Историзм Фрэнсиса Бэкона 2 страница

Как легко убедиться, сводить интересы Бэкона в области истории к ординарному для его времени кругу вопросов, которые трактовались в многочисленных экзерсисах гуманистов на тему "о пользе истории" и им подобные, означало бы пройти мимо самой сути его историзма. Так как в системе бэконовской философии науки история – это не только и даже не столько конкретная дисциплина, а, прежде всего, метод, фундамент научного основания мира – природы и общества, то правомерно заключить, что Бэкон по-своему "историзировал" научное познание в целом, поскольку проецировал на исследование природы процедуру, характерную, по его мнению, для историописания. Так в заключении первой книги "Нового Органона" говорится: "Если люди будут располагать надлежащей естественной и экспериментальной историей и проявят к ней прилежание, и при этом окажутся способными к двум вещам – оставить общепринятые мнения и понятия и удержать ум от самого общего, то они смогут прийти к нашему истолкованию". Итак, история как систематизированный опыт – такова фундаментальная предпосылка научной революции. "Без естественной и экспериментальной истории, которую мы предлагаем создать, в философии и науке не могло и не может быть никакого прогресса, достойного рода человеческого". Сам призыв Бэкона приступить к документированию всех небесных и земных явлений как наблюдаемых непосредственно, то есть в данное время, так и сохранившихся в памятниках письменности, являлся формой осуждения традиции умозрительной науки, рассматривавшей углубление в детали действительности как занятие, недостойное философского ума.

В той же степени, в какой с помощью идеи "истории" Бэкон создал "новую науку о природе", он воссоздавал и натуралистическую науку гражданской истории. Во всех рассуждениях гуманистов XVI в. о методе применительно к истории речь шла главным образом об истории как специфике жанра литературы. Даже Боден, приблизившийся к идее истории, остался чужд мысли об универсализме логических проблем научного познания как такового. Возведение же Бэконом гражданской истории в ранг науки означало распространение на нее тех же логических процедур, которые предусматривались "новой индукцией" при составлении естественной и экспериментальной истории. Отныне не оставалось принципиальной разницы между исследованием "событий" и "деяний" людей. Исходный принцип становился общим: сначала наблюдения, затем – рассуждения. Новая логика мыслилась как универсальный инструмент науки "истории" в широком смысле этого слова независимо от того, идет речь об истории естественной или гражданской. Именно поэтому столь новаторский шаг в истории историзма выглядит в контексте предложенной Бэконом классификации наук как нечто само собой разумеющееся. Все науки он делит на три больших раздела в соответствии с тремя способностями человеческой души: история соответствует памяти, поэзия -воображению, философия – разуму. В свою очередь, история делится на естественную и гражданскую. В естественной истории рассматриваются явления и факты природы, в гражданской – деяния людей. "История имеет дело с индивидами, которые рассматриваются в определенных условиях места и времени". Бэкон распространил новую логику на все области познания. И в предложенной им классификации наук он остался верным этому принципу. "Историю и опытное знание мы рассматриваем как единое понятие". Так же, как он предложил 130 тем для составления "частных историй" природы, он дал перечень 28 отдельных направлений гражданской истории, подлежащих изучению. Каждая из этих отраслей делилась на "подразделения". Обращает на себя внимание выделение им в самостоятельный "вид" гражданской истории, истории наук и искусств, которую он называет также механической и экспериментальной историей. Он объяснял повышенный интерес к этой "отрасли" истории тем, что роль наук и искусств представлялась ему крайне значительной. С точки зрения Бэкона, она призвана исследовать взаимоотношения природы и человека, тогда как до него природа рассматривалась как нечто совершенно отличное от искусства, а это, утверждал он, "пагубная идея", ибо она отрицает способность человека изменить природу, преобразовать ее или потрясти до основания. Подлинной истории наук, по мнению Бэкона, еще не создано. Поэтому он подробнейшим образом говорит о ее предмете, способе создания и практическом назначении, разрабатывает точную схему и намечает методы работы историка в этой области.

В результате гражданская история превращалась из "свободного" искусства в научную дисциплину, основанную на новой логике, методе индукции, и притом не только в составную часть "научной революции", но в ее гносеологическую предпосылку, в частности в обширной области наук о человеке, именовавшихся Бэконом "гражданскими". Но тем самым пересматривалось и неизменно углублялось унаследованное от историзма Возрождения решение вопроса о "пользе гражданской истории". Именно тем, что Бэкон распространил на гражданскую историю требование служения "общему благу", которое предъявлялось науке в целом, он провел разграничительную линию между своим и традиционно гуманистическим ответом на вопрос "о пользе истории". Из средств индивидуального воспитания и обучения людей на примерах и уроках прошлого история превращалась в основание моральной философии и, в конечном счете, в одну из предпосылок установления на земле "братства людей". Значение и авторитет гражданской истории в глазах Бэкона превосходит значение и авторитет всех остальных человеческих творений, ибо исторические знания в гражданской области были признаны "питающей почвой" всех наук о человеке, без которых, по его мысли, невозможно совершенствование системы общественных институтов и отношений. Этому своему призванию история служит двумя путями: посредством этики, помогая индивидууму ориентироваться в системе ценностей и содействуя распространению тех из них, что ведут к "благу", и посредством политики, наставляя властителей в вопросах, связанных с истинными основаниями и призванием государственных институтов.

Соответственно и степень "научности" истории оценивается Бэконом в зависимости от пригодности ее материала для извлечения из него надлежащих "аксиом". Так же, как без "естественной и экспериментальной истории", по словам Бэкона, не могло быть никакого прогресса в натурфилософии, без адекватной гражданской истории не могло быть никакого прогресса в моральной философии и в гражданских науках: политике, этике, экономике, праве и в более разумном устройстве "семьи людей". “До сих пор, – замечает Бэкон, – моральная философия исходила из идеи долженствования. Между тем, чтобы оказаться способной указать на корень добра и зла, она должна опираться на знание сущего”. Поэтому, заключает он, "нам есть за что благодарить Макиавелли и других авторов такого же рода, которые открыто и прямо повествуют о том, как обычно поступают люди, а не о том, как они должны поступать". При всем том очевидно, что гражданская история в оценке Бэкона еще была лишена самостоятельных научных задач, изучения прошлого как предмета, подлежащего познанию. И если бы за обрисовкой "служебного" характера исторического материала не скрывалась идея, пусть опосредованного, участия гражданской истории в увеличении суммы общественного блага, то в этом отношении мало что нового можно было бы вычитать у Бэкона по сравнению с суждениями по данному вопросу, например, Бодена, обратившегося к истории в интересах юриспруденции. Вместе с тем Бэкон еще видит пользу гражданской истории в том, что ей доверены "слава и доброе имя предков", что историческое повествование "может с большим успехом служить в качестве примера и образца для читателя", увеличивая "славу и достоинство" королевств, оказывая "большую помощь в формировании гражданской мудрости".

С этой же "чересполосицей" оригинальных и унаследованных суждений Бэкона мы сталкиваемся и в определении им того места, которое занимает "историческая" способность в процессе научного основания окружающего мира. В самом начале предложенной Бэконом концепции наук говорится о господствующем в то время традиционном учении – психологии рациональных способностей человека, метафизически расчленявшей процесс познания на обособленные замкнутые в себе функции – "акты". Согласно этому учению, определенный род умственной ("душевной") деятельности связан с определенным родом способностей разумной души. При этом каждая из способностей локализуется в особой ее "части". В исследованиях, посвященных этому вопросу, уже было обращено внимание на то, что по логике этих "оснований" историческое познание как бы останавливается на подготовительной, дорассудочной фазе освоения материала. Функция истории исчерпывается сбором и закреплением материала в памяти, в то время, как процедура его собственно рассудочного освоения представляет уже "сферу деятельности" философии и науки. Однако к моменту создания латинской версии трактата "О значении и успехе знания божественного и человеческого" Бэкон значительно приблизился к доктрине Телезио (1509-1588) и его последователей, в которой три "способности разумной души" уже не отделены одна от другой, а объединены в единое целое, олицетворяющее мыслительную способность как таковую.

Доктрина Телезио, с которой Бэкон был хорошо знаком, вскрывала всю меру непригодности традиционной концепции, ибо она оставляла вне поля зрения первую и наиболее фундаментальную способность "разумной души" – мыслить. Мышление – это универсальный способ духовной деятельности, и человек к нему прибегает в равной мере и тогда, когда он "запоминает", и тогда, когда он рассуждает, и когда он "воображает". Более того "память", отождествляемая с занятиями историей, оказывается не только "подготовительным этапом рассудочной деятельности, но и завершающим ее этапом: в первом случае, речь идет о фиксировании образов, доставляемых органами чувств, во втором – о фиксировании результатов мыслительной деятельности. Но самое важное может быть заключается в том, что память участвует на всем протяжении этой деятельности не только как "хранилище" первичных образов и конечных абстракций, но и как "носитель" самих мыслительных процедур. Поскольку же Бэкон отождествляет с "памятью" историю, постольку оказывается, что на разных этапах мыслительной деятельности функции "памяти" различны: в начальной фазе – это создание "первичной истории", а затем, начинается причастность к науке в собственном смысле – к логике и философии. "Пусть никто не ждет большого прогресса в науках, если отдельные науки не будут возвышены до философии" – таково в высшей степени дальновидное заключение Бэкона.

К сожалению, Бэкон не показал, как оперирует память, но зато не оставил сомнений о своих представлениях насчет объема памяти как сокровищницы опыта. "Та история, которую мы хотим создать и которую мы задумали прежде всего должна быть широкой, созданной по масштабу Вселенной, способной воспринять образ мира, каким он является в действительности". Из этого следовало, что история является субстанцией каждой подлинной науки, а поскольку ее метод обусловливается предметом, то во всех остальных науках "историческим" является и метод восхождения от частного к общему, ибо в противном случае его результаты не могли бы служить инструментом познания действительности, "ибо знания, которые буквально на наших глазах были извлечены из частных фактов, лучше других знают обратный путь к этим фактам". Итак, в условиях, когда "история мыслилась по существу лишенной "внутреннего времени", когда человек не включал себя в процесс истории, то есть в процесс изменений, его природа мыслилась неизменной: наконец, когда метод "новой индукции" свидетельствовал о наступлении полосы господства механицизма и метафизики в европейской науке, Бэкон на два столетия предвосхитил необходимость преодоления противостояния естественных наук и наук о человеке путем перевода первых на почву опыта и нацелив последние на познание "естественных" закономерностей истории. В прозрении логического универсализма всей совокупности опытного знания и заключалось, в частности, то подлинно новое, что внес Бэкон в теорию и историю науки.

Разумеется, "моделируя" логическое тождество истории обществ и "истории" естественной, он в действительности утверждал лишь историзм натуралистический, в котором общество выступает в конечном счете как лишенное внутренней динамики. Тем не менее, в начале XVII века именно в этом шаге заключался совершенный Бэконом прорыв из заколдованного круга, каким была гуманистическая концепция истории как рода искусств – спекулятивного, риторического, а по отношению к классическому наследию – эпигонского. В заключении анализа логико-философских воззрений Бэкона на историю как науку следует обратиться к его учению об "идолах" – ложных понятиях, пленяющих человеческий разум и преграждающих "вход" истине. В этом учении затронута в высшей степени важная для исторического познания проблема: в какой степени ум историка в силу естественной склонности, полученного воспитания, влияния общественной среды, одним словом, усвоенных стереотипов мысли и форм ее выражения деформирует полученную информацию, привнося в нее свое прочтение, понимание, истолкование, каков объем и характер предубеждений, с которыми историк подходит к своему материалу. Перечисленные Бэконом предубеждения – "рода”, “пещеры", "площади", "театра"- являлись во все времена с момента возникновения историографии важнейшей и труднопреодолимой помехой на пути историка к истине. Однако характерно, что Бэкон не обратил внимания на это столь важное для судеб историографии обстоятельство и связь эту специально не вычленил. Впрочем, его можно понять: он был занят интересами науки в целом, а не какой-то отдельной дисциплины.

Тем не менее, важность суждений Бэкона об "идолах" для понимания того, сколь близок был он к раскрытию затронутой проблемы, очень велика. Ум человека, подчеркивал он, подобен "кривому зеркалу". Различного рода "идолы", а попросту говоря, "предрасположения ума", предваряющие процесс отражения, искажают природу вещей. Одни заблуждения человеческого ума обусловлены "родовыми" его недостатками, неизбежным примешиванием к природе вещей "своей собственной природы". Другие, наоборот, связаны с условиями воспитания отдельного индивидуума – таковы "идолы пещеры". То, что Бэкон называет "идолами площади", мы назвали бы предубеждениями "групп". У него нет указаний на реальную подоснову "группового сознания": оно появляется в результате "общения" и "сотоварищества" людей. Вероятнее всего, перед его взором в этот момент витали сообщества ученых, которые привыкли вооружаться "плохими и нелепыми установлениями слов". В более широком смысле здесь имеется в виду массовое сознание, формируемое "на площади", в котором "слова устанавливаются сообразно разумению толпы". Наконец, под "идолами театра" подразумеваются ложные "аксиомы", "вымышленные и искусственные миры", которыми полны традиционные науки, например, легенды о происхождении различных народов и об основателях национальных государств.

До сих пор сохраняет актуальность предостережение Бэкона наукам, пользующимся словом для выражения сути вещей. Они постоянно находятся перед опасностью троякого рода извращений: первое – "наука фантастическая", второе – "наука сутяжная" и третье – "наука подкрашенная". Ученому следует помнить о "колдовской силе" слов и во имя истины пользоваться ими с большой осмотрительностью. В текстах, содержащих критику традиционной науки и обоснование новой, опытной, науки Бэкон старался не углубляться в состояние отдельных наук. В работах же, связанных с классификацией наук, он вынужден был заняться предметной областью и хотя бы мимолетной характеристикой отдельных наук. Применительно к гражданской истории как специальной отрасли знания обращает на себя внимание чрезвычайно высокая оценка Бэконом ее места и значения в системе наук. По его мнению, гражданская история превосходит по своему значению и авторитету остальные человеческие творения. Впрочем, аргументация этого положения не лишена противоречий. С одной стороны, этим положением гражданская история обязана своей функции фактического основания всех наук о человеке. Это направление мысли было истинно новаторским. С другой стороны она объясняется Бэконом в терминах более чем традиционных: "Ведь ей доверены деяния наших предков". Под стать высокому положению гражданской истории и трудности, стоящие на пути к созданию истинной истории. Если оставить в стороне то обстоятельство, что сведения о древних ее периодах плохо сохранились, а занятия историей недавнего прошлого сопряжены для историка с немалой опасностью (можно навлечь на себя неудовольствие власть предержащих), то преодоление других трудностей связано с мерой таланта историка. При этом речь идет вовсе не об искусстве риторики, а о способности "мысленно" погрузиться в прошлое, "проникнуться его духом", исследовать смену исторических эпох и характеры исторических личностей, – требования поистине поразительные для того времени и остающиеся в полной силе и в научном историзме наших дней. В последнем из перечисленных требований воплощена одна из основных форм реализации "новой индукции" в гражданской истории. В самом деле универсализм процедуры "новой индукции" требовал подобной же всеобщности в подходе к предмету, методу и цели исследования.

"События" в природе и "деяния" людей в обществе оказывались в принципе явлениями однопорядковыми и, следовательно, требовали тождественных представлений об их основаниях и "действенных" причинах. Поскольку речь идет об истории как универсальной науке о человеке, логика этого требования, в конечном счете, привела к превращению категории "природа человека" в базисную предметную область, в истинную цель гуманитарного познания и, одновременно, – в универсальный инструмент, с помощью которого объяснялись все явления социальной сферы. Эта природа раскрывалась в терминах психологии "характера", которая обусловливала индивидуальное и массовое поведение. Наклонности, аффекты, реакции и тому подобные "прирожденные " черты характера оказывались таким образом "конечными свойствами" человеческой природы, над которыми возвышалось все здание учения об индивидуальном и социальном поведении. Рассматривались черты характера, определявшиеся полом, возрастом, здоровьем или болезнью, красотой или уродливостью, и только после этого можно было принимать во внимание их преломление в специфических жизненных условиях индивидуума: его статуса, достояния и Фортуны. Но какая же другая гражданская наука, кроме истории, обладает столь длительным и документированным, отражающим саму действительность материалом в этой области? Недаром Бэкон подчеркивал, что лучшими знатоками в области человеческого характера, наряду с поэтами, являются историки. И, если выдвигалось требование, чтобы моральная философия не была догматической и формальной, а жизненной, находящейся в согласии с "действительной природой вещей", то легко было заключить, что только гражданская история способна раскрывать "невидимые пружины" человеческого поведения благодаря знанию ситуационных проявлений тех или иных черт "характера" и проникновению в психологию исторических личностей. Из этого делалось единственно возможное заключение: гражданская история призвана заменить традиционную моральную философию, превратившись в "философию, обучающую на примерах". Именно на этом основании Бэкон противопоставляет морали, выведенной из доктрины долженствования, метод ее изучения, продемонстрированный Макиавелли и сводившийся к эмпирическому и историческому исследованию действительного поведения людей, как членов гражданского общества.

Очевидно, что указанный Бэконом путь к превращению истории в науку, в действительности, к данной цели еще не приводил. Ее роль все еще оставалась служебной, поскольку речь шла о превращении ее в эмпирическое основание этики и политики и, тем самым, о сосредоточении ее усилий на документировании проявления исторических характеров в различных ситуациях в различные эпохи. Отсюда столь высокая оценка Бэконом ряда античных и новых историков, наиболее приблизившихся к этому эталону гражданской истории. “С точки зрения глубины выявления человеческого характера, самый лучший материал, – писал он, – следует искать у наиболее серьезных историков, изображающих личность в действии, когда она выходит на историческую сцену”. В конечном счете это все та же "естественнонаучная" модель исторической личности и тот же метод – стремление посредством "свойств" характера проникнуть в течение, особенности и механизм политической истории, которые выступают в теории истории Бэкона эмпирическим основанием политической науки. Вот почему "наиболее подходящим методом" трактовки вопросов этой науки представляется ему тот, который избрал Макиавелли: рассуждения на материале тех или иных исторических примеров. Бэкон пишет: "Всеобщая история дает нам великолепный материал на темы политики". И здесь следует ссылка на Макиавелли и его "Рассуждения" как на олицетворение индуктивной связи политики с гражданской историей, сокровищницей бесчисленного множества документированных наблюдений в этой области. Но как в области этики, так и политики, гражданская история выступает только поставщицей поучительных примеров, извлечение же из них обобщений оказывается уже в компетенции других наук. Следовательно, речь шла о разделении познавательных функций. Но вместе с тем Бэкон, продолжая в этом вопросе гуманистическую традицию, верил в непосредственное и благое влияние на человека исторического повествования, способного воспитать в нем "гражданскую мудрость", ибо каждая более или менее серьезная история "чревата политическими уроками и назиданиями". С этих позиций Бэкон критиковал “бледное и бездарное изложение событий" и требовал избегать в гражданской истории как сухого света логики, так и стремления развлечь читателя, разукрасив повествование перлами риторики и хитроумными экскурсами, далекими от сути. Историческая драма, изложенная правдиво и предметно, привлекает и волнует человеческие страсти и честолюбие сама по себе.

Впрочем в теории истории эта линия рассуждений Бэкона играет подчиненную роль, будучи оттесненной идеей истории как эмпирической науки. Хотя в целом создается впечатление, что научная функция гражданской истории мыслилась Бэконом по аналогии с естественной историей только как документирование и описание наблюдений, это, однако, верно лишь для данной стадии исследования. За ее пределами начинается причинное объяснение событий. Проблема причинности в истории занимала умы мыслителей еще со времен Полибия. На рациональной почве эта проблема возродилась в историзме гуманистов. Так, в опубликованном в 1559 г. в Англии сборнике стихотворных трагедий на исторические темы "Зерцало для правителей" есть строки, адресованные историкам: "Бесплодный Фабиан (лондонский хронист) скользит по поверхности... Причины являются главной целью, чтобы люди могли узнать, к какому результату каждая из них приводит. Недостойны называться хронистами те, кто не включает причины в свои летописи". Суждения Бэкона весьма близки к мнению автора этих сентенций. Он требовал, чтобы историки выявляли "подлинные причины" и внутреннюю связь событий вместо того, чтобы увлекаться их эффектной и помпезной стороной. "Я желаю, чтобы события были соединены с причинами, которые являются украшением и жизнью гражданской истории". Точно так же, продолжая многовековую традицию, Бэкон неоднократно повторяет требование "соблюдения первого закона истории": необходимо стремиться к исторической истине, не вносить в исторический труд симпатии и антипатии, унаследованные легенды и собственные вымыслы. Историческое повествование отличается "своей правдивостью и искренностью", а жизнеописания содержат "более правдивую и истинную картину". Всемирные же истории из-за скудости сведений по отдельным периодам, чаще всего, заполняют лакуны легендами и мало достоверными сведениями. Но, подобно тому, как Бэкон то и дело сводил причины событий к "мотивам", а то и попросту подменял их описанием различных обстоятельств, он своими требованиями к историку вскрывать "тайные замыслы", "скрытый смысл" поступков, опираясь на доступные ему обрывки психологических характеристик, открывал широкие возможности для привнесения в историю произвольных домыслов. Такова была цена переориентации истории на почву опытного естествознания и превращения "человеческой природы" или психологии личности в основной аналитический инструмент историка.

Наконец рассмотрение Бэконом истории с позиций "природы" и интерпретации последней в терминах психологии превращали историческую личность и ее деяния по сути в единственное основание как для внутреннего членения обширных исторических эпох, так и для определения специфики каждого данного отрезка исторического времени. Отсюда первостепенная важность политической истории с точки зрения "общественной пользы". Бэкон считал, что не следует допускать смешения политики с менее значительными вещами, к коим он относил не только описания всякого рода процессий, празднеств, но и описания, например, военных походов, сражений. Единственной достойной темой "серьезной истории", в глазах Бэкона, являлась политика, а политические уроки истории рассматривались им как главная форма общественного служения историографии. В заключении осталось ответить на давно напрашивающийся вопрос: какой тип гражданской истории имел в виду Бэкон, оперируя понятием "истинная история"? К сожалению, ответ неоднозначен. Если говорить о гражданской истории в широком смысле слова, то для полного охвата дел человеческих она должна была, по мнению Бэкона, наряду с собственно гражданской историей и историей церковной включать и историю науки. Без нее всемирная история напоминала Бэкону статую ослепленного Полифема. Поскольку же речь шла о гражданской истории в собственном смысле слова, то ее олицетворяла ближайшим образом "истинная история", которая по классификации Бэкона могла принимать формы хроники, жизнеописания или повествования об отдельных событиях, периодах или целых эпохах. Впрочем, более внимательное чтение текстов убеждает, что "истинная история" в собственном смысле слова – это повествование, посвященное истории отдельного периода. Очевидно, речь идет об относительно небольшом отрезке (желательно совпадение с временем жизни самого историка) либо всеобщей истории, либо истории отдельного государства. Важно только, чтобы обозримость материала позволяла сочетать "великое с малым", внешнюю сторону событий с "замыслами и планами", яркость повествования с правдивостью и искренностью. В целом, обозревая положение вещей в современной ему историографии, Бэкон приходил к грустному заключению: "Совершенно очевидно, что ничто не встречается реже, чем истинная, совершенная во всех отношениях гражданская история". Между тем только такая история способна открыть "как бы окна из истории в философию". Это залог того, что они не навсегда осуждены оставаться "в пучинах истории", то есть во власти стихии.

Дата добавления: 2014-11-18