В. Ф. Миллер. Русская былина, ее слагатели и исполнители

... Наш эпос обыкновенно называют героическим или богатырским, так как он воспевает подвиги богатырей. Действительно, если мы припомним былины о подвигах Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, то найдем это название соответствующим содержанию этих былин. Но при подробном просмотре всего нашего былинного репертуара, обнимающего от 35—40 сюжетов, мы убедимся, что злоупотребляем термином богатырский эпос лишь по привычке. По характеру содержания в нашем былинном репертуаре намечаются два крупные отдела: а) былины богатырского характера, в которых изображаются подвиги богатырей, их битвы с татарами и разными чудищами — Змеем Горынычем, Тугарином, Идолищем и т. п.; б) былины невоинского характера, напоминающие иногда новеллы, иногда фаблио,— такие, которых сюжетом служат события городской жизни, например, случаи непомерной роскоши и богатства, распри городских фамилий, любовные приключения, похищения невест и т. п. Конечно, есть былины смешанного содержания, которые можно отнести и к той и к другой рубрике, но подчинить строгой регламентации человеческое творчество нельзя, и " нас достаточно и того, что вообще обе названные рубрики намечаются довольно прочно в нашем бы- линном инвентаре. К первому, богатырскому отделу могут быть отнесены былины об Илье Муромце, некоторые о Добрыне и об Алеше Поповиче, о Василии Казимировиче, Даниле Игнатьевиче с сыном, Михаиле Казарянине, Сухмане, Суровце, Василии Пьяни- це, Батыге и былина о походе Вольги на Индейское царство. К отделу былин-новелл принадлежат былины о многих других эпических лицах: Садке, Василии Буслаеве, Добрыне и Марине, Добрыне и Алеше, Ставре Годиновиче, Иване Гостином сыне, Соловье Будимировиче, Дюке Степановиче, Чуриле Пленковиче, Хотене Блудовиче, Михаиле Потоке, Микуле Селяниновиче, гостеТерентьище. (...)

Таким образом, второй отдел по числу сюжетов и действующих лиц нисколько не уступает первому, богатырскому. Былины, сложившиеся в пределах новгородского культурного района,— а таких былин гораздо больше, чем предполагалось раньше,— принадлежат, главным образом, к небогатырскому отделу. Даже самое название «богатырь» не было известно новгородскому эпосу... и вошло в репертуар олонецких сказителей из былин богатырских киевско-суздальских. (...) Житейский опыт показывает, что в неграмотной народной среде события, случившиеся лет сто или полтораста тому назад, спутываются и основательно забываются. А между тем в деле сохранения былин народной памяти приписываются чудеса: считается правдоподобным, что олонецкие крестьяне нашего времени сохраняют в былинах наследие, переданное им длинным рядом поколений их предков, некогда сложивших эти песни. Над вопросом, как могло дойти до нас столько отдаленной старины в былинах (а она действительно в них оказывается), как-то мало задумывались.

(...) В Олонецкой губернии нет сказителей по профессии, нет сколько-нибудь организованного обучения были нам... они усваиваются при случае олонецкими крестьянами друг от друга. Очевидно, такая случайная передача былин от поколения к поколению, если б она всегда была только такова, не могла бы донести до нас старинного былевого репертуара не только отдаленных времен, но даже XVI или XVII века. Поэтому, совершенно естественно, мы приходим к мысли, что у нас на Руси, как у большинства народов, имеющих эпические сказания, были профессиональные их хранители, обрабатывающие их, исполнявшие их в народе и передававшие их в своей среде новым поколениям профессиональных певцов. Они разносили свои былевые песни (как и многие другие) в народе, содействуя таким образом распространению интереса к эпической истории Руси. Записанные в наше время былины не что иное, как разошедшийся в народе былевой репертуар старинных профессиональных певцов, какое бы название они ни носили. (...)

Понятие «безыскусственной», которое обыкновенно прилагается к народной поэзии, вообще должно быть значительно ограничено по отношению к нашим былинам. Конечно, в них не проявляется личность слагателя, но он наследует известные искусственные приемы, и эти приемы можно наблюдать как в планах былин, так и в традиционных частностях их построения. На участие профессиональных петарей указывают традиционные прибаутки, которые мы нередко находим либо перед началом, либо после конца былины. Вот, например, как начинается одна былина о Добрыне и Алеше...

Из-под белыя березы кудреватыя,

Из-под чудна креста Леванидова,

Из-под святых мощей из-под Борисовых,

Из-под белого латыря каменя,

Тут повышла, повышла-повыбежала,

Выбегала-вылегала матка Волга река,

Широка матка Волга под Казань прошла.

Пошире того она под Астрахань.

Она много матка Волга в себя рек побрала,

Побольше того она ручьёв пожрала,

Давала плеса она Далинские,

А горы-долы Сорочинские,

А место-то шла она три тысячи,

А выпала Волга в море Чёрное,

Да устьев пустила ровно семьдесят,

Широк перевоз да под Новым-градом.

Да все это, братцы, не сказочка,

А все это, братцы, прибауточка.

Теперь-то Добрынюшки зачин пошел.

Во стольнём-то городе во Киеве и т. д.

Разберем это зачало. Из самых слов сказителя (Воинова) мы видим, что здесь различаются две части: прибаутка и собственный зачин былины. Прибаутка не имеет ближайшего отношения к содержанию былины. Это, так сказать, прелюдия, которая должна сосредоточить внимание слушателя, настроить его известным образом. Так, пианист пробегает по клавишам рояля, гусляр по струнам гуслей раньше, чем приступит к пьесе. В прибаутке намечается в широких размахах картина природы — в данном случае великое течение Волги. Конечно, этот искусственный артистический прием должен был выработаться не в кругу случайных сказителей, а в кружке артистов, петарей по профессии; какими могли быть скоморохи и какими до сих пор могут быть названы олонецкие и всякие другие русские калики. (...)

(...) В заключение упомяну еще поэтическую припевку, встречающуюся однажды в сборнике Кирши Данилова, в начале былины о Соловье Будимировиче. Я не поручусь, чтоб она не была несколько подправлена:

Высота ли — высота поднебесная;

Глубина — глубина океан-море;

Широко раздолье — по всей земле;

Глубоки омуты днепровские.

Я нахожу довольно правдоподобным мнение, высказанное об этом запеве г. Халанским: «Этот запев, привлекавший внимание исследователей силою поэтического взмаха, едва ли, однако, принадлежит простому безыскусственному народному творчеству. Он напоминает приемы московских витий, любивших преукрашать начала своих сочинений «грамматичными художествами и риторскою силой». (...)

(...) Прибаутка иногда забирается и в конец былины. Но гораздо чаще исход имеет свои специальные заключительные стихи, в которых сказитель выдерживает до конца серьезный тон и как бы оттеняет значение былины. Всего чаще в олонецких былинах встречается исход:

Синему морю на тишину,

Всем добрым людям на послушанье.

В этом исходе... я склонен видеть наследие, полученное от таких людей, которые знали море, морские промыслы и для которых тишина моря имела важное значение. Олонецкие и архангельские крестьяне, имея много дела с водою, хорошо знают ветры, имеют для них специальные названия и прибегают к заклинаниям их, когда они необходимы для плавания или, напротив, препятствуют ему. Понятно, что в такой среде и могло сложиться эпическое былинное пожелание. Вспомним отношение новгородского гусляра Садко к морю и морскому царю.

Нередко встречаются также заключительные стихи, как бы указывающие на древнее сложение былины:

С той поры, с того времени,

Стали (такого-то богатыря) стариной сказать. (...)

После запева, серьезного или прибауточного, идет то, что сказители называют зачином былины, к ближайшему рассмотрению которого мы теперь переходим.

Подобно тому, как в наших сказках рассказчик начинает с указания местности, конечно, совершенно неопределенного,— в некотором царстве, в некотором государстве,— так любимым, наиболее распространенным зачином былин является географическое указание. Так как уже весьма рано кн. Владимир притянул к своему двору княженецкому и палатам белокаменным русских могучих богатырей, то в былинах так называемого киевского цикла обычный зачин, ставший затем традиционным, был:

Как во славном во городе во Киеве,

У ласкового князя у Владимира. (...)

(...) За указанием Киева часто следует традиционное изображение пированьица, нечестного стола у князя Владимира, причем князь дает какое-нибудь поручение богатырям, либо они сами на пиру хвастаются, кто чем может, и это служит завязкой для сюжета. Этот издавна установившийся зачин должен был чрезвычайно облегчить работу слагателя былины и послужить к введению в киевский цикл многих сюжетов, которые не были прежде связаны с Владимиром и принадлежали либо к местным русским сказаниям, либо к обширной категории странствующих, международных сказочных сюжетов. Влияние этого зачина сказывается и в том, что некоторые сюжеты, имевшие свой особый зачин, принимали в устах сказителей зачин с князем Владимиром, так что в вариантах одной и той же былины мы находим разные зачины. При аналогии, которая сильнейшим уравнивающим образом проявляется в памятниках устной поэзии и служит самым могучим рычагом для памяти, немудрено, что удобный для запоминания зачин обобщается и делает постоянные завоевания в развитии былевого эпоса: в параллель с Киевом в былинах киевского цикла в новгородских нередко встречаем зачин:

Как во славноем в Новегороде,

причем, аналогично с пиром у Владимира, находим описание пира, например, у Васьки Буслаева, хотя в большинстве былин об этом новгородском удальце зачин иной, поминающий его отца, старика Буслая. (...) Сравнительно крайне редко былина открывается указанием времени, иногда рядом с указанием места; таков зачин:

В старину было в стародавнюю,

Когда князь Владимир венец держал (...)

Не имея в виду исчерпать наблюдений над былинными зачинами, я укажу только на значение, которое они имеют для критики былин и, быть может, для их хронологии и истории сложения. Известный зачин мог принадлежать вначале одной былине или группе былин об одном богатыре. Затем, как мы видели, тот же зачин мог быть усвоен другим (и) былинам (и) как удобный исходный пункт для слагателя, имевшего в виду обделать в виде былины какой-нибудь новый сюжет. Ведь в настоящее время уже указано немало чисто сказочных сюжетов, прикрепившихся к имени того дли другого богатыря. Если мы вспомним при этом, что с известным зачином был связан известный напев и что напев запоминается скорее слов и помнится тверже, то поймем, какое значение получают зачины при сложении «новых погудок на старый лад». Говоря о зачинах, нельзя не упомянуть и о том, что во множестве записанных и изданных былин мы не находим перечисленных зачинов или им подобных. По моим наблюдениям, такие былины либо вообще плохи, т. е. записаны от плохих сказителей, либо. представляют отдельное похождение какого-нибудь богатыря, известного несколькими подвигами, так что составляют как бы часть, отторгнутую от целого.

Помимо нескольких стереотипных зачинов, слагатель новой былины имеет перед собою целую массу старых эпических материалов, годных для новой постройки. Я говорю о давно установившихся описаниях, представляющих ряд передвижных картинок, которые могут быть расходуемы по мере надобности при каждом подходящем случае. Поясню это примерами.

Если богатырь, по требованиям сюжета, выезжает из родительского дома, то обязательно просит благословения у родителей, чаще у матушки, в таких словах:

Ты родитель, моя матушка,

Дай прощеньице с благословеньицем

Ехать мне к (такому-то городу). (...)

Для скачки богатыря давно усвоена такая картинка:

Скакал он выше лесу стоячего,

Чуть пониже облака ходячего,

С горы на гору перескакивал,

Реки-озера перескакивал,

Широки раздолья (мелки реки) промеж ног пущал и т. п. (...)

Словом, при просмотре нашего былинного репертуара окажется длинный ряд таких шаблонных описаний, таких общих мест, которые сложились искони, застыли и передвигаются сказителями весьма свободно из одной былины в другую. Нечего и говорить, насколько эти стереотипные картины облегчали создание новых былин, т. е. обработку новых сюжетов в былинную форму, и содействовали появлению многочисленных вариантов одного и того же былевого сюжета.

Другой прием, растягивающий былевой рассказ, это — многочисленные повторения одних и тех же стихов, так сказать, эпическая ретардация. Для пояснения этого приема приведем несколько примеров наудачу, так как их можно найти в обилии почти в каждой длинной былине.

В былине о Михаиле Потоке... князь Владимир дает разные поручения трем богатырям: Илье Муромцу, Добрыне Никитичу и Потыку Михайловичу, первому — съездить за данью в Каменну орду, второму — в Золотую орду, третьему — в землю Подольскую. Вместо того чтобы прямо заявить свое согласие, Илья Муромец в своем ответе повторяет целиком данное ему князем поручение:

Испроговорит казак да Илья Муромец:

- Ах ты солнышко Владимир стольно-киевской!

Отправляй-ко ты меня да в большу землю,

Во большую ту землю да в Каменну орду,

Там повыправлю да дани-выходы

За двенадцать лет да за тринадцать лет,

За тринадцать лет да с половиною.

Вслед за ним встает Добрыня Никитич и повторяет то же самое, заменив слова «Каменну орду» словами «Золоту орду», а далее тот же ответ с заменой «Золотой орды» «землею Подольской» целиком влагается в уста Потыка Михайловича. (...) Думаю, что вообще в развитых (а не скомканных) былинах доля повторений составляет не меньше трети. Если при этом принять во внимание обычные общие места, то, с одной стороны, становится понятным, почему былина с очень небогатым содержанием может достигнуть нескольких сотен стихов, с другой — почему один и тот же сюжет получает такую различную разработку, по крайней мере, в отношении объема, в устах различных слагателей-сказителей. Выражаюсь так потому, что сказитель, как мы видели, является каждый раз до некоторой степени слагателем былины, так как он не может повторить ее снова без некоторых изменений — перестановок, пополнений или опущений.

(...) Кроме отдельных эпических картинок или поэтических формул, бывших в распоряжении наших слагателей, они располагали и запасом красок, которыми окрашивали отдельные предметы, входившие в описание и рассказ. Я разумею готовый фонд постоянных, искони утвердившихся эпитетов. (...)

(...) Нам известно, что князь Владимир постоянно называется «ласковым», и действительно, иногда своею щедростью и приветливостью он оправдывает этот эпитет, прикрепившийся к нему, очевидно, очень давно. Однако в некоторых былинах Владимир поступает очень неласково. В былине о Калине рассказывается, что за то, что Илья пришел незваным на пир, Владимир приказал посадить его в глубокий погреб и «поморить смертью голодною». Но этот поступок с любимым народным богатырем нисколько не мешает сказителю тут же называть Владимира «ласковым». (...) Отмечу еще любопытное употребление эпитетов, обозначающих возраст богатырей: так, Илья Муромец постоянно называется старым казаком, Добрыня Никитич молодым, так же, как Алеша Попович, князь Владимир и другие. Установленный таким образом эпический возраст остается неизменным, и в большинстве былин, рассказывающих отдельные подвиги того или другого богатыря, их обычные эпитеты кажутся нам естественными. Но есть былины, в которых, по ходу рассказа, богатыри, казалось бы, должны стареть, а между тем они сохраняют один и тот же возраст. Так, Добрыня, прослужив лет двенадцать при князе Владимире в разных должностях, продолжает называться после этого молодым, и он же оказывается молодым и даже называется матерью «дитё мое милое», когда после двенадцатилетнего отсутствия возвращается в Киев и узнает, что его «молода» жена (также сохранившая свой прежний возраст) выходит за «молодца» Алешу Поповича, который также уже назывался молодым раньше отъезда Добрыни.

<...> Этих примеров достаточно, чтобы показать механическое употребление постоянных эпитетов, встречающееся как в нашем, так и в других эпосах. Но для характеристики роли эпических формул, на которую я уже указал выше, следует еще обратить внимание на то, что не одни эпитеты, но и целые традиционные картинки (loci communes) не всегда употребляются сказителями уместно. Мы видели, что отъезжающий богатырь просит в обычной форме благословения у родителей. Эта картина вполне уместна, например, там, где Добрыня, выезжая на змееборство, просит благословения у своей матери, «матерой» вдовы, или где Илья Муромец берет у батюшки, у матушки «прощеньице-благословеньице» ехать в стольный Киев-град. Но уже странным и неуместным является то же эпическое христианское благословение родительское, например, когда его просит у своего отца-язычника Вахрамея Вахрамеевича волшебная девица Марья лебедь белая:

Летать-то мне по тихим заводям,

А по тем по зеленым по затресьям

Белой лебедью три года... (...)

Из предшествующего рассмотрения технической стороны наших былин позволяю себе сделать вывод, что участие в их исполнении профессиональных певцов, составляющих корпорацию, как старинные скоморохи или нынешние калики-слепцы, представляется несомненным. Только путем передачи былинной техники из поколения в поколение, учителем ученику, объясняются рассмотренные нами черты былины: ее запевы, исходы, поэтические формулы или loci communes, постоянные эпитеты и вообще весь ее склад. Думать, что все эти формулы установились путем той, более или менее случайной, традиции, которую мы застаем еще в настоящее время среди крестьян Олонецкой губернии, нет возможности. Крестьяне были только последними хранителями (нередко и исказителями) былинного репертуара. Но он сложился в другой среде, и традиционные формы былины, вся ее техника, некогда, и притом в течение нескольких столетий, вырабатывались в среде профессиональных певцов и сберегались, посредством обучения, гораздо тщательнее, чем в нынешней среде олонецких петарей, сказителей и калик. (...)

Если вышеприведенные факты достаточно доказывают роль скоморохов как певцов былин, то несколько труднее решить вопрос, как велико было участие скоморохов в сложении дошедших до нас былин. Этот вопрос может быть уяснен только детальным анализом дошедших до нас былевых сюжетов. Но думается мне, что этот анализ должен привести нас к заключению, что среди былин наших найдется немало таких, которые носят яркие признаки скоморошьей обработки. Таковы, например, былины о госте Терентьище и Ставре Годиновиче. В первой веселые люди скоморохи являются героями скандального происшествия: они помогают недогадливому рогоносцу-мужу проучить неверную жену. Былина пересыпана скабрезными намеками и потому в изобилии украшена в издании Калайдовича точками скромности. (...) Вообще следов скоморошьей обработки можно всего скорее искать в былинах-новеллах или фаблио, в которых изображаются происшествия городской жизни, преимущественно любовные похождения с исходом то комическим (Терентий), то трагическим (смерть Чурилы Пленковича, Алеша и сестра Збродовичей). Конечно, меньше следов оставили скоморохи как певцы былин богатырского содержания, где только некоторые юмористические эпизоды и подробности могут быть отнесены на их счет. (...)

Дата добавления: 2014-11-16