Возникновение и развитие судебного красноречия 1 страница

Судебное красноречие в Древней Греции. Принято считать, что местом зарождения судебного красноречия является Древняя Греция. Во времена процветания Древней Греции, когда развилась государственность, когда усилилось влияние демократической группировки и люди играли немаловажную роль в жизни развитых греческих полисов, умение говорить убедительно, искусство публичной речи стало жизненно необходимым. Политическим деятелям приходилось публично отстаивать свои взгляды и интересы в Народном собрании или суде. И, политическая судьба многих граждан Афин во многом зависела от умения говорить публично. Знаменитых ораторов одаряли почестями. Умению владеть словом учились за большие деньги. Обучение риторике было высшей ступенью античного образования.

Все это способствовало зарождению теоретической базы судебного красноречия. Так уже в IV в. до н.э. Аристотель написал «Риторику», в которой обобщались теоретические основы ораторского искусства.

Особенно распространенным жанром ораторского искусства были судебные речи. Судиться в Афинах было делом нелегким: института прокуроров не было, обвинителем мог выступать любой афинянин. Не было на суде и защитников. Знаменитые же законы Солона предусматривали, что каждый афинянин должен лично защищать свои интересы в суде. Не все афиняне обладали даром слова, не все умели хорошо говорить, вести спор, отстаивать свою позицию, опровергать мнение оппонента. Поэтому тяжущимся приходилось обращаться за помощью к логографам - людям, которые обладали ораторским талантом и составляли за плату тексты защитительных речей. Обвиняемый заучивал речь наизусть и в суде произносил ее от своего имени. На первом месте в речи стояло не убеждение в своей невиновности, а воздействие на чувства, стремление разжалобить судей, привлечь их на свою сторону.

Ярким представителями судебного красноречия в Древней Греции были Горгий, Лисий, Исократ, Трасимах, Демосфен.

Каждая судебная речь начиналась со вступления, излагающего суть данного дела, для того чтобы заранее повлиять на судей. За вступлением шел рассказ о событиях, связанных с делом. Главная цель рассказа - заставить судей поверить в правдивость выступающего. В этой части использовались художественные элементы речи. Далее следовало доказательство. Заканчивалась речь эпилогом, который должен был вызвать сочувствие к обвиняемому и произвести особенно сильное воздействие. В соответствии с этим заключение было патетичным.

Наглядно данную структуру судебной речи можно рассмотреть в сокращенном варианте защитительной речи Лисия по делу об убийстве Эратосфена [земледелец Евфилет убил любовника своей жены Эратосфена, застигнув егона месте преступления. Евфилет опирается на закон, дозволяющий в этом случае убийство, а его противники утверждают, что он сам заманил Эратосфена к себе в дом и убил его из-за вражды и корысти].

«...Я изложу вам все обстоятельства моего дела с самого начала, ничего не пропуская, - все расскажу, по правде: единственное спасение себе я вижу в том, если сумею рассказать вам все, как было. Когда я решил жениться, афиняне, и ввел в свой дом жену, то сначала я держался такого правила, чтобы не докучать ей строгостью, но и не слишком много давать ей воли делать, что хочет; смотрел за нею по мере возможности и наблюдал, как и следовало. Но, когда у меня родился ребенок, я уже стал доверять ей и отдал ей на руки все, что у меня есть, находя, что ребенок является самой прочной связью супружества. В первое время, афиняне, она была лучшей женой в мире: отличная, экономная хозяйка, расчетливо управлявшая всем домом. Но когда у меня умерла мать, то смерть ее сделалась причиной всех моих несчастий. Жена моя пошла за ее телом в похоронной процессии; там ее увидал этот человек и спустя некоторое время соблазнил ее: поджидая на улице нашу служанку, которая ходит на рынок, он стал через нее делать предложения моей жене и, наконец, довел ее до несчастия. Так вот прежде всего, мужи афинские (надо и это рассказать вам), у меня есть домик, двухэтажный, с одинаковым устройством верхних и нижних комнат как в женской, так и в мужской половине. Когда родился у нас ребенок, мать стала кормить его; но, чтобы ей не подвергать опасности здоровье, сходя по лестнице, когда ей приходилось мыться, я стал жить наверху, а женщины внизу. Таким образом, уже было заведено, что жена часто уходила вниз спать к ребенку и кормить его грудью, чтобы он не кричал. Так дело шло долго, и мне никогда не приходило в голову подозрение; напротив, я был настолько глуп, что считал свою жену самой честной женщиной в городе.

Время шло, мужи афинские, и вот как-то я вернулся неожиданно из деревни; после обеда ребенок стал кричать и капризничать: его нарочно для этого дразнила служанка, потому что тот человек был в доме, впоследствии я все узнал. Я велел жене пойти и дать грудь ребенку, чтобы он перестал плакать. Она сначала не хотела, потому будто бы, что она давно не виделась со мной и рада была моему возвращению. Когда же я стал сердиться и велел ей уходить, она сказала: «Это для того, чтобы тебе здесь заигрывать с нашей девчонкой; ты и раньше, выпивши, приставал к ней». Я смеялся, а она встала и, уходя, как будто в шутку заперла дверь за собой и ключ унесла. Я, не обращая на это никакого внимания и ничего не подозревая, сладко уснул, потому что вернулся из деревни. На рассвете она вернулась и отперла дверь. Когда я спросил, отчего двери ночью скрипели, она отвечала, что в комнате у ребенка потухла лампа, и тогда она послала взять огня у соседей. Я промолчал, думая, что так и было. Но показалось мне, мужи афинские, что лицо у нее было набелено, хотя не прошло еще и месяца со смерти ее брата; но все-таки и тут я ничего не сказал по поводу этого и вышел из дома молча. После этого, мужи афинские, прошло немало времени; я был далек от мысли о своих несчастиях. Вдруг однажды подходит ко мне какая-то старуха, подосланная женщиной, с которой он был в незаконной связи, как я потом слышал. Та сердилась на него, считая себя обиженной тем, что он больше не ходит к ней по-прежнему, и следила за ним, пока, наконец, не открыла, какая тому причина. Так вот эта служанка, поджидавшая меня возле моего дома, подошла ко мне и сказала: «Евфилет, не думай, что я подошла к тебе из праздного любопытства: нет, человек, наносящий оскорбление тебе и твоей жене, вместе с тем - и наш враг. Так, если ты возьмешь служанку, которая ходит на рынок и прислуживает вам за столом; и допросишь ее под пыткой, то узнаешь все. А человек, который делает это, - прибавила она, - Эратосфен, из дема [Демы - округи, на которые разделялась Аттика, область Греции] Эй: он соблазнил не только твою жену, но и многих других. Это уж его специальность». Так сказавши, мужи афинские, она ушла, а меня это сейчас же взволновало; все мне пришло на ум, и я был полон подозрения: я стал думать о том, как она заперла меня в спальне, вспомнил, как в ту ночь скрипела дверь, ведущая со двора в дом, и та, которая выходит на улицу, чего раньше никогда не случалось, а также и то, что жена, как мне показалось, была набелена. Все это пришло мне на ум, и я был полон подозрения. Вернувшись домой, я велел служанке идти со мной на рынок. Я привел ее к одному из своих друзей и стал говорить, что я все узнал, что делается у меня в доме: «Так вот, можешь выбирать из двух любое: или я тебя выпорю и сошлю на мельницу, где конца не будет твоим мукам, или, если ты скажешь всю правду, тебе не будет ничего дурного, и ты получишь от меня прощение за свою вину. Но только не лги, говори правду». Она сперва стала было отпираться и говорила, что я волен делать, что хочу, так как она ничего не знает; когда же я назвал ей Эратосфена и сказал, что это он ходит к моей жене, она испугалась, подумав, что я все знаю доподлинно. Тут она уж бросилась мне в ноги и, взяв с меня обещание, что ей ничего худого не будет, стала рассказывать прежде всего, как после похорон он подошел к ней, затем, как она сама, наконец, передала его предложение госпоже, как та после долгого времени сдалась на его убеждения и какими способами она принимает его посещения; как на Фесмофориях, когда я был в деревне, она ходила с его матерью в храм; и все остальное, что произошло, она в точности рассказала. Когда она кончила, я сказал: «Смотри же, чтоб ни одна душа не узнала об этом, а то весь наш договор с тобою нарушен. Но я хочу, чтоб ты доказала мне на месте преступления: слов мне не надо, но раз дело обстоит так, нужно, чтобы преступление стало очевидным». Она на это согласилась. После этого прошло дня четыре-пять... как я вам докажу это вескими аргументами. Но сначала я хочу рассказать, что произошло в последний день. Сострат - мне друг и приятель. Я встретился с ним после заката солнца, когда он шел из деревни. Зная, что, вернувшись в такой час, он ничего не найдет дома съестного, я пригласил его отобедать со мной. Придя ко мне домой, мы поднялись в верхний этаж и стали обедать. Поблагодарив меня за угощение, он ушел домой, а я лег спать. И вот, мужи афинские, пришел Эратосфен. Служанка сейчас же разбудила меня и сказала, что он тут. Я велел ей смотреть за дверью, молча спустился вниз и вышел из дому. Я заходил к одному, к другому: одних не застал дома, других, оказалось, не было в городе. Взяв с собой сколько можно было больше при таких обстоятельствах людей, я пошел. Потом, взяв факелы в ближайшей лавочке, мы вошли в дом: дверь была отворена служанкой, которой было дано это поручение. Толкнув дверь в спальню, мы, входившие первыми, увидели его еще лежавшим с моей женой, а вошедшие после - стоявшим на кровати в одном хитоне. Тут, мужи афинские, я ударом сбил его с ног и, скрутив ему руки назад и связав их, стал спрашивать, на каком основании он позволяет себе такую дерзость: входить в мой дом. Он вину свою признал, но только слезно молил не убивать его, а взять с него деньги. На это я отвечал: «Не я убью тебя, но закон нашего государства; нарушая закон, ты поставил его ниже твоих удовольствий и предпочел лучше совершить такое преступление по отношению к жене моей и детям, чем повиноваться законам и быть честным гражданином». Таким образом, мужи афинские, он получил то возмездие, которое, по велению закона, должны получать подобного рода преступники; но при этом он не был втащен силой с улицы в дом и не прибег к домашнему очагу, как утверждают обвинители. Да и как он мог прибегнуть к нему, когда он еще в спальне, как только я его ударил, тотчас же упал, когда я скрутил ему руки назад и когда в доме было столько людей, через которых он не мог пробиться, не имея ни ножа, ни палки - словом сказать, ничего, чем бы он мог обороняться от вошедших.

Но, мужи афинские, как и вам, я думаю, известно, люди, совершающие незаконные деяния, никогда не признают того, что их противники говорят правду, а сами лживыми уверениями и тому подобными неблаговидными средствами стараются возбудить в

слушателях негодование против лиц, на стороне которых находится право...»

В судебных речах главным элементом речи являлся период -разветвленное предложение, которое обычно держалось на двойном союзе: «если... то», «когда...тогда», «хотя... все же» и т.п. Услышав «если...», участник спора понимал, что рано или поздно должно последовать «...то», и ждал этого с напряженным вниманием. Период как бы делил на отдельные вопросы обсуждаемую проблему: «хотя... все же», «при том что... несомненно, что». Это позволяло слушателю ориентироваться в произносимом - часто очень пространном - тексте. Использовался период и как эффектное начало выступления. Вот пример периода из речи Исократа, посвященной прославлению Афин: «...если моя речь окажется недостойной своего предмета и моей славы, если она не оправдает потраченного на нее времени, и больше того - всей моей жизни, то пусть меня презирают и осыпают насмешками за то, что, не имея особых дарований, я взялся за такую задачу». Опытный оратор обязательно вставлял в речь указания на ее план: слушатель должен был чувствовать, почему от одной темы выступающий перешел к другой и куда он клонит. Начало и конец отдельных разделов и всей речи выделялись различными способами - например, краткими и четкими обобщающими формулировками, которые скрепляли сказанное, придавая ему цельность. Много внимания уделялось изображению людских характеров: часто вопрос, хороший это человек или дурной, был для судей важнее, чем виновен или невиновен. Поэтому защитник стремился создать в своей речи образ добродетельного гражданина, а обвинитель - развратного и порочного.

Таким образом, в Афинах судебное красноречие достигло высокой степени развития благодаря свободному политическому устройству и существованию народных судов (гелиасты).

Судебное красноречие Древнего Рима. ВРиме, как и в Греции, ораторское слово считалось важнейшим орудием политической борьбы. Но Рим был не демократической республикой, как Афины, а аристократической: власть находилась в руках узкого круга знатных семейств, и секреты ораторского искусства передавались по наследству. Поэтому когда в Риме появились первые преподаватели риторики (разумеется, греки), которые за плату были готовы учить любого, сенат увидел в этом опасность для себя и несколько раз изгонял их из города. Расцвет же судебного красноречия совпадает с последним периодом Республики и кончается вместе с нею.

Противостояние рабов и рабовладельцев, патрициев и плебеев наложило яркий отпечаток на римское ораторское искусство. Форум, где мог выступить каждый свободный гражданин Рима, постоянно слышал процессы по обвинению в вымогательстве, насилии, пристрастии и изменах. Крупным римским оратором и автором трудов по юриспруденции был Марк Пор­ций Катон Старший (234—149 до н. э.). Историк и агроном, полководец и государственный деятель, он был родоначальни­ком латинского красноречия, и главное в его речах — их боль­шой внутренний смысл. Когда Катон выступал обвинителем в суде, он всегда исходил из существа дела, ясно и логично изла­гал мысли, давал объективные оценки явлениям. Любой его противник оказывался побеждённым. Говорил Катон с особым подъёмом, целеустремлённо, с жестикуляцией, что считалось главным достоинством оратора. Основные качества его речей — это точность, краткость и стилистическое изящество. Цветы красноречия использовались для того, чтобы глубже проник­нуть в существо вопроса, например, повторы употреблялись для усиления мысли, которая должна проникнуть в сознание слушателей.

Цицерон высоко ценил Катона как оратора: «Всё можно сказать и благозвучнее, и с большим изяществом, но с большей силой и живостью не может быть сказано ничто». Плутарх так­же отмечал, что Катон умел говорить метко и остроумно.

Славу выдающегося судебного оратора приобрёл Гальба, ко­торый обладал юридическим мышлением, умел собирать и рас­полагать в речи доказательства. Ораторское мастерство Гальбы в полной мере соответствовало требованиям Цицерона к орато­ру, который должен уметь убеждать точными доводами, волно­вать души слушателей внушительной и действенной речью, во­одушевлять судью. Нередко Гальба произносил защитительные речи столь яркие, что заканчивались они под шум рукоплеска­ний.

В середине II в. до н. э. значение судебного красноречия в Древнем Риме возрастает; теория судебной речи разрабатывает­ся на базе греческого наследия. Судебная речь делилась обык­новению на пять частей: 1) вступление; 2) изложение обстоятельств дела; 3) приведение доводов в пользу своей точки зре­ния; 4) опровержение доводов противника; 5) заключение. Начало речи должно было привлечь внимание судей и настро­ить их благосклонно, поэтому его необходимо было тщательно отделать, однако оно должно было быть скромным по форме. Для аргументации существовал ряд правил. Все самые дейст­венные приёмы оратор оставлял на заключительную часть. Для каждой композиционной части существовали соответствующие украшения речи. Обращение во вступлении можно было упот­реблять только в исключительных случаях.

Римские риторические школы старались привить ученикам навыки судебного ораторского искусства, учили подбирать ар­гументы, применять так называемые общие места, учили поль­зоваться украшениями. Риторы прекрасно владели правилами публичной речи, знали и учитывали законы логики, умели вну­шать свои мысли огромной аудитории.

Знаменитым судебным оратором этого периода был Гай Папирий Карбон (ум, 82 до н. э.), который блестяще показал себя во многих процессах по уголовным и гражданским делам. Ци­церон называл его в числе великих и самых красноречивых ораторов.

В те же годы был ещё один знаменитый адвокат — Гай Скрибоний Курион-дед. Цицерон назвал его оратором поистине блистательным, а речь Куриона в защиту Сервия Фульвия о кровосмешении — образцом красноречия.

Судебные речи Марка Антония (143—87 до н. э.) имели поли­тический оттенок. Главным оружием в его защите был пафос. Антоний обладал способностью мгновенно оценить обстановку и, обладая даром импровизации, прибегнуть то к вкрадчивости, то к мольбе, то к сдержанности, то к возбуждению ненависти.

Решительно недостижимым, по характеристике Цицерона, судебным оратором был Луций Лициний Красс (140—91 до н. э.). Речи его отличались тщательной подготовленностью. Это касалось прежде всего юридической обоснованности, а также стилистического изящества. Цицерон называл его «лучшим правоведом среди ораторов».

Последним ярким представителем доцицероновского перио­да римского судебного красноречия был Квинт Гортензий Гортал (114—50 до н.э.). Речь Гортензия, всегда отработанная, изящная и доступная, покоряла слушателей благородством мыслей, точным и уместным выбором слов и конструкций. Ясность речей достигалась тем, что оратор умело выделял главные пункты, анализировал и оспаривал доводы противной стороны и в конце представлял новые, бесспорные аргументы. Гортен­зий ввёл два приёма, каких не было ни у кого другого: разделе­ние, где перечислял, о чём будет говорить, и заключение, в ко­тором напоминал все доводы противника и свои.

Голос Гортензия отличался приятностью и ровностью, мане­ры — достоинством, жесты — одушевлением. Каждое его появ­ление в суде вызывало восторг слушателей.

Всё лучшее, чего достигло древнее римское ораторское ис­кусство, сконцентрировано в ораторском мастерстве Марка Туллия Цицерона (106—44 до н. э.). Цицерон писал: «Есть два искусства, которые могут возвести человека на самую высокую ступень почёта: одно — это искусство хорошего полководца, другое — искусство хорошего оратора». Одарённый от приро­ды, он получил прекрасное образование: изучал римское право у знаменитого юриста Сцеволы, учился диалектике — искусст­ву спора и аргументации, знакомился с греческой философией, изучал ораторское искусство греческих мастеров слова, учился ему у Красса и Антония.

Но на первый план Цицерон выдвигал труд. Он много рабо­тал над голосом, чтобы устранить его природную слабость и придать ему приятное звучание и силу. Всегда тщательно гото­вился к произнесению речей, постоянно совершенствовал свое ораторское мастерство. Наиболее полезным для оратора Цице­рон считал этику и логику, философию, историю и литературу, так как знание логики помогает логически правильно постро­ить речь, знание этики — выбрать тот приём, который вызовет нужную реакцию у слушателей. Философия, история и литера­тура делают интересным то, что уже известно.

Наиболее важными условиями успеха Цицерон считал убеждённость самого оратора и стремление убелить суд, а ре­шающим фактором в выступлении оратора — знание. Если го­ворящий плохо знает дело, то никогда не сможет убедить слу­шателей, каким бы искусством ни обладал; знание же «даёт со­держание красноречию, материал для выражения». Оратор, по его убеждению, должен подобрать материал и доказательства, уметь расположить их.

Расположению материала (ехроsitio) Цицерон придавал большое значение. Он разработал композицию судебной речи, которая обеспечивала максимально лёгкое усвоение материала.

Речь состояла из шести частей: 1-я часть — вступление, кото­рое должно вызвать симпатии к оратору, сосредоточить внима­ние слушателей, подготовить их к тому решению, которое предложит оратор; 2-я часть (Рагtitio) — план выступления, в котором он ясно указывал основные положения защиты и вы­двигал тезис; 3-я часть (Narratio) — рассказ о том, как про­изошло преступление. Самой главной частью речи Цицерон считал 4-ю (Ргоbatio) — доказательства. Для доказательства оратор привлекал факты двоякого рода: одни из них должны действовать на ум слушателей (аrgumentum); другие — воздей­ствовать на чувства, что особенно важно в конце речи. Затем шла 5-я часть (Repetitio) — повторение решающих доводов, чтобы они лучше запечатлелись в сознании суда. И заканчива­лась речь подведением итогов (Регогаtio).

Главная сила речей Цицерона — в их содержательности, умело подобранных веских доказательствах, в логичном распо­ложении материала. Он постепенно и целенаправленно разби­вал все нападки противников, старался не столько победить, сколько убедить. Приведем в пример отрывок из одной из самых известных речей Цицерона против Каталины: «...Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды? Неужели тебя не встревожили ни ночные караулы на Палатине, ни стража, обходящая город, ни страх, охвативший народ, ни присутствие всех честных людей... ни лица и взоры всех присутствующих? Неужели ты не понимаешь, что твои намерения открыты? Не видишь, что твой заговор известен всем присутствующим и раскрыт?.. О времена! О нравы! Сенат все это понимает, консул видит, а этот человек все еще жив».

Глубокому содержанию речей Цицерона соответствовала яр­кая форма. Все изобразительные средства были использованы и «разбросаны по речи с умом», особенно сильны были его пате­тические заключения с риторическими вопросами. Цицерон писал: «Чтобы зажигать сердца, речь должна пылать». И все его судебные речи, сильные по аргументации, удивительные по форме, очаровывали и подчиняли себе слушателей: он умел возбудить в них чувство сострадания к подсудимому, умел ост­роумным замечанием ввести противника в замешательство, за­ставить судью улыбнуться. Квинтилиан так оценил ораторское мастерство Цицерона: «Небо послало на землю Цицерона, по-видимому, для того, чтобы дать нам пример, до каких границ может идти могущество слова... С полной справедливостью со­временники провозгласили его царём адвокатуры».

В Средние века с их феодальным режимом, сословным строем, невежеством народных масс и отстранением их от общественных дел не могли содействовать развитию судебного красноречия: когда даже в судах дела решались силой (судебные поединки), слово не имело большого значения. Дошедшие до нас образцы судебного красноречия средних веков принадлежат французским ораторам, деятельности которых благоприятствовало учреждение парламентов.

Средневековые речи свидетельствуют о рабском и неумелом подражании древним образцам, об исключительном преобладании внешней формы; ораторское искусство того времени было далеким от жизни, схоластическим упражнением. В речах доказательства подбирались по внешним признакам, в известном числе, например в честь 12 апостолов составлялось 12 доказательств, из них 3 цитаты из св. отцов, 3 из Св. Писания и т. п.

Интересным явлением Средневековья являются судебные процессы над животными. Вот одна из речей представителя жителей: «Господа! Эти бедные жители, стоящие перед вами со слезами на глазах, прибегают к вашему правосудию, подобно тому, как в древности жители островов Майорки и Минорки, пославшие к Августу Цезарю просить солдат, которые защитили бы их от массы кроликов, опустошавших их поля. Вы имеете лучшее оружие, чем солдаты этого императора, и вы более в состоянии предохранить этих бедных людей от голода и нужды, которою им угрожают опустошения, производимые этими животными, не щадящими ни зерна, ни виноградников. Им угрожает несчастие, подобное тому опустошению, которое было произведено кабаном, испортившим поля, виноградники и леса королевства Калидонского, о котором упоминается в Илиаде Гомера, или опустошению, произведенному лисицей, посланной Фемидой в Фивы и не щадившей ни плодов полевых, ни домашних животных, ни даже самих крестьян. Вам знакомо всё зло, которое приносит в страну голод, ваша доброта и справедливость не допустят, чтобы жители были вынуждены предаться незаконным и жестоким поступкам. Свидетельницами этих бедствий могут служить матери, о которых речь идет в четвертой книге Королей и которые съедали детей одна у другой. Голодная смерть есть самый ужасный род смерти, ибо ей предшествуют мучения и слабости сердца, являющиеся новыми источниками страданий. Я уверен, что вы почувствуете сострадание к этому народу, если вам представят то состояние, в какое приводит голод: «Волосы всклокочены, глаза ввалились, лицо бледное, губы высохли от жажды, горло покрыто шероховатыми наростами и язвами, кожа сухая, так что через нее можно видеть внутренности; кости, лишенные соков, выступают из-под кривых бедер; на месте желудка — пустое пространство» (Овидий, «Метаморфозы»). Различные справки и осмотры, сделанные по вашему распоряжению, дали вам ясное понятие о вреде, причиненном животными. Так как после этого все необходимые формальности уже были совершены, то теперь остается вам лишь составить решение. Обитатели просят повелеть животным оставить занятые места и поселиться в указанном им участке, они просят также произвести религиозные акты, указанные нашей матерью, святой Церковью. Так как эти просьбы разумны и целесообразны, то вы произнесете, конечно, соответственное решение». В противовес представляем речь представителя животных: «Господа! Так как вы выбрали меня защитником этих бедных животных, то вы позволите мне защитить их права и доказать, что все формальности, направленные против них, недействительны. Их обвиняют — как будто они совершили какое-либо преступление. После наведения справок о вреде, будто бы причиненном ими, их приглашают предстать перед судом. Но так как всем известно, что они немы, то судья дал им адвоката для представления суду тех доводов, которых они не в состоянии представить. Итак, господа, так как вы дали мне позволение говорить в пользу бедных животных, то я могу сказать в их защиту следующее. Во-первых, призывать к суду можно только того, кто способен рассуждать, кто в состоянии свободно действовать и кто в состоянии понимать смысл преступления. Но так как животные лишены света разума, которым одарен один лишь человек, то, следовательно, и процесс, затеянный против них, недействителен. Во-вторых, никого нельзя приглашать к суду без всякой причины, и тот, по вине которого производится такой вызов, обязан платить штраф. Но животные не дали никакого повода к такому вызову их в суд, ибо, как выше сказано, чтобы совершить преступление, нужно обладать разумом, которого животные лишены. Далее, в правосудии не должно быть совершено ничего нецелесообразного, правосудие в этом отношении подражает природе, не совершающей ничего бесполезного. Я спрашиваю, что можно сделать с животными, если их пригласят к суду и они не придут? Ибо они немы, они не могут выбрать себе прокурора, который защитил бы их интересы, они не могут приводить никаких объяснений в свою защиту. Поэтому это приглашение к суду не может иметь никакой силы, и так как оно составляет основание всех остальных юридических актов, зависящих от него и падающих вместе с ним, то и весь суд над ними недействителен. Мне возразят, может быть, что если животные не могут выбрать прокурора для защиты своих прав и не могут излагать своих доводов, то всё это может быть сделано от их имени самим судьею. На это я отвечу, что это правильно в том случае, когда это делается сообразно правовым постановлениям, но не в данном случае, где ни о бвиняемые, ни судьи не могут совершить этих действий, как это видно из глоссаторского комментария к постановлению закона... Но удивительнее всего то, что над этими бедными тварямихотят произносить анафему, на эти бедные существа хотят обрушить самый суровыймеч, имеющийся в руках Церкви для наказания преступников. Но эти животные не могут совершать ни преступлений, ни грехов, ибо для того, чтобы грешить, нужно обладатьразумом, который отделял бы добро от зла и указывал бы своему владельцу, чему» следовать и чего нужно избегать. Животные не могут быть изгнаны из лона Церкви,никогда не бывши там. Это может быть направлено против людей, владеющих душою,а не против неразумных животных. Так как душа этих животных не бессмертна, то их не может поразить анафема. Эти животные совершают действия, вполне дозволенные даже божественным правом. Ибо об этом сказано в книге Бытия. Если плоды земли сделаны для животных и людей, то и животные могут употреблять эти плоды в пищу. Животные, следуя законам Бога и природы, не могли совершить никакого преступления и не могут, стало быть, подвергнуться ни проклятию, ни какому-либо другому наказанию. Если все эти доводы вам не кажутся убедительными, то следующее соображение вам ясно покажет невозможность отлучения животных от Церкви. Произнося такой вердикт, суд действует наперекор Божьей воле, ибо Бог послал животных для наказания людей за грехи. Из этого видно, что процесс должен быть прекращен».

Судебное ораторское искусство Франции. Яркие страницы в историю мирового судебного ораторского искусства вписали французские судебные ораторы. Если в XI-XV вв. речи адвокатов были пересыпаны цитатами из церковных книг, то постепенно они освобождаются от этого и приобретают светский характер. Растет авторитет римского права. Появляются сочинения, посвященные теории судебного красноречия, например «Диалог об ораторах» Луазеля. Авторы теоретических работ требуют от судебного оратора прежде всего глубокого знания дела. В XVII в. были известны такие мастера судебного слова, как Леместр, Патрю, де Саси, Жербье, Кошен, де Молеонь.

Дата добавления: 2014-10-31