Троицкие записки

Сергей Дурылин

(Три фрагмента)

23-го <декабря> воскресенье.

Вчера отслужил панихиду над гробницей м<итрополита> Филарета по нем, по старцам, по маме, папаше, няне, бабушке, Мише.

Вчера после обедни поставили на место Св. Троицу Рублева. По предложению Ю<рия> А<лександровича>, ее сперва наклонили над мощами преп. Сергия и приложили к ним, окропили св. водой. Богомольцы не заметили перемены, только какой-то мужичок, пораженный яркостью и силой красок, прошел было мимо, да остановился и усердно стал молиться. Он первый помолился перед подлинной иконой Рублева<,> пред светоносным образом! Вот перст Божий: не хотящие слышать Имени Божия открывают – после трех с половиной веков закрытия – образ богоносный, светолучный, непобедимо-исповедующий славу и красоту Божию! Я за всенощной увидал впервой икону. «Свет» ее и венцы сияли, как золото, и тяжкие золоченые оклады окружающих икон кажутся пред золотом ее – оземленными, беспомощными, грубыми, медными. Пурпур среднего ангела – в храме – представляется тяжелым, как царская порфира. Лики – тихая, постоянная, на землю глянувшая горняя высота. Среди других икон и ликов – эта: видение, горнее явление, Богоявление. Она в храме – как будто ангел в толпе: тих, ясен, больше чýется, чем видится, незаметен. То, что не льнут к иконе, не склоняются все, [то, что ангел не заметен,] хорошо: иначе обуял бы страх, ужас должен бы напоить сердца – грубые, наши, потемненные сердца – и Ангел бы улетел. Явление Ангела в дольнем требует ангелоподобия в насельниках дольнего [если это не Ангел Суда и Гнева][411]. Не здесь ли тайна исчезновения иконы?

На Троицу Рублева – на Ангела Божия тихого – взирали тогда, когда поставлена была впервые икона, – сзади, искавшие ангелоподобия в житии своем или его достигавшие [412]. Ангелоподобный подвижник, пр. Никон, умоляет ангелоподражательного художника написать Св. Троицу – и написать «во славу» собеседника Ангелов – препод. Сергия. Икона написана, освящена, водружена. Чтó же она есть, как не явное, запечатленное в красках, ангелоподобие подвижников, молитвенников, постников (и сам ее живописатель – «сопостник» другого подвижника), творимое и воздвигаемое под покровом Богоматери, в обители, Ею, Превысшей ангелов, посещенной, в обители земным ангелом, с небесными причащавшимся Св. Таин, устроенной? Чтоб в нашем климате холодном, морозном, северном, [в тяжкую зиму] выростить благоуханную Саронскую розу и лилию, нужна теплица, искусно построенная опытным садовником, нужен [в ней] воздух особый – теплый, благотворный, достигаемый[413] великим трудом работников теплицы, нужен любовный уход за первым слабым ростком[414] ожидаемого благоуханного растения, нужен труд, нужна любовь, нужна вера. На морозе, под ледяным ветром, из снежной глуби не вырастет роза. А мы удивляемся, почему тогда был Рублев, а теперь его нет. Разрушена теплица, нет садовников опытных, нет труда и веры садовничих, нет воздуха теплого и благоприятного для произрастаний – и нет Рублева, и нет новой Троицы, – нет уже в течение нескольких столетий, нет и не будет. [Но и та, что есть, – роза[415] ранее расцветшая, в ином, благодатном тепле, великой, обильной светом [и теплом] теплицы, построенной великим садовником, – и та, как может она стоять[416] ныне, в нашу зиму[417], одна[418] на холоде, когда нет около нее подвиголюбивых трудников былой великой теплицы?

Что есть «Св. Троица», писанная преподобным отцем нашим Андреем? Икона ли только? Во истину – икона, но что такое эта икона?][419]

К ангелам<,>[420] жившим на земле, сошедший [с неба] Ангел. [Ангелы здесь с земли взяты к Богу, а Ангел небесный, с ними живший своей светозарною плотью, – остался[421] с нами, с людьми]. [Некогда на него взирали, молились ему, лобызали края одежды его, ангелоподвижники земли; если и были, среди взиравших на Ангела люди, то – [люди], земными ангелами взглавляемые, наставляемые, руководимые – к ангельскому пути окормляемые. И потому праведно было их дерзновение видеть лазурные и пурпуровые одежды Ангела, созерцать весь облик его небесный – прямо, лицом к лицу. Одни на это подвигнуты были своим ангелоподобным житием; дерзновение других, не имевших еще этого жития, восполнялось избыточием ангелохвальных молитв подвижников и постников, с ними обитавших. Но вот пришла година[422] – и][423]

В ужасе и страхе священном наши предки, люди прежних веков, закрыли парчей земных царей – золотом – его боготканные одежды, не в силах на них смотреть, [не в силах вынести ангеликого вида]. Мы потеряли этот страх пред божественным, этот ужас пред богоявленным, – и вот мы сняли золотую земную порфиру с Ангела Небесного, оставшегося на земле, – и дерзаем смотреть безтрепетно и безстрашно на его небесные одежды, на его светоносную плоть? Не опалимся ли? не[424] помрачимся-ли окончательно? не будет ли нам сие во истину в осуждение?Ибо где наша вера, которая ослепляла бы нас взирать на безплотного? где наше упование на вожделенное будущее – обитание с ними, – упование, которое одно давало бы нам[425] дерзновение и здесь взирать на него? где[426] страх нашего взирающего ока, нашего на лики ангельские, на красоту ангельскую, вперяющегося взгляда? Ужели[427] можем сказать, что все[428] сие у нас есть? А если нет, то как смеем взирать? как смеем входить в алтарь, не будучи священнослужителями, приступать к престолу – с сердцем нечистым, с вхождением безнравным?

И, быть может, правее нас простецы, не замечающие, что Ангел с ними, но смиренно проходящие пред ним, не ведая, что это небожитель.

<…>

30 <декабря> воскр<есенье>. 28-го я ездил в Хотьково с Мишей. Все, как прежде: чисто, тихо, кутия – зернышки, вечерня. Снега глубокие. Утром 29-го ходил к церкви, а оттуда – по насту, твердому и ослепительно-белому – к каменной бабе. Она в снегу – как будто из снега, из глуби черной – вышла и, как царица, озирает все кругом. Вспомнился милый и нелепый Fou d’elle. Ждали поезда – и Россия вспомнилась, как что-то круглое, сыпучее, безформенное. Формы были только от православия[429] и от строгой государственности. Сама же по себе Россия – огромное, мягкое, зыбучее, – не он, не она, а ОНО. Это «Оно» тут, на станции, в тулупах, в валенках, в казенных кирзачах <?> всыпáлось в поезд – а кругом сыпал снежок и снегом все опухло, обезкрáилось, стало круглым, белым, вязким, сыпучим. Взовьется метель – и[430]взобьет, вскружит, всклокочет – почему? зачем? куда? Вопросы безответны. Таков, снег, таковы люди. «Сколько их! Куда их гонит?»

И тонкая улыбка маленького старичка с изысканно-вежливым[431]взглядом:

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить…

Конечно, не измерить: чтобы мерять, не знаешь, чтó нужно: сажени, что ли…

И, право, самое формоносное, четкое, ясное было на станции – собака: она подошла, неспешно пройдя меж тулупов, и остановилась подле меня и посмотрела умными карими глазами.

Дома сидели с Мишей у камина и мне пришло в голову. Улица. Идут тихие занятые люди – один с молитвой, другой с думой, третий просто с молчанием в душе, а ребенок – с улыбкой, идет Флоренский, идет Вас<илий> В<асильеви>ч[432] – и никто их не замечает.

Прокобенится на всю улицу пьяный, с рёвом, с пьяными слезами, с бранью – и его все заметят. Те – тихи и [оттого] незаметны, он шумен – и потому заметен. Так и в истории. Так называемые «герои» – Цезарь, Наполеон, Карл ХII, теперешний Вильгельм – просто пьяные истории. Оттого их и замечают, а как тихо прошли, какими тихими стопами святые, преподобные, праведные, мудрые… И «улица» их не заметила. А улица – наша историческая наука, наше общество, наша цивилизация.

Вчера поздно приехал брат и Вл<адимир> И<анови>ч. Ехали 5 часов. Сегодня были у обедни.

<…>

5 <января 1919> суб<бота>. «Святая любовь… просвещает и радует действием своим, по сказанному: “на него упова сердце мое и поможе ми, и процвете плоть моя ”(Пс<алтирь>, 27, 7); и “сердцу веселящуся, лице цветет ” (Прит<чи Соломоновы>, 15, 13). И когда человек весь бывает внутренно соединен и срастворен с любовью Божиею, тогда и по наружному своему виду, на теле своем, как в зеркале изъявляет светлость души своей. Так прославился Моисей Боговидец». (Лествица. 30,17). Вот – разгадка тайны иконы. Чтó есть икона? Только это: «процвете плоть моя», «лице цветет». [«Диавол Мефистофель обезсмысливает все творение Божие и Самого Бога, лишая его перспективы, глубины обоснования и вырывая из почвы Абсолютного, все располагает в одной плоскости, все делает плоским и пошлым. Ведь что есть пошлость, как ни наклонность отрывать все что не зримо, от корней Его и разсматривать как самодовлеющее и след<овательно>, неразумное, т.е. глупое<«> – Фл<оренский>, 179)][433]

Человеческая природа изображена в разных своих состояниях: снизу вверх –

а) в сатанинском извращении: каррикатура, Гойя, Бердслей, Рувейр, [Пикассо.] Онтология так изображаемого человека есть «ад всесмехливый», [(Вел<икий> Пяток, вечерня, 2 стих<ира> на стих<овне>)] «столп злобы богопротивной», плоть есть похоть, члены тела, – инструменты похоти – студ действия, простые алгебраические значки демоножизни, адова существования (как у Пикассо). Духовность ада.

б) в душевно-телесно-духовном человеческом бытии. Сюда укладывается вся живопись портретная, жанровая и пр.; фламандцы и испанцы, Репин и Боровиковский; Гэнсборо и Серов. Здесь нет «сердца веселящегося» ни у изображаемых, ни у изображающих – а потому нет и «лица цветущего» этим веселием, от этого веселия, идущего из сердца и напояющего плоть. Если художники душевно-телесно, духовные, не имея в себе «сердца веселящегося», «сердца на Него – только на Него – уповающего», пытаются изображать святое бытие – ли́ки[434] людей, «внутренно соединенных и срастворенных с любовью Божиею» (пр. Иоанн) и светоносных, как Моисей, [если] пытаются изобразить внешне это веселие веселых о Господе, не имея [в себе] и не вожделея к этому подвигу снискания сего веселья, – то они пишут не иконы, не «плоть цветущую», но картины, тело красивое, рáз-украшенное, при́-украшенное, при́-крашенное, т.е. не изнутри высветленно-опрекрасненное, а извне, снаружи привлекаемое к прекрасному.

Схема:

Сердце художника …..…….…………………Ум художника

Художник …..вымысел иллюзорная область

Картина

Икона

Сияние есть «цвет плоти» Тело

Тело

Сердце

Сердце человека изображаемого

в) иконное.

Икона вбирает в себя лучи от сердца изображаемого, изображающего и на нее молящегося: она есть «цветение плоти» всех троих ибо 1) изображенный на ней изображен в состоянии «сердца веселого» – т.е. в Боге 2) изображавший изображал своим взыскуемым (а часто и взысканным уже – как ап. Лука, Рублев, Алипий и др.) – веселием взыскавшего веселье – т.е. в Боге, 3) молящийся на икону обращает свой взор на нее не такой, каким он смотрит на себя и внешние предметы, как бы ни были они прекрасны сами по себе, а взор, изнутри взыскующий веселье, а молитвой (словами ее, священнодействием) залучающей веселье в душу[435] молящегося и чрез то преображающей ее, возводящей к веселиям святого и его художника, – т.е. опять-таки в Боге. Тут только и есть икона – в этой Троице – явления красоты в Боге. Посему 1) нет для нас иного подхода к иконе – и как к художественному произведению – как в молитве. Икона вне молитвы, без молитвы уже не икона и как худож<ественное> творение, но она тогда и не картина. Она – всяческий абсурд, ничто. 2) Писать икону может лишь тот кому ясно, чтó он пишет, чтó он хочет являть, когда ясно являемое, а являемое в иконе чрез «Плоть цветущую» – сердца веселие – сердце же веселое – Любовь Божия в человеке – любовь же Божия есть сам Бог: «Бог любы есть». Ясно же все это может быть лишь тому, кто сам – с-а-м – взыскует всего этого. Иначе сказать: иконопись – [особый] подвиг молитвенного делания, иконописание – жизнь в Боге, иконописец – подвижник. Таковы и были Рублев, Алипий, Дионисий, даже Ушаков считал в роду своем схимников и юродивых. 3) Невозможность написать икону мне, другому, третьему, – пиша икону, напишем картину. Их и пишут у нас с конца ХVII ст. Но: а) в Дивееве – иконы, б) «Спорит<ельница> хлебов» у о. Амвросия – икона. 4) Молитва на икону есть акт триединого явления красоты Божией, любви Божией: Богоявление «Сердца веселого» чрез «плоть цветущую», – чрез икону. Троица Рублева – чрез «веселое сердце» Рублева и [чрез] ищущее (в сознании своей греховности) веселья сердце молящегося пред ней – являет и «Троическое Единство священнотайне» – поскольку явление Его вообще доступно человеку. 5) Пустынники были без икон: им открывалась ИКОНА НЕРУКОТВОРЕННАЯ – САМ МIР ГОРНИЙ. 6) Икона есть всегда Боговоплощение: первая икона – НЕ- РУКОтворенный образ Спасителя. 7) Чудотворение Иконы – есть благодатный акт особого, промыслительного, недоведомого нам навсегда явления Плоти духоносной, непосредственно действующей. Чуд<отворная> икона Спасителя – как Он Сам, допускающий коснуться для целения к краю Его риз, к Его Плоти. Чудотворение есть предельное Освящение иконы: предельное оказательство, что она богоявила мiр горний. Чудотворные иконы: а) или богоявлены= «явленные» или б) или писаны святыми (Троица Рублева, Успенье Петра М<итрополита>, иконы от ев<ангелиста> Луки).

В сийс<ком> подл<иннике> собраны как лучшие художественно, как истиннейшие, прориси чудотв<орных> икон. Чудотворение как бы Богом – признание истинности и подлинно-верности горнему прообразу этой иконы.

Чудотв<орных> икон больше чем знаем: всякая икона – потенциально чудотворная: акт чуд<отво>рения – со стороны испытующего оное – есть акт такой молитвы его пред этой иконой, которая[436] открывает ему[437] первообраз со стороны благодатности и силы того, – т.е. являет ему через икону – иконописуемого, непосредственно богообщает с ним и приобщает к силе того. Это и согласно с учением соборов об иконах, как изображение первообразов и иконопочитания, как о нашем возведении к первообразам.

После всенощной. В соборе – три Троицы: Рублева, маленькая в палатке [три Ангела, Авраам коленопреклонен, Сарра из-за двери подсматривает][438]), большая в Никольском притворе (три Ангела с сентиментально-девическими лицами, что-то немецкое елочное). Все три – иконы: все освящены, молéбны, все хотят нас возвести к первообразам, – и возводят. Но Рублев для этого возведения избрал путь прямой, безукорный, строгий, он знает (творчески, внутренно и всячески) больше безмерно о первообразах, чем два другие, и значит бесконечно больше открывает нам, может открыть. И это не от того только, что Р<ублев> – великий художник, а те бездарные подражатели кому-то бездарному. Если бы фигуру любопытствующей Сарры написал не бездарный Х, а гениальный Рафаэль или кто, она все равно была бы бездарна, лжива, невозможна, ибо: она – при всяком изображении – не иконна, ибо не связана с первообразами, и ложь сия идет до онтологической глубины, и иконная истинность Рублева в том, что он не написал ее. Различие в мере таланта и творческой силе на иконе не в том[439], что Р<ублев> написал бы ее лучше, а в том, что он вовсе не поместил бы ее на иконе Троицы, а не на бытовой картине из жизни патриархального Авраама, и это не помещение ее шло бы у Рублева из религиозных, иконосозидающих глубин: она религиозно лжива на иконе ПРЕСВЯТЫЯ ТРОИЦЫ. Девические лица ангелов на третьей Троице могли бы в гениальном исполнении – скажем, Рафаэля – сохранить свою девическость: художественно они были бы тогда приемлемы, иконно – не менее, а, м<ожет> б<ыть>, и еще более лживы, ибо ангелы суть не putti[440] Возрождения, не полудевушки, полуюноши Рафаэля, ни тяжеловесные человеки Рембрандта (гравюра Явление Ангела Товии, где грубые пятки сверкают у возлегающего ангела, и видно, какой он тяжелый, как тяжело ему подняться на воздух), а тó, чтó написал Рублев: горние силы.

<Вставил как-то гораздо после>[441]:

[Но как ни многознает Рублев о Св. Троице и как ни мáло знают о ней писцы тех двух икон – они все трое[442] знают тáк мало, что различие их знаний тонет в безбрежной пропасти их незнания общего, всечеловеческого извечного незнания Таинств Животворящих, – и потому, несмотря на явно – высшее знание Рублева, Церковь и те иконы приемлет, и оне суть иконы][443].

РЕЦЕНЗИИ

Дата добавления: 2014-11-25