Социологическая концепция народничества 2 страница

и освобождение Родины явятся результатом не какого-то давления извне: они произойдут от имманентных импульсов, «от внутренних процессов в русском народе». Возрождение прерванных культурных ценностей, прин­ципов самоценности и суверенности личности, идеалов духовной свободы может и должно, по Бердяеву, выступить основанием для этого процесса.

В сочинениях философа, социолога, государствоведа и общественного деятеля, магистра и доктора государственных наук, одного из основателей Русского научного института в Берлине (1923) профессора Ивана Алек­сандровича Ильина (1883-1954,) излагаются актуальные и интересные идеи о природе, сущности и перспективах преодоления тоталитаризма. По мысли Ильина, крупномасштабный опыт строительства социализма дает все основания утверждать, что это социальное устройство может сущест­вовать «только в форме всепроникающего и всепорабощающего тотали­тарного режима». Понимая тоталитаризм как политический строй, «беспредельно расширивший свое вмешательство в жизнь граждан» и «включивший всю их деятельность в объем своего управления и принуди­тельного регулирования», Ильин отмечал, что сущность тоталитаризма левого («левого большевизма», социализма) и правого («правого больше­визма», национал-социализма) толка состоит не столько в особой форме государственного устройства (демократической, республиканской или ав­торитарной), сколько во всеохватывающем объеме и организации управ­ления людьми, осуществляемого при проведении «самой последователь­ной диктатуры, основанной на единстве власти, на единой исключитель­ной партии, на монополии работодательства, на всепроникающем сыске, на взаимодоносительстве и на беспощадном терроре».

По Ильину, противоправный тоталитарный режим «есть рабовладель­ческая диктатура невиданного размера и всепроникающего захвата», ко­торая держится на партийных указах, распоряжениях и инструкциях, а за­коны и государственные органы представляют собой «только показную оболочку партийной диктатуры». В тоталитарном обществе, спаянном страхом, инстинктом самосохранения и злодейством, граждане фактиче­ски лишаются всех прав, полномочий и свобод. Они существуют только как субъекты обязанностей и объекты распоряжений. Их правовое созна­ние замещается «психическими механизмами - голода, страха, мук и унижения, а творческий труд - психофизическим механизмом рабского надрывного напряжения». Согласно Ильину, опыт всех европейских со­циалистических стран свидетельствует, что с победой социализма в них устанавливаются монопольная собственность государства и исключитель­ная инициатива единого центра, в которых и заключается суть данного общественного устройства. Установление же этой монополии ведет к мо­нополии государственного работодательства и создает полную зависи­мость всех трудящихся от новой привилегированной касты партийных чи­новников. Социалистическая действительность, по Ильину, свидетельст-

22 История социологии

вует об антисоциальной сути социализма, который убивает свободу и творческую инициативу, уравнивает людей в нищете и зависимости, соз­дает партийную касту, проповедует классовую ненависть, осуществляет тоталитарное управление и выдает его за справедливый строй. Выход из левого тоталитаризма Ильин видел в отречении от социалистических ил­люзий, которые привели к катастрофе, и в строительстве нового общест­венного строя, основанного на частной инициативе, частной собственно­сти, правовой свободе и «творческой социальности», включающей в себя свободу, справедливость и братство.

Неизбывно размышляя о судьбе России, Ильин считал, что ей все рав­но придется сделать выбор между свободой и рабством, демократией и то­талитаризмом. Веря в лучшее будущее, он подчеркивал, что «безумию ле­вого большевизма Россия должна противопоставить не безумие правого большевизма, а верную меру свободы, свободу веры, искания правды, тру­да и собственности». Значительная часть социально-философских и со­циологических соображений Ильина о будущем устройстве тоталитарных обществ носила характер либерального утопизма религиозного толка. Но в выборе направления движения и основных целях его он был прав, по­скольку без обретения свободы преодоление тоталитарного отчуждения человека, его освобождение невозможно и немыслимо.

Социологическое и социально-философское творчество Георгия Пет­ровича Федотова (1886-1951Я профессора кафедры истории средних ве­ков в Саратовском университете (1920), эмигрировавшего из Советской России (1925), автора более 300 публикаций по общественным проблемам сыграло значимую роль в осмыслении вопросов назначения и места Рос­сии в истории, соотношения революции и человеческих судеб, гибели и возрождения культуры. Связав себя с социал-демократическим движением уже в год окончания гимназии (1904), Федотов тем не менее прошел в дальнейшем длительную духовную эволюцию, связанную с «личным пе­реживанием Христа»: свобода человека, широкий гуманизм и живое еван­гельское чувство Христа навсегда стали характернейшими чертами Федо­това - социального мыслителя. Вместе с тем ученый все более склонялся к ориентации не столько на религиозную философию или чистое богосло­вие, сколько на «богословие социальное или даже социологическое». Пер­вые же эмигрантские произведения Федотова были посвящены судьбе России, православию в мире, истории русской культуры. Отличительной особенностью Федотова-социолога явилась тотальная критика русской идеологии. Философским камертоном социологического творчества Федо­това явилось понятие «молчание». Молчание творческое, молчание-при­слушивание, чувствительность к тону российской истории, позволившие Федотову дешифровать кровавые общественно-политические сполохи ре­волюций 1917 года и гражданской войны как трагичные полифонические мелодии эволюции православной культуры.

Для Федотова человек выступает как судьбоносец культуры, смысл мировой истории, судьбы культуры в истории и как следствие - облик че­ловека в культуре - предельная формула социолого-философского миро­воззрения ученого. Но во всех социологически ориентированных, жизнен­но соразмерных моделях Федотова присутствует универсальная точка от­счета - Россия как непреходящий предмет научного творчества. С его точ­ки зрения, вся история России представляет собой процесс принципиаль­ного преодоления ее лучшими умами «апокалипсического соблазна» в ви­дении перспектив развития. Ни концепция бесконечного прогресса секуля­ризированной Европы в духе общественной мысли Нового времени, ни идея о фатальности гибели «потусторонней» для Запада цивилизации рус­ской православной религиозности не были созвучны мировосприятию Фе­дотова. Постулируя в начале 30-х годов цель построения в Европе и Рос­сии «Нового Града», способного отказаться от трагичного в неизбывности своей стремления континента к военной катастрофе, ученый обращал осо­бое внимание на решение «социальных вопросов». Трудовой социализм, свобода личности вопреки догматам фашизма и коммунизма, христианст­во, русский патриотизм - вот те идеалы, которые мыслитель считал глав­ными в любых проектах общественных трансформаций. Именно через па­радигму этих ценностей культуры призывает Федотов создавать целост­ный облик истории российского государства, целостную социальную мо­дель его общественной эволюции. Осуществляя социологический анализ истории русской интеллигенции, Федотов утверждал, что, пройдя целый век с царем против народа, она некоторое время противостояла и народу и царю (1825-1881) и, наконец, поддержала народ против царя (1905-1917). Для него интеллигенция - не столько носитель и генератор новых идей, сколько определенный общественный слой с его конкретными бытовыми чертами. Для Федотова антигосударственность интеллигенции сопряжена с ее антинациональными ориентациями. Патриотические круги дворянства и армии в принципе не могли, по Федотову, разделить такие идеи, а по­этому интеллигенция искала и нашла на собственную погибель себе со­общников в среде рабочих, крестьян и (что самое печальное) в слоях люмпен-пролетариата России. «Сталинократия» и ее торжество, по Федо­тову, вовсе не отменяют эту тенденцию, они лишь корректируют ее. Этот трагичный выбор - будущий крест государства российского, от разреше­ния этой диллемы зависит ее будущее. Социально-философские и социо­логические изыскания мыслителей российской эмиграции не только спо­собствовали наработке принципиально нетрадиционных способов, средств и методов описания общественных реалий, но и обозначили ряд таких проблем эволюции советского и постсоветского общества, которые оче­видно не подвержены простым решениям даже в конце XX столетия.

3.8. Социология в СССР (20-30-е годы)

К началу 20-х годов немарксистская социология в Советской России располагала значительной институциональной базой, и ее влияние ощу­щалось на протяжении всех 20-х годов. Многочисленные партийные про­верки, проводившиеся в партшколах, часто обнаруживали, что студенты вместо трудов классиков читают О. Конта, Г. Спенсера, Э. Дюркгейма.

Уже в первые годы Советской власти социологи немарксистской ори­ентации (П. А. Сорокин, Н. И. Кареев, В. М. Хвостов) издали ряд моно­графий и учебных пособий. Важным событием стал выход в свет сочине­ния П. А. Сорокина «Система социологии». Интенсивный процесс разви­тия немарксистской социологии был остановлен прямыми репрессиями. Осенью 1922 года многие ведущие профессора-обществоведы были вы­сланы из страны. В конце 1922 года закрываются кафедры общей социо­логии во всех центральных университетах, журналы «Мысль», «Эко­номист», а к концу 1924 года - все оппозиционные журналы.

В принципиально иной ситуации оказалась после Октябрьской рево­люции марксистская социология. Уже в мае 1918 года, готовя проект по­становления Совнаркома «О социалистической Академии общественных наук», В. И. Ленин записал: «Одной из первоочередных задач поставить ряд социальных исследований» [33. Т. 27. С. 368]. Первыми учреждения­ми по подготовке лояльных кадров обществоведов и проведению социаль­ных исследований стали Институт красной профессуры в Москве (1921), Научно-исследовательский институт в Петрограде (1922), Социалистиче­ская академия общественных наук, преобразованная в 1924 году в Комму­нистическую академию. В 1922-1924 годах создаются коммунистические университеты в Харькове, Омске, Казани, Смоленске, Ростове-на-Дону и других городах. С 1922 года начал регулярно выходить «Вестник комму­нистической академии», в 1925 году при Комакадемии было создано об­щество статистиков-марксистов (С. Г. Струмилин, М. Н. Фалькнер-Смит и др.). С середины 20-х годов стали создаваться кафедры марксизма-ле­нинизма во всех вузах страны. В конце первого послеоктябрьского деся­тилетия прекратили деятельность Философское общество, Большая акаде­мия духовной культуры, Социологическое общество и другие независимые объединения обществоведов.

Первой после 1917 года собственно марксистской книгой по социоло­гии стала работа Н. И. Бухарина «Теория исторического материализма» (1922), получившая разгромную критику со стороны П. А. Сорокина. Тем не менее в 20-е годы она пользовалась большой популярностью.

Приобретая академическую респектабельность и государственную под­держку, марксистская социология приспосабливалась к сложившемуся разделению научного труда в обществознании. Именно в начале 20-х го-

дов в марксистской литературе прочно утвердился термин «социология», стали появляться первые монографии и учебные курсы. Это был период острых дискуссий по поводу социологического наследия Маркса - Энгель­са - Ленина, содержания основных теоретических концепций марксизма и категорий исторического материализма. Многие социологи марксистской ориентации отличались европейской образованностью, хорошим знанием трудов своих западных коллег, научной терпимостью и недогматическим отношением к социологическим идеям Маркса. Поэтому дискуссии часто носили творческий характер.

В марксистской и немарксистской литературе 20-х годов широкое рас­пространение получили позитивистские и натуралистические трактовки общественных явлений. Их теоретической базой стали различные направ­ления «поведенческой психологии»: «коллективная рефлексология» В. М. Бехтерева, «биолого-исторический материализм» Н. А. Гредескула, «пси­хологический бихевиоризм» А. М. Боровского, К. Н. Корнилова и др. По­стулат единства законов природы и общества был очень популярен. Вы­ступая против неокантианского противопоставления наук о природе и культуре, многие марксисты склонялись к вульгарно-натуралистическим концепциям общества. Открытое влияние позитивизма было подавлено к на­чалу 30-х годов, хотя в неявной форме его воздействие всегда присутствовало.

Особенно популярны в 20-е годы были различные варианты биологи-зации общественных процессов, попытки соединить дарвинизм с мар­ксизмом, идеи Фрейда и Маркса. Не было, пожалуй, ни одного крупного ученого-биолога, который в своих работах не высказался бы по основным проблемам теории общества. Биологизация общественных явлений часто сочеталась с психофизиологизацией поведения человека (В. М. Бехтерев, А. Иванов-Смоленский и др.). Сторонники психофизиологического редук­ционизма (В. М. Бехтерев и др.) сводили любые, даже самые сложные формы человеческой деятельности к простым актам рефлекторного поведения.

Многие марксистские издания были заполнены механистическими концепциями, воспроизводившими старые идеи механической школы в социологии, «социального энергетизма» (П. С. Юшкевич, А. А. Богданов). При всех недостатках в некоторых из этих работ содержались интересные в социологическом плане идеи, например «фитосоциология» И. К. Пачос-ского, «зоосоциология» М. А. Мезбира. К сожалению, рад перспективных направлений, лежащих на стыке социологии, биологии, физиологии, пси­хологии, к началу 30-х годов был свернут под влиянием радикальной мар­ксистской критики. Во многих отношениях эта критика была справедли­вой, но идеологическая нетерпимость резко сужала сферу творческих по­исков в социологии, способствовала канонизации марксистских положе­ний об основах общественной жизни.

Институализация марксистской социологии в 20-е годы актуализиро­вала проблему ее предметного самоопределения. Эти проблемы рассмат-

ривались во многих публикациях тех лет. В этой же связи усилилась кри­тика позитивистского идеала социологического знания, сводившаяся часто к полному отрицанию возможности применения в социологии методов ес­тественных наук. Потребность в методологической рефлексии вытекала из необходимости научного руководства конкретными социальными иссле­дованиями и организации преподавания исторического материализма.

Большинство марксистов начала 20-х годов рассматривали историче­ский материализм как распространение принципов материалистической диалектики на общество (С. Л. Вольфсон и др.). В 1929 г. в Москве про­шла дискуссия о марксистском понимании социологии. Многие участники дискуссии выступили против трактовки исторического материализма как простой дедукции общих положений диалектики. Постепенно дифферен­цировались учебные программы, стали появляться самостоятельные посо­бия по историческому материализму. Ряд ученых считали исторический материализм общей социологической теорией, т. е. наукой, имеющей тот же гносеологический статус, что и другие фундаментальные науки: физи­ка, химия и т. п. Такой подход существенно противоречил марксистской традиции. Действительно, марксизм всегда претендовал на нечто большее, чем быть одной из наук, а именно на универсальное мировоззрение. По­этому трактовка исторического материализма как общей социологической теории являлась определенной модернизацией учения Маркса и поэтому в течение многих последующих лет вызывала возражения ортодоксальных марксистов.

Столкнувшись с трудностями при определении предметной специфики марксистской социологии, ряд известных авторов (И. П. Разумовский, С. 3. Каценбоген и др.) предлагали считать исторический материализм философско-социологической теорией. Определяя предмет марксистской социологии, большинство социологов начала 20-х годов воспроизводили идеи Конта, Спенсера, Дюркгейма. Социология понималась как наука об обществе в целом, о сложно организованной социальной системе. После широкой дискуссии о содержании и методологической роли понятия «общественно-экономическая формация» марксистская социология стала определяться как наука о закономерностях развития и смены обществен­ных формаций.

Проблема предмета социологии сопрягалась с проблемой структуры социологического знания. В работах С. А. Оранского, И. П. Разумовского, В. И. Ивановского обосновывалась идея трех уровней: общая теория, спе­циальные дисциплины, конкретные исследования.

Активно обсуждался в 20-е годы вопрос о соотношении социологии и практики, в некоторых работах предпринимались попытки анализа гно­сеологической и логической природы прикладного социального знания. Проблема факта и ценности в социологии решалась главным образом на основе известного марксистского принципа партийности.

В первой половине 30-х годов исследования в области методологиче­ских проблем социологии фактически прекратились. К середине 30-х го­дов полностью возобладала упрощенная точка зрения на исторический материализм как на конкретизацию положений материалистической диа­лектики, составную часть марксистской философии.

Эта позиция была поддержана И. В. Сталиным в его работе «О диа­лектическом и историческом материализме». Марксизм в стране все больше изолировался от западной социологии и превращался в охрани­тельную доктрину. Тем не менее в 20-е годы еще сохранялись относитель­но благоприятные условия для научных дискуссий. Такие общесоюзные дискуссии прошли практически по всем фундаментальным проблемам ис­торического материализма: соотношению общественного бытия и общест­венного сознания, содержанию понятий общественно-экономическая фор­мация, базис и надстройка,' производительные силы и производственные отношения, классы, семья и др. Это был наиболее творческий период в ис­тории советской социологии. Популярность марксизма в сфере европей­ской интеллигенции росла, в рамках марксизма формировались различ­ные ориентации. В самом общем плане можно выделить две линии. Пер­вая продолжала традицию формационного подхода к истории общества (В. В. Адорацкий, С. Л. Вольфсон, В. П. Полгин, С. А. Оранский и др.). Они рассматривали историю как поступь закономерно сменяющих друг друга формаций. Другая развивала активистскую модель Ленина, акцен­тируя внимание на решающей роли революционно-преобразующей практики и субъективных факторах исторического развития (А. А. Бо­гданов и др.).

Первые же попытки систематизации марксистской концепции общест­ва, согласования многочисленных и часто противоречивых высказываний классиков породили острые разногласия и идеологические обвинения. В 20-е годы были сформулированы многие идеи, определившие на долгие годы содержание внутримарксистских теоретических споров. Прошедшие в 20-е годы дискуссии по Основным понятиям исторического материализ­ма выявили самые различные точки зрения. Особенно характерна в этом плане длившаяся в течение двух лет (1927-1929) на страницах журнала «Вестник Коммунистической академии» дискуссия о структуре и движу­щих силах развития производительных сил общества.

Производительные силы часто сводились к средствам производства, технике. Большинство разделяло точку зрения на производительные силы как диалектическое единство орудий труда, предметов труда и рабочей си­лы. Не меньше разногласий вызвал вопрос о содержании понятия «про­изводственные отношения». Значительным влиянием пользовалась «орга­низационная концепция» производственных отношений Н. И. Бухарина. По мнению его оппонентов, трактовка производственных отношений как

«трудовой координации людей» игнорировала решающую роль отноше­ний собственности на средства производства. В то же время ряд исследо­вателей сводили всю проблематику социального прогресса к развитию производственных отношений.

Пытаясь ответить на фундаментальный вопрос о причинах развития производительных сил, авторы многих публикаций склонялись к концеп­ции «саморазвития», в качестве конечной причины развития производи­тельных сил объявлялась диалектика составляющих их элементов.

Интерпретация марксистской теории общественного развития привела к обычным для марксизма разногласиям. Многие теоретики (А. А. Богда­нов, Н. И. Бухарин, Ю. К. Милонов и др.) были близки к идеям техноло­гического детерминизма. Производительные силы понимались ими как конечная причина общественного прогресса. В явной или скрытой форме часто высказывались экономические интерпретации марксизма. «Эконо­мическим», или иначе «историческим», материализмом, - писал извест­ный теоретик марксизма М. Н. Покровский, - называется такое понима­ние истории, при котором главное, преобладающее значение придается экономическому строю общества и все исторические перемены объясня­ются влиянием материальных условий». Марксисты-диалектики (С. 3. Ка-ценбоген) возражали, как правило, неубедительными ссылками на относи­тельную самостоятельность надстройки по отношению к базису.

В качестве движущих сил общественного развития рассматривались рост и усложнение человеческих потребностей, среди молодых ученых была популярной идея комбинации многих факторов как условий соци­ального прогресса. После длительных дискуссий, взаимных политических обвинений в середине 30-х годов общепринятой стала схема объяснения социального прогресса на основе закона соответствия производственных отношений характеру и уровню развития производительных сил.

Октябрьская революция обострила проблемы социальной структуры общества. Эволюция классовых отношений находилась в центре внимания социологов самых различных направлений. П. А. Сорокин критиковал марксистов за сведение всей проблематики социальной структуры к клас­совому делению общества, указывал на «принципиальную невозмож­ность» создания бесклассового общества в силу непреодолимых качест­венных различий между людьми. Социологи, более лояльно относившиеся к марксизму (К. М. Тахтарев, С. И. Солнцев и др.), подчеркивали ре­шающую роль классового расслоения общества, объясняли происхожде­ние и эволюцию классов в духе Спенсера или Дюркгейма. Они обычно не признавали классовой борьбы как движущей силы общественного про­гресса. Источником развития, по мнению К. М. Тахтарева, являются не классовые, а национальные отношения, лежащие в фундаменте социаль­ной солидарности и общества.

3-44

В начале 20-х годов многие социологи-марксисты избегали резко кри­тических оценок немарксистских концепций классов. Позже в литературе стала все чаще появляться вульгарно-идеологическая оценка взглядов Н. А. Бердяева, М. И. Туган-Барановского, Э. Дюркгейма, К. Каутского и других немарксистских или социал-демократических философов и социо­логов. В центре дискуссий 20-х годов оказалось определение классов, дан­ное Н. И. Бухариным в работе «Теория исторического материализма»: «Под общественным классом разумеется совокупность людей, играющих сходную роль в производстве, стоящих в процессе производства в одина­ковых отношениях к другим людям, причем эти отношения выражаются также и в вещах (средствах труда)» [7. С. 325-326].

Под влиянием бухаринского подхода находились многие известные марксисты 20-х годов. В основе концепции классов А. А. Богданова и Н. И. Бухарина лежали представления об исключительной важности технико-организационных отношений в формировании социально-классовой структуры общества, делении общественного труда на управ­ленческий и исполнительский. Такое деление возникает везде, где созда­ются хотя бы зачатки социальной организации. Поэтому классы - естест­венный и необходимый элемент общества. Интеллигенция, с этой точки зрения, - класс «технических организаторов». В разбитых обществах важ­ное значение для социальной стратификации приобретает субъективный фактор (А. А. Богданов), т. е. классовая самоидентификация.

Хотя в 20-е годы были попытки выйти за рамки традиционного мар­ксистского подхода к классам, они не оказали существенного влияния на дальнейшее развитие марксистской социологии. Большинство марксист­ских исследований было посвящено детализации уже сложившейся кон­цепции, разработке таких понятий, как основные и неосновные, промежу­точные, переходные классы, понятий, описывающих внутриклассовую дифференциацию: «подклассы», «классовые типы», «отряды» и т. п., а также анализу межклассовых отношений в переходный период.

После введения нэпа в деревне усилились процессы социально- классо­вой дифференциации. Крестьянство превратилось в самостоятельную по­литическую силу. Возникли острые дискуссии о социальной направленно­сти этих перемен. Левые марксисты, опираясь на многочисленные обсле­дования, проводившиеся, как правило, по методикам, отвечавшим их по­литическим установкам, видели в новых явлениях угрозу политическому режиму (Л. Н. Крицман, К.А. Карев и др.). Правые сторонники Н. И. Бу­харина на основе собственных данных доказывали обратное.

В марксистской литературе второй половины 20-х годов крестьянство определялось как основной наряду с пролетариатом класс переходного общества.

В своем анализе социальной структуры троцкистские теоретики видели в послеоктябрьском обществе лишь два основных класса: буржуазию и

пролетариат (крестьянство рассматривалось как мелкая буржуазия) и, сле­довательно, только один тип классовых отношений - классовую борьбу. Многообразие отношений между хозяйственными укладами сводилось к беспощадной борьбе между социалистическим (государственным) и мел­котоварным укладом, к действию двух противоположно направленных «законов» («закона стоимости» и «закона первоначального накопления»). Решающее столкновение пролетариата и крестьянства представлялось не­избежным, поэтому Е. Преображенский и другие левые марксисты выдви­нули в середине 20-х годов лозунги «диктатуры промышленности», «политики сверхиндустриализации», в последующем по сути реализован­ные Сталиным. Сторонники Н. И. Бухарина рассматривали народное хо­зяйство по схеме двух «незамкнутых частей» (социалистического и капи­талистического секторов), стихийно приходящих в равновесие. Соответст­венно в переходном обществе выделились два класса (рабочий класс и мелкотоварное крестьянство). Авторы «теории двухклассового общества» исходили из представлений об устойчивости средних слоев крестьянства, а это явно противоречило ленинскому анализу. В начале 30-х годов сторон­ники Н. И. Бухарина, как и он сам, были репрессированы.

С началом массовой коллективизации деревни марксистская социоло­гия оказалась в необычном положении. Возникающие новые социальные явления не поддавались объяснению в традиционных понятиях. Теорети­ческие споры о социальной (капиталистической или социалистической) природе кооперации переросли в открытую политическую борьбу между различными школами. Подверглись репрессиям сторонники «семейно-трудовой теории» и «теории устойчивости» мелкотоварного крестьянского хозяйства. После острых дискуссий и политической борьбы групповая коллективная собственность была квалифицирована как разновидность социалистической, а процесс коллективизации был представлен как часть более общего процесса уничтожения классов. Концепция бесклассового социалистического общества была в начале 30-х годов почти общеприня­той среди социологов-марксистов. Она формально логически вытекала из общей теории. В исходной абстрактной модели К. Маркса буржуа и про­летарии действительно конституируют друг друга. Попытки же прямого приложения идеализированной модели к конкретной исторической реаль­ности приводили многих марксистов к парадоксальному выводу о том, что ликвидация капиталистических элементов в городе и деревне означает пе­реход к бесклассовому обществу. Такой вывод явно противоречил фактам. Поэтому к середине 30-х годов для описания социальной структуры сло­жившегося общества стали использоваться понятия «новые классы», а за­тем «новые социалистические классы», то есть понятия, которые в класси­ческом марксизме отсутствовали и в целом противоречили доктрине.

Если в 20-е годы применение марксистской теории классов, и прежде всего ее рациональных элементов, подчеркивающих важную роль в соци-

альной дифференциации отношений собственности, имело смысл, то «изобретенные» в 30-е годы искусственные конструкции не столько объ­ясняли, сколько искажали суть происходящих в социально-классовой структуре перемен. Процессы, которые возвращали общество к докапита­листическим, феодальным по сути, формам социальной стратификации, выдавались за прорыв в качественно новое ее состояние.

Дата добавления: 2014-11-06