, как хрупкий первый ледок, то, наконец, ложатся в нашей памяти медлительным строем, подобно движению звезд над лесным краем» (Паустовский К. Г. Лавровый венок.— М., 1985.— С. 414).

Русский язык под пером Паустовского раскрывает свои самые чарующие свойства. Привычные слова писатель помещает в непривычные контексты. Знакомство с классической, образцовой прозой писателя помогает почувствовать и понять прелесть умело сказанного современного слова.

В 1961 г. вышла в свет книга С. Я. Маршака «Воспитание словом», объединившая его ранее написанные очерки. Маршак судил о слове, в первую очередь, как поэт и придавал огромное значение инструментовке, т. е. фонетико-стилистическому подбору звуковых красок в словах, в которых чередование определенных звуков должно придавать стихотво­рению или речевому отрезку особый эмоциональный обертон, особое настроение. Маршака восхищала в этом отношении строка Пушкина из «Графа Нулина».

Как сильно колокольчик дальний

Порой волнует сердце нам.

«Громко, заливисто звенит колокольчик в строке, где мягкое «л» повторяется трижды»,— пишет поэт. И если чтеца не волнует, не «ударяет по сердцу» эта строчка, то, пишет Маршак, «это говорит о его глухоте, о его равнодушии к слову».

Аллитерация в ее многих разновидностях (стилистический прием усиления выразительности речи) с древнейших времен специально рассматривалась в риториках и поэтиках. Маршак на современном русском поэтическом материале сумел, как никто другой, рассказать о звуковой живописи много интересного и значительного.

В этом — своеобразие помещенных в хрестоматии фрагментов. Они привлекают внимание еще и тем, что автор с восхищением говорил о многокрасочной стилистике русского языка, которую говорящие и пишущие нередко искусственно обедняют и омертвляют.

По-настоящему пленила читателей 60-х годов книга К. И. Ч у к о в -с к о г о «Живой как жизнь. Разговор о русском языке» (1962). Ей суждена долгая жизнь. Она воспитывала и продолжает воспитывать у молодого поколения чувство стиля, вкуса к изящным и благородным формам языкового выражения, умение видеть в родной речи эстетически совершенные и прекрасные ее стороны,— и зная все это, осторожно обращаться с языком и оттачивать свою речь, помятуя, что «язык острее меча». Фрагменты из этой книги также помещены в хрестоматии: «Старое и новое», «Мнимые болезни и подлинные», «Вульгаризмы», «Канцелярит». После выхода в свет этой книги Чуковского слово канцелярит стало нарицательным и обозначает самый глубокий и тяжелый недуг в повседневном речевом общении. «Канцелярский жаргон,— писал с горечью Корней Иванович,— просочился даже в интимную речь. На таком жаргоне (...) пишутся даже любовные письма. И что печальнее в тысячу раз — он усиленно прививается детям чуть не с младенческих лет». Действительно, на протяжении прошедшего семидесятилетия русский язык благодаря деятельности массовых коммуникаций превра­щался в язык казенной идеологии. После выступления в печати Чуковского филологи неоднократно писали и говорили о канцелярите в популярных изданиях. Ясно, что тема канцелярита и сейчас актуальна. Учитель в школе не может обойти ее своим вниманием.

К такой же острой для молодежи теме относится и затронутый писателем вопрос о молодежном жаргоне. Конечно, «модные» молодежные словечки девяностых годов иные, чем в шестидесятые. Но сама оценка явления, данная Чуковским, была и своевременной, и верной. Она остается актуальной и сейчас.

И в наши дни интеллигенция сетует на то, что жаргон и просторечие становятся почти литературной нормой. Словечки шмон, ништяк, напряг, отгяг и многие другие «украшают» не только молодежную речь—они проникают в широкую прессу, звучат на радио и в телепередачах. Психологи отмечают, что ребята попадают в плен «блатной» романтики — жаргон их любимая стихия. Один пример; приведенный в статье психолога М. В. Розина «Последствия контркультурного образа жизни»: «Когда у хиппи Красноштана спросили: — А где твои друзья, с которыми ты начинал?—он ответил: — Одни сторчались, другие сдринчались, третьи кинулись. (Одни погибли от наркотиков, другие от алкоголизма, третьи — покончили жизнь самоубийством.) Речь шла о людях в возрасте от 20—25 до 30—40 лет»'.

В современных массовых изданиях «приблатненная» речь стала, к сожалению, знаком острой моды. Наша современница Татьяна Толстая видит наше несчастье в бедности, скудоумии и отчетливой тюремной стилистике подобных текстов. В статье «Долбанем крутую попсу» писательница приводит образцы такой публицистики: «...Читаю в «Неде­ле» интервью Е. Додолева с «гендиректором» (а как же!) Российского телевидения Анатолием Лысенко. «Вроде она уже проходит по рангу крутой передачи», «смотрю по видушнику фильмы. Какие-то крутые там фильмы». Или...о «Независимой газете»: «Что, она очень лихая? Нет. И по верстке она достаточно «кирпичёвая». Она долбает и тех, и тех...» Хочется, набравшись христианского смирения и положив дружескую руку на плечо «гендиректора»,— нет, не круто долбануть, а тихо, проникновенно прошептать с нехорошей консервативной улыбкой: «Толя! Зайчик! Товарищ! Верь: есть в нашем языке синонимы. Си-но-ни-мы! (...) И не надо выражать все эти мысли с помощью полутора слов (...) При нашем-то наследстве так себя обворовывать, чтобы слышалось только бурлацкое, дубинистое: «Ух! Ух! Ух!».

Парень, извини, парень. Толян, прости. Понял? Все нормально, Толян. Нормально, понял? Усек разницу?» (Московские новости.— 1992.— № И). Т.Толстая использует в приведенной концовке статьи прием обращения с полным воспроизведением убогого стиля уличного разговора. Ирония и насмешка эффективнее всех других филологических наставлений и увещеваний. Это следует помнить учителю в его повседневной работе.

Вдумчивый читатель, который внимательно познакомился с риторика-ми начала XIX в., мог заметить одну важную мысль. Эволюция риториче­ской концепции происходила в тесной связи с изменением литера­турной нормы языка и новыми складывающимися вкусами. Показательно, что категория вкуса выдвигалась в ритори­ках в качестве ключевой. Однако в разные эпохи эта категория напол­нялась неодинаковым историческим содержанием.

Воспитание хорошего вкуса — одна из сложнейших задач, которая стоит перед современным учителем. Тема художественного стиля и хорошего вкуса раскрывается в книге известного современного писателя С.П.Антонова «Я читаю рассказ.

Из бесед с молодыми писателями» (1973). ¹ Р о з и н М. В. Последствия контркультурного образа жизни // По не­писаным законам улицы.— М., 1991.— С. 166.

Именно поэтому отрывки из некоторых глав этой работы включены в хрестоматию. Обращает на себя внимание необычайно широкий взгляд писателя на проблемы стиля: «Мы видим характерные очертания стиля на каждом шагу: в фасадах зданий, в обтекаемых кузовах машин, в узорах на фарфоровой чашке, в покрое одежды, в форме каблучка, даже в манере говорить». Развивая эту тему, Антонов излагает свое отношение к языку, приводит занимательные факты, когда на одно и то же явление, на одно и то же слово известные писатели и деятели смотрят совершенно по-разному. Изобразительные возможности слова раскрыты автором безыскусственно, но достоверно: «В слове (так же как в пословице и поговорке) гораздо чаще, чем кажется, скрывается троп — сравнение, эпитет, метафора. Иногда этот троп обнаруживается с трудом, а иногда лежит на поверхности, и мы не замечаем его просто из-за ненадобности. «Ты выпалил фразу не подумав»,— говорю я приятелю, и ни он, ни я не ощущаем внезапного неосторожного выстрела, скрытого в слове выпалил». Антонов учит быть внимательным к слову, зорко всматриваться в его грамматический смысл и значение, а, главное, не воспринимать его как нечто стороннее, лишнее и пустое. «Нам бывает лень поискать точный изгиб слова,— пишет автор,— и мы часто предпочитаем выражать несложную мысль безликим многословным стереотипом». Прочитав эти слова, нельзя не вспомнить строки Николая Рыленкова:

Горят, как жар, слова

Иль стынут, словно камни,—

Зависит от того,

Чем наделил их ты. (Горят, как жар, слова)

В последнее десятилетие вышли в свет несколько популярных, написанных для широкого читателя книг Д.С.Лихачева, содержание которых близко идеям хрестоматии. Д. С. Лихачев — крупное, можно сказать, сейчас первое имя в филологическом мире. Ученый с мировой известностью, он возглавляет движение за возрождение отечественной культуры. Собственно, спасению и укреплению духовных начал русской культуры и посвящены те книги, фрагменты из которых включены в хрестоматию. Это — «Письма о добром и прекрасном» (1985) и «Книга беспокойств» (1991). Несколько слов о первой книге. В России издавна существовал особый художественно-литературный жанр «писем». Вспом­ним «Письма русского путешественника» Н.Карамзина (1797—1801), «Роман в письмах» А. Пушкина (1829), «Выбранные места из переписки с друзьями» Н. Гоголя (1847) и др. Преимущество этого жанра: письмо может быть написано в свободной манере, разговорном тоне и без соблюдения строгих канонов литературно-публицистического произведе­ния. «Письма» Д. С. Лихачева адресованы детям. И, конечно, автору пришлось думать о том, в какую форму облечь традиционное для русской литературы поучение, с тем чтобы книга не получилась сухой, наставниче­ской и скучной. Автор пишет в предисловии: «Для своих бесед с читателем я избрал форму письма. Это, конечно, условная форма. В читателях моих писем я представляю себе друзей. Письма к друзьям позволяют мне писать просто. (...) Сперва я пишу в своих письмах о цели и смысле жизни, о красоте поведения, а потом перехожу к красоте окружающего нас мира, к красоте, открывающейся нам в произведениях искусства». «Письма»-бе-седы получились естественными, разговорными, написанными ясным, простым и чистым языком. В некоторых из писем (двенадцатом, тринадцатом, четырнадцатом, двадцать шестом) тема рассуждений совпадает с разделами традиционной риторики: Как говорить?; Как выступать?; Как писать?; О памяти. Именно эти письма и вошли в хрестоматию. «Учиться хорошей, спокойной, интеллигентной речи надо долго и внимательно — прислушиваясь, запоминая, замечая, читая и изучая»,— пишет Лихачев. Письма дают мудрые советы, они воспитыва­ют в наших детях здравый смысл, находящийся в согласии с духовным миром человека и правилами его внешней жизни, которые проявляются в речевом общении.

Из «Книги беспокойств», составленной из воспоминаний, статей и бесед ученого, в хрестоматию взята часть раздела «Словесный мир «в цвете». Она включила следующие темы: Русский язык; Будьте осторожны со словами; Старайтесь не говорить вычурно; О выразительно­сти русского языка; Воспитательное средство; «Рядом» с русским народом.

«Самая большая ценность народа — его язык, язык, на котором он пишет, говорит, думает. Думает! Это надо понять досконально, во всей многозначности и многозначительности этого факта». Этими словами выражен основной тезис ученого, который скрепляет и объединяет, казалось бы, разрозненные этюды о языке в «Книге беспокойств».

Важно духовно опереться на исторически развернутую память и не забыть то лучшее, что в прошлом и в настоящем представлено в традициях отечественной словесности.

К. Д. БАЛЬМОНТ русский язык

(ВОЛЯ КАК ОСНОВА ТВОРЧЕСТВА)

(1924 г.)

Из всех слов могучего и первородного русского языка, полногласного, кроткого и грозного, бросающего звуки взрывным водопадом, журчащего неуловимым ручейком, исполненного говоров дремучего леса, шуршащего степными ковылями, поющего ветром, что носится, и мечется, и уманивает сердце далеко за степь, пересветно сияющего серебряными разливами полноводных рек, втекающих в Синее Море,— из всех несосчитанных самоцветов этой неисчерпаемой сокровищницы, языка живого, сотворенного и, однако же, без устали творящего, больше всего я люблю слово — Воля. Так было в детстве, так и теперь. Это слово — самое дорогое и всеобъемлющее.

Уже один его внешний лик пленителен. Веющее в, долгое, как зов далекого хора, о, ласкающее ле, в мягкости твердое, утверждающее я. А смысл этого слова — двойной, как сокровища в старинном ларце, в котором два дна. Воля есть воля-хотение, и воля есть воля-свобода. В таком ларце легко устраняется разделяющая преграда двойного дна и сокровища соединяются, взаимно обогащаясь переливаниями светов. Один смысл слова воля, в самом простом изначальном словоупотреблении, светит другому смыслу, в меру отягощает содержательностью и значи­тельностью его живую существенность.

Некогда некто русский, устав от тесноты дома, сказал: Выйду в поле, и моя воля. А другой русский, усмехнувшись, может быть, доброй, а может, и недоброй усмешкой, примолвил: В поле две воли. Кто кого. Ты силен, и я не слаб. Есть в груди сердце, а в горле голос, есть желанье расправить свои руки, как крылья. Давай-ка поборемся. Кто кого осилит. И та способность человеческой души, которая сказывается в созиданье присловий, пословиц и поговорок и в позднейшем счете переходит в создание песни и целостной, мирообъемлющей, жизненной мудрости, начинает играть, как ребенок игрушкой, мячом или камнем, как искатель клада играет и работает своим взрывающим и режущим заступом,— творческий язык, любящий многообразие своих достижений, создает крылатые слова. Всякому своя воля. Воля — свой Бог. Божьей воли не переволишь. В чем гостю воля, в том ему и честь. Воля губит, неволя изводит. Вольный свет на волю дан. Дай уму волю, а он и две возьмет.

Ум и чувство, ища исхода в слове, всегда желают многогранно­сти. Смотря в зеркало народной речи, легко противопоставлять одну пословицу другой, оспаривать одну поговорку другою. И однако же. Народная речь именно о пословице говорит пословицами. Пословица недаром молвится. Пословица плодуща и живуща. От пословицы не уйдешь. Пословица не судима. Это именно так (...)

В великий мировой час, коего минуты измеряются тысячелетия­ми, в разных местах свеже-красивой, желанной Земли возник один человеческий язык, и другой, непохожий, и третий, и много. Из всех человечееких языков, сколько их ни есть на Земле, каждый, являясь внутренним сложным зодчеством человеческой души, обуянной вдохновением, являет свою красоту, видимую целиком лишь избранным из тех, кто родился в окруженье этого языка, в его воздухе, под единственным солнцем, ему светившим в его зарождении. Страна не поймет страну, ни язык не поймет язык, а все они красивы, и, быть может, это очень хорошо, что черная пантера и серый жаворонок не понимают друг друга и нисколько друг о друге не думают. Но возлюбивший ли иероглифы, солнцепронзенный язык зверопоклонного Египта,— зачаровав-шийся ли в клинопись колдовской язык звездочетного Вавилона,— или гортанный язык древних евреев, такой страстный, что он не называет предметы, а словесно хватает их,— или полетный арабский язык, полный ястребиного клекота и тонкого перестука копыт легконогого коня,— или нежнейший язык самозамкнутого Китая, похожий на малые позванивания серебряного колокольчи­ка,— или братский нам, полнозвучный язык Древней Индии, до сегодня плененной богами и сказками,— все языки, являясь откровеньем Божества, пожелавшего заглянуть в человеческое, прекрасны, первоисточны, самоценны, единственны, а в здешней, изношенной, бледно-солнечной части Земли, что зовется Европой и давно забыла, как журчат подземные ключи, самый богатый, и самый могучий, и самый полногласный, конечно же, русский язык.

Метальный, звонкий, самогудный,

Разгульный, меткий наш язык.

(Языков)

(...) Богопочитание. Благословение. Славословие мирозданию. Завладение. Внуки Велесовы. Илья Муромец. Микула Селянино-вич. Соловей Будимирович. Троица Единосущная. Русь царство крестьянское. Наваждение окаянное. Междоусобица. Покаяние. Откровение. Подвиги бранные. Искус мучительный. Отречение. Звоны колокольные. Родимый мой батюшка. Родимая матушка.

Какие они длинные, тягучие, ворожащие, внушаюше-певу-чие — исконные русские слова. Это подлинные русские слова, и в наших двух тысячелетиях, из которых мы помним одно, эти слова жили, перебрасывались, тихонько подходили, колдовали, брали, ворожили, внушали книгу Голубиную, подползали змеей подколодною, ширяли в поднебесье быстрым соколом. Восходила туча сильна грозная, Выпадала книга Голубиная, И не малая, не великая,

Долины книга сороку сажен, Поперечены двадцати сажен. По той книге по божественной Сходилися, соезжалися...

(Стих о Голубиной книге)

Возьмем ли мы духовный стих, или былину про богатырей, или народную песню недавнего времени, или «Слово о полку Игореве», или пословицы, поговорки, загадки, или отдельные места летописи, те, где сквозь дымную церковно-славянскую слюду просвечивает напевное естество чистого русского языка, или тех создателей и укрепителен русской прозы, язык которых наиболее исконный и первородный, в вольности уставный, великорусский, основной,— Карамзин, Пушкин, Аксаков, Печерский,— или тех поэтов, чей поэтический язык наиболее перед другими близится к народному говору, к народному словесному пути и напевной повадке,— мы везде увидим то, что я называю пристрастием русского языка к дактилизму, перемежаемому хореизмом, или, более по-русски, трехслоговою замедленностью, перемежаемой замедленностью двухслоговой. Я говорю, что напевность великорусской речи, основанная на музыкальной любви русского народа к трех слоговой замедленности, поражает меня в простой ежедневной народной речи и в наилучших образцах нашей литературной прозы, литературный же стих, наилучший наш стих, как мы, люди образованные, понимаем это слово, по большей части избегает ее. Литературный стих, пушкинский, ямбичен, он коротко ударен, а не напевен, он основан на двухслоговой ударности. Былинный же стих и стих народной песни для литературного слуха звучит так, что часто представляется лишь певучею прозой.

(...) Возьмем книгу народных песен (Шейн П. В. Великорусс в своих песнях... Спб., 1888). Мы тотчас увидим, что в родной моей Владимирской губернии поют или пели: Как под белою под березою — Бел горюч камень разгорается; в Тверской и оттуда по всей России: Спится мне, младешенькой, дремлется; в Смоленской: Ах, да у соловушки крылья примахалися, — Примахалися, — Ах, да сизы перушки, ах, да поломалися, — Поломалися; в Курской: Чарочки по столику похаживают; в Рязанской: Я поеду в Москву-город на ярманку; в Московской — тут, пожалуй, я не найду ничего, но уже из Вятской области доносится: В хороводе были мы, — Были мы, — Сокола мы видели, — Видели; а из Тульской: Чики, чики, чикалочки, — Едет мужик на палочке; и снова из моей родной Шуи: Первенчики, друженчики, — Летали голубенчики, — По солоду, по молоду.

Сидит в келье монах, и зовут его старым именем Нестор, медленно он выводит буквы, записывая повесть Руси рукою, привыкшей истово креститься, и не столько он являет светлое зеркало минувшего, сколько ткет паутины и затенения, но сквозь синюю мглу ладанного воздуха, через поблескиванья церковной позолоты, через слюдяное оконце засматривая, вижу я и слышу, что и здесь ворожит понравившаяся мне с детства трехслоговая замедленность родной моей речи, сменяемая замедленностью двухслоговой: Изгнаша Варяги за море, и не даша им дани, и почаша сами в себе володети, и не бе в них правды, и вста род на род, и быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся... И мужи его (Олга) по Русскому закону кляшася оружьем своим, и Перуном, богом своим, и Волосом, скотьем богом, и утвердиша мир... и повеси щит свой в вратех показу а победу, поуде от Царяграда.

Из другого монастыря, Бог весть зачем туда попавшая, не в монастыре пропетая, из рук монастырского отшельника в руки царского сановника переданная, запись-песня, сгоревшая в вели­ком пожаре Москвы и все же сохранившаяся, песня, повитая под трубами, концом копия воскормленная, под шеломом взлелеянная, полная ржанья коней, орлиного клекота, ворчания волков и лисиц, оскалившихся на червленые щиты, вся сияя кровавыми зорями и синими молниями, вся овеянная бранным серебром и белыми хоругвями, шумит и звенит издалече эта песня перед зорями. «Слово о полку Игореве», наша песня, наших дней, и Гзак бежит серым волком, а Кончак ему след правит к Дону великому. О, Русская земля, ты уже за холмами, за холмом, за шеломенем. И плачет Ярославна: О, ветре, ветрило! чему, господине, насильно

вееши?

Не такой же ли голос, любовно наши русские слова, как няня дитя, качающий, истово их произносящий, размерно, хотя и не в стих, голос жертвенно сожженного, говорит в житии, им самим написанном? Из тюрьмы к тюрьме, от пытки к пытке, из Сибири в Сибирь же, и вновь из Сибири, совершая свой путь, протопоп Аввакум повествует: Страна варварская, иноземцы не мирные... Курочка у нас черненька была: по два яичка на день приносила робяти на пищу Божиим повелением, нужде нашей помогая: Бог так строил. На нарте везучи, в то время удавили по грехом. И нынеча жаль мне курочки той, как на разум придет. Ни курочка, ни то чудо было: во весь год по два яичка давала, сто рублев при ней плюново дело. Жалею. И та курочка, одушевленное Божие творение, нас кормила, а сама с нами кашку сосновую из котла тут же клевала, или и рыбки прилучится, и рыбку клевала, и нам против того два яичка на день давала. Слава Богу, вся сотворивше­му благая. И не просто она нам и досталася.

Напевность прозаической русской речи, выражающаяся в том, что русский бессознательно выбирает, подчиняясь внутреннему своему чувству, логически ударяемое, подчеркиваемое слово с ударением на третьем слоге от конца, и таковое же слово, то есть звуковым ликом сродное, ставит как завершительное в словосоче­тании, кончает им фразу,— эта особенность нашего благозвучия сказывается не у всех наилучших наших повествователей: И конечно, она достигает напряженности не всегда, а вызывается определенным душевным состоянием. Я думаю, что такое состояние можно определить как мерную лиричность взнесенного чувства и умудренного сознания. Это пристрастие к трехслоговой замедленности, повторяю, ярче всего сказывается у Карамзина, Аксакова и Мельникова-Печерского. «История государства Рос­сийского». Уже самое заглавие великого создания великого создателя нашей прозы отмечено печатью дактилизма. Первая фраза предисловия не оставляет сомнения в том, любит ли он трехслоговую замедленность: История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего. А если мы будем рассматривать каждый законченный отрывок страницы — то, что мы называем варварским словом абзац, — и назовем последнее слово каждого отрывка концовкой, мы заметим упорное пристрастие к концовке дактилической и хореической,— ямбическая концовка стоит обыкновенно лишь там, где этого безусловно требует смысл изложения. Вот концовки

Дата добавления: 2017-02-01