Причины переосмысления места и принципов исторического знания во второй половине ХХ в

Причины современного кризиса исторической науки многогранны и лежат не только в когнитивной и эпистемологической, но и в социальной, политической, культурной сферах.

Прежде всего, в XX в. тоталитарные режимы и их крушение продемонстрировали с ужасающей очевидностью, что профессиональная корпорация историков — лишь идеологическая прислуга политиков, не более того. Histories Apodexis может рассматриваться только лишь как инструмент манипуляции политическим сознанием и поведенческими установками масс. Историки по определению оказались работниками зловещего «Министерства правды» Джорджа Орруэла, образ которого стал символом потребительского отношения власти к историкам: «Есть партийный лозунг относительно управления прошлым… Кто управляет прошлым, тот управляет будущим: кто управляет настоящим, тот управляет прошлым… То, что партия считает правдой, и есть правда. Невозможно видеть действительность иначе, как глядя на нее глазами партии».

О склонности историков к политической конъюнктуре, несомненно, знали и раньше. Вспомним знаменитое высказывание Бисмарка: «Главное — захватить чужой город, а там уж историки обоснуют, почему это исконно наши земли». Однако и нацистская, и большевистская пропаганды отличались поистине тоталитарными масштабами переписывания истории. Подобная практика оказала разрушающее воздействие на научные стандарты мастерства историков. Если принять тезис, что «История – это ложь» (Г. Форд), а он имеет огромное количество подтверждений, то получается, что историк тем профессиональнее, чем искуснее врет, чем владеет пиаровскими технологиями. И смысл истории как отрасли знания заключается не в способности познать прошлое, а в умении о нем рассказать, преподнести в нужном ключе. Как отметили П. Рот и М. Мандельбаум, «История превращается в искусство рассказчика (Storyteller)». В таком случае Histories Apodexis – искусство риторики, пиара, не более того. Его надо оценивать с позиций профессиональных литераторов, журналистов, работников пропагандистской сферы.

Тогда способность Histories Apodexis отражать реальные события, реконструировать прошлое с практической точки зрения абсолютно не важна. А поскольку история как наука не имеет другого практического применения, кроме обслуживания идеологических задач, то «ненужной» и «незначимой» для Histories Apodexis оказывалась вся источниковедческая сфера, которая, собственно, и содержала в себе ключи к прошлому. От мысли, что «Прошлое можно придумать» до идеи: «История — это всегда только выдумка» — один шаг. И он были сделан в конце XX в.

Именно это обстоятельство, во-вторых, породило приобретающее все больше сторонников восприятие истории не как науки, а как особой культурной практики. Еще Г. Риккерт говорил, что «ценности, определяющие в истории выбор существенного, можно поэтому также назвать всеобщими культурными ценностями (Kulturwerte)». Поэтому история есть проекция культурной составляющей человеческого бытия. Ф. Анкерсмит утверждал, что историография прежде всего «имеет значение как явление культуры, формирующей, в свою очередь, наши взгляды на политику, науку и т.д.».

Однако если история — прежде всего явление культуры, то, по аналогии с другими искусствами, она оказывается в первую очередь продуктом творчества своих создателей (так же, как музыка — композиторов и картины — художников). В наиболее яркой и афористичной форме такой подход выражен в словах А. Проста: «История — это то, чем занимаются историки». Главный шаг к обоснованию истории как всего лишь сферы занятий историка, конструкта его сознания и практической деятельности был сделан в трудах М. Оукшотта. Отчаявшись сформулировать предмет истории и уловить ускользающие реалии прошлого, ученые предложили крайне простое решение: вывести предмет исследования из творчества историков. Иными словами, если существуют некая «наука история», имеющая свои стандарты знания, и есть профессиональная корпорация людей, именующая сферу своей деятельности «наукой историей», надо просто посмотреть, чем же они занимаются — и тогда мы поймем, что же такое история. Отсюда до постмодернистского отрицания исторической реальности оказывалось рукой подать.

В-третьих, в определенном смысле увлечение постмодернизмом вызвано причинами, обозначенными в знаменитом «Постмодернистском уделе» («La condition postmoderne», на русском языке эта работа вышла под заголовком «Состояние постмодерна») Жана-Франсуа Лиотара. По его словам, «Упрощая до крайности, мы считаем «постмодерном» недоверие в отношении метарассказов». Под этим термином и его производными («метаповествование», «метаистория» и др.) понимаются «объяснительные системы», организующие буржуазное общество и служащие для него средством самооправдания своего существования (религия, история, наука и т.д.). Таким образом, по Лиотару, постмодернизм является своеобразным вызовом основам современного мира. История, как одна из главных объяснительных систем, подверглась его атаке одной из первых.

В-четвертых, в связи с развитием средств массовой информации и информационных технологий стала очевидной системообразующая роль в обществе ментальных матриц, фреймов, социальных и культурных кодов. Histories Apodexis является одним из основных полей сигнальных знаковых систем. Но в таком случае правомерен вопрос: не сводима ли Histories Apodexis всего лишь к информационному полю? Вообще, где находится история как ментальная субстанция?

На этот вопрос существует лишь два ответа. Первый — в человеческом сознании. Но тогда емкость Histories Apodexis ограничена памятью индивида. Второй – в чужих свидетельствах, вербальных и нарративных. Но являются ли эти «слепки с реальности» адекватными прошлому? Или же они сконструированы в соответствии с востребованными знаковыми системами? Очевидно, что правилен второй ответ. Тогда неизбежен следующий вопрос: не достигла ли в этих «следах истории» степень фильтрации прошлого такой степени, что перед нами метасистема, искажающая исторический материал в зависимости от своих параметров? Тогда любой автор Histories Apodexis является не реконструктором прошлого, а его демиургом, творцом. Он не изучает историю, он ее созидает. Этот вопрос стал постоянной болезненной составляющей многих дискуссий по теории исторического познания в 1980-90-х гг. По словам П. Рота, «События существуют только по доверенности». Они не имеют натурального воплощения и представлены для нас только в описаниях.

В-пятых, получила дальнейшее развитие идея Г. Риккерта, что «во всех эмпирических науках объектам противостоит познающий субъект… нетрудно показать, что познание не может быть воспроизведением или отображением (Abbild) объектов, что оно есть, скорее, преображающее (umbildende) их понимание». Это обусловлено тем, что действительность настолько сложна и многообразна в своих проявлениях, что любое высказывание о ней будет упрощением и схематизацией. Как отметил Г.С. Кнабе, исторические события ХХ в. и изменение роли науки вызвали актуализацию противопоставления между жизнью как объектом познания и наукой как средством познания. Последняя в силу внутренних условий своей организации просто неспособна познать все многообразие жизни. Как показал историк, «противоречие между наукой как средством исследования и «жизнью как она есть» как объектом исследования образуют коренную апорию современного общественно-исторического познания». История как наука о жизни пострадала первой. Она подверглась обвинениям в схоластике и ей перестали доверять. Престиж профессиональной корпорации историков в конце ХХ в. по сравнению с первой половиной столетия резко упал.

В-шестых, во второй половине ХХ в. идет интенсивное развитие когнитивных наук (дисциплин, сознающих себя в виде систем свойств и правил мышления, обработки информации — психологии, лингвистики, искусственного интеллекта). В них, внимание исследователей сосредоточивается главным образом на специальном изучении процессов интеллектуального творчества, форм языка, письма и речи, вербальных и невербальных текстов и, в конечном счете, на саморефлексии как таковой.

В 1950-х гг. произошла так называемая когнитивная революция, подвергшая критике бихевиоризм. Ему на смену пришел неоментализм. Среди психологов все большую популярность стала приобретать точка зрения, что свойства разума — врожденные, и лишь в малой степени обусловливаются социальной средой. Разум понимался как замкнутая система символов, по аналогии с компьютерными системами. Однако, если принять такую точку зрения, модели мира существуют только внутри замкнутых структур разума. Гуманитарное знание, как и любое другое, не является производным от исторических условий. Тогда Histories Apodexis может считаться всего лишь проекцией человеческого разума. По верному замечанию Н.Е. Копосова, с этим также можно связать кризис, переживаемый сегодня социальными науками. Подобные принципы, как показала Г.И. Зверева, прямо ведут к развитию постмодернистского подхода к истории.

В-седьмых, свою роль сыграли и тенденции развития современной эпистемологии. Если раньше знание традиционно полагалось как некий идеальный объект, по отношению к которому существуют некие системы представлений, то теперь главная эпистемологическая задача звучит иначе: а как вообще описать то, что считается знанием? Что это такое? Естественно, что историческая наука не смогла оказаться в стороне от подобных поисков, в очередной раз задавшись вопросом: «А что такое история и наши знания о ней?»

В-восьмых, в историю все активней внедряется филология. С ней тесно связан знаменитый «лингвистический поворот» 1970-х гг. Его сущность применительно к исторической науке заключается в следующем: историю можно изучать с помощью тех же элементов литературной критики, что и любой текст. Это вызвано тем, что исторический факт существует лишь в лингвистическом смысле, так как до нас он из прошлого доходит в виде того или иного вербального выражения. Как отметила Нэнси Партен, «Лингвистическая модель эпистемологии очень близка к структуре реальной ментальной жизни». Поэтому «за пределами языка историк ничего сделать не может». Основоположниками данного течения считают Р. Барта, М. Покока, К. Скиннера, Р. Козеллека.

Подобная позиция напрямую ведет к деконструкции нарратива, о чем писал Дж. Тоуз: если язык — главная форма смысловой кодификации действительности, то тогда коды не могут быть индивидуальными. Они должны существовать независимо от людей, чтобы быть понятными для всех. Это ведет к «смерти автора» (определение Р. Барта) и дроблению текста на некие универсальные семантические матрицы. Из такого подхода вытекают теории исторического повествования, в которых исследователи пытаются вывести исторические категории и способы описания событий не из прошлого, а из языка, на котором говорят историки.

Но тогда, если быть последовательным, можно утверждать, что для создания Histories Apodexis вовсе не надо обращаться к прошлому. Достаточно изучить язык текста, в котором рассказано об этом прошлом. Проблема извлечения достоверной информации из источника подменяется проблемой филологического анализа текста. Однако тогда мы сразу же сталкиваемся с двумя непростыми задачами: во-первых, по словам Фрэнка Анкерсмита, одна из главных трудностей, стоящих перед современным исследователем — адекватен ли его язык прошлому, можно ли им передать мысли, идеи и мотивации поступков людей, умерших несколько веков назад? Во-вторых, совпадает ли язык историка и его восприятие читателем? Можно ли вообще средством языка раскрыть сущность исторических процессов? Других средств в нашем распоряжении пока нет, но, как отметил Хейден Уайт, «Пока историки продолжают использовать обычные грамотные речь и письмо, их репрезентации феноменов прошлого, равно как и мысли о них, останутся «литературными» — «поэтическими» и «риторическими» — отличными от всего, что считается специфически «научным» дискурсом».

Таким образом, «лингвистический поворот» уводит нас далеко в сторону от Histories Apodexis, изображая изучение истории как перманентный «конфликт интерпретаций» (термин Поля Рикера), проблему сопряжения семиотических систем и семантических полей между источником, сочинением историка, мыслями и чувствами читателя.

Дата добавления: 2014-01-06