Решения в информационном обществе

Николас Луман

Описания современного общества сегодня уже не претендуют на всеобъемлющую теоретическую проработку. Они затрагивают отдельные, наиболее важные явления и ограничиваются ими. Даже понятие капиталистического общества не до конца проработано экономическими науками и содержит лишь социально-историческое описание эпохи. Подобные недостатки теории еще лучше видны в отношении понятий «общества риска», или «общества, располагающего опытом». Сказанное касается и информационного общества, под которым обычно подразумевается, что все больше рабочего и свободного времени затрачивается на производство и потребление информации. Правда, при этом по аналогии с различением предмета и символа проводят различие между предметом и знанием, т.е. информацией. Однако обе компоненты этого различения рассматриваются как предметы, которые не исчезают и не требуют воссоздания при переходе из рук в руки. Например, в таком смысле речь идет о памяти, которая может по мере необходимости сохранять и извлекать информацию. Однако при таком понимании следует говорить скорее об обществе знания или обществе, основанном на знании. Информация же не является стабильной, переносимой и сохраняемой сущностью. Она является скорее событием, которое, актуализируясь, теряет характер информации. Следовательно, хотя информацию производит знание, ее необходимо отличать от знания. Интерес к информации связан со стремлением к неожиданному. Информация является различением между тем, что могло бы быть, и тем, что происходит или сообщается. В качестве различения она не имеет ни измерений, в пределах которых она могла бы варьировать, ни местоположения, где ее можно было бы обнаружить. Можно лишь выделить систему, которая занимается ее обработкой.

В определении понятия информации через «событие» и «различение» содержится и обиходный смысл этого термина. Так, средства массовой информации каждый день заваливают нас избыточной информацией без определенного адресата, который мог бы использовать все ее многообразие и конкретность. Однако в обществе существуют яркие явления иного рода, например, рост насилия; изоляция больших групп людей от использования информации и других благ цивилизации; диспропорции в развитии важнейших функциональных систем общества; зависимость от источников энергии, восстановление запасов которых в долгосрочной перспективе невозможно; экологические проблемы и многое другое. Почему же, однако, так привлекателен синдром, обозначенный термином «информационное общество»?

Исходным пунктом дальнейших рассуждений является двойственность информации, благодаря которой она выполняет функцию привлечения внимания. Информация имеет привлекательную и отпугивающую ипостаси. Она и помогает нам, и порождает в нас неуверенность. Мы осведомляемся о чем-либо, если желаем устранить незнание, например, найти правильный путь. Мы надеемся, что, располагая большим количеством информации, мы сможем принять лучшее решение. Далее, требование оперативности информации отодвигает на второй план проблему ее достоверности: достаточно, чтобы информация была просто правдоподобной. Она должна быть пригодна для кристаллизации. Информация должна обеспечить возможность продолжения операций, переводя двойственность знания и незнания в последующие ситуации.

Информация трансформирует незнание в знание и совершает это в форме неожиданности, в форме выбора из других возможностей. Поэтому рост определенности обнаруживается только на фоне спектра других возможностей. Все, что является предметом информации, является контингентным. После акта информирования информация теряет качество информации: можно воспроизвести ее смысл, но нe форму неожиданности. После информирования может появиться лишь новая информация. Двойственность информации все время принимает новые формы, но сохраняется как таковая. Может быть, когда речь идет об «информационном обществе», именно это и имеется в виду?

Если принять во внимание темпоральный аспект информации, то подрываются важнейшие предпосылки классической «репрезентативной» теории познания, которая исходила из того, что события могут быть воспроизведены в сознании и в коммуникации независимо от времени. События могут быть предметом коммуникации, содержанием воспоминаний, но чтобы воспроизвести их событийный характер, их всегда необходимо локализовать во времени. На этой основе можно обсуждать даже нечто ужасное. Таким образом, мир событий (соответственно — решений) дан в онтологически доступной форме. Лишь совсем недавно «репрезентативная» теория познания была подвергнута основательной критике. [9] Здесь неуместно детально анализировать эту критику, но все-таки отметим, что в шоке, или, обобщенно, в информации, содержатся неявные элементы, связанные с моментом времени, в котором они актуально возникли и исчезли. Иными словами, информация приводит в движение саму систему познания, вследствие чего она не может быть представлена и вспомнена в темпоральном аспекте. Можно вновь и вновь возвращаться лишь к смыслу информации.

Для понимания отмеченной «неуловимости информации» необходим глубокий пересмотр процесса познания и изменение многих устоявшихся понятий, прежде всего относящихся к «рациональности». Так, ввиду фактического отсутствия информации, необходимой для принятия рациональных решений, невозможно говорить ни о рациональном, ни тем более об «умном» поведении в информационном обществе. В первую очередь следует переосмыслить связь понятий информация и решения.

С одной стороны, решения зависят от информации, или, точнее, от преобразования информации в знание. С другой стороны, сами решения являются важнейшим источником потребности в информации. Конечно, существуют и другие пробелы в знаниях, которые пытаются восполнить посредством информации, например, когда спрашивают о дороге от вокзала до гостиницы. В случае принятия решения потребность в информации определена конститутивно, она следует из самой природы решения, а именно: решение невозможно знать наперед. Оно — неожиданность. Отсюда следует, что только через информацию можно получить сведения о том, какое решение принято. Поэтому потребность в информации в современных обществах является не просто следствием неполноты знания, а возникает вследствие зависимости общества от множества решений, особенно по вопросам его структуры; информация должна обеспечивать взаимосвязь решений.

Этот процесс можно обнаружить лишь тогда, когда мы располагаем точным понятием решения.

Теория решений, которая рассматривает решение как выбор между альтернативами на основе информации и формулирует рациональные критерии для этого, может быть названа «классической». В течение нескольких десятилетий претензии этой теории на рациональность подвергаются критике, которая, однако, не касается понятия решения.

Так, в области экономических решений с 50-х гг. очевидна невозможность исходить из однозначных структур с их преимуществами, например, из модели рынка с идеальной конкуренцией. Решения о ценах не могут приниматься на основе сведений о рыночной конъюнктуре, они должны быть выработаны в самой организации. При этом количество релевантной информации увеличивается настолько, что было бы слишком дорого, т. е. нерационально, собирать ее всю. Организации должны функционировать в условиях ограниченной рациональности (bounded rationality — термин X. Симона). Они придерживаются, по меньшей мере, двухступенчатой тактики: сначала принимают решения о предпосылках решений (например, о целях и алгоритмах деятельности или о порядке замещения вакантных мест), а затем принимают конкретные решения. При этом также невозможно собрать всю необходимую информацию. Требуемый уровень решений обозначается с помощью результатов, которые должны обеспечить принятые решения, и по достижении этого уровня ситуация считается в целом удовлетворительной. При этом остается открытым вопрос о возможности лучших решений, а согласно пословице лучшее — враг хорошего.

Таким образом, складывается впечатление, что информационное общество использует информацию, находящуюся в его распоряжении, лишь в ограниченной степени. Это подтверждается эмпирическими исследованиями о принятии решений управленческим персоналом и о подготовке политических решений. Для их принятия едва ли привлекается даже имеющаяся информация[10]. Решения часто принимаются без обсуждения, на основе личных контактов. Возможно, что это лучший способ принятия решений, когда речь идет о многозначных понятиях или о ситуациях с плохо структурированной постановкой проблемы. На фоне недоверия к политическим манипуляциям данными, которые подгоняются их составителями в своих интересах, в ходе личных контактов создается впечатление достаточной информированности (во всяком случае, такой же, как у всех). Судя по некоторой литературе, решения лидеров являются не столько использованием собранной информации, а скорее ориентирами для принятия дальнейших решений. Иными словами, в них речь идет об определении смысла, о sensemaking, об ограничении возможных будущих состояний системы; в итоге память системы содержит не наличную информацию, а лишь собственные решения.

Неудивительно, что связь между развитием информационных систем и экономической эффективностью не обнаруживается. Быстрый рост производительности труда в течение последних десятилетий основан, как и прежде, на технологии, а не на увеличении количества доступной информации[11]. Наоборот, стоимость информационных систем начинает постепенно снижать продуктивность вложений средств в других областях.

Еще одно впечатление складывается при различении когнитивных и реактивных стратегий принятия решений. В случае когнитивной стратегии принимаются в расчет долгосрочные перспективы; реактивная стратегия состоит в работе с уже наступившими событиями. С точки зрения социологии можно допустить, что чем более турбулентен социальный мир, тем больше подходят для него реактивные стратегии управления, например, увольнение персонала, нежесткое управление (downsizing, lean management). Вполне возможно, что существуют и другие причины, например, причины того, что церковь все меньше занимается своей прямой миссией и все больше — кризисом церкви. Такие спекулятивные гипотезы требуют, конечно, тщательной эмпирической проверки, однако не стоит с порога отклонять предположение о том, что «информационное общество» поощряет скорее реактивные стратегии управления.

Информация всегда является неожиданностью, следовательно она не может быть внесена в систему из окружающей среды[12]. Она должна быть произведена в самой системе, так как неожиданность становится явной посредством внутренних ожиданий системы.

В свою очередь системы, перерабатывающие информацию, являются операционально закрытыми системами. Это означает, в частности, что они играют активную роль по отношению к окружающей среде; поэтому трансформация сигналов-помех в информацию не может рассматриваться лишь как процесс воздействия окружающей среды на систему. Речь идет не просто о пассивном восприятии системой изменений в окружающей среде, а о том, что операционально закрытая система не может существовать лишь путем пассивного познания, без своей активной роли по отношению к окружающей среде (т. е. без собственной воли)[13]. Внутренний прирост информации в системе всегда определяется тем, «что может начаться с нее». Отсюда следует, что селекция информации всегда содержит волевой момент, иначе операционально закрытая система не могла бы воспроизводить саму себя путем переработки информации. С психологической точки зрения информация опосредует сенсомоторные процессы в системе. При этом речь идет всегда о сугубо внутренних процессах в системе. Достигнет ли использование информации своих целей, это уже другой вопрос.

Сходные наблюдения возникают и в совершенно иной сфере. Речь идет о разного рода терапевтических вмешательствах, будь то индивидуальная, семейная терапия или консультирование организаций. При этом необходимо исходить из того, что не существует техник вмешательства, которые могли бы заранее определить ресурсы, необходимые для терапии (информацию), распознать возможные ошибки и избежать их, так как они работают с конструктами проблем. Состояние или поведение, которое рассматривается как патологическое или ведет к неудовлетворительным результатам, реконструируется как решение проблемы, которая могла бы быть решена лучше каким-либо иным способом. При второй, третьей попытке вмешательства система каждый раз должна быть описана заново. Предложения о вмешательстве («указания») разрабатываются в форме двойственной функции, т. е. они играют терапевтическую и диагностическую роли одновременно. Если они терапевтически неэффективны, то по меньшей мере создают информацию, с помощью которой можно внести необходимые коррективы и предпринять еще одну попытку терапии. Таким образом, процедура принятия решения протекает в широком смысле слова ретроспективно: чтобы узнать, что нужно делать, необходимо сделать что-нибудь. «Only after action has taken place is the administrator able to given an historical account of what has happened, and the psychiatrist is very much in the same position»[*], — замечают Дж. Рюч и Г. Бэйтсон[14]. Тем самым ставится под сомнение общее понимание решения как выбора между альтернативами, и, в частности, необходимость тщательного сбора информации перед принятием решения. Однако, может быть, достаточно лишь знать, какое решение было принято?

Понимание будущего в классической теории решений также требует некоторых уточнений. Будущее есть и остается неопределенным, поэтому не существует проблемы достижения его определенности перед принятием решения. Определенность заключается лишь в преемственности неопределенности будущего, так что всегда можно вмешаться и скорректировать решения, рассматривая их ретроспективно.

Отсюда возникает вопрос о том, кто на самом деле использует информацию, постоянно производимую в «информационном обществе». Похоже, что при попытках ее эффективного использования рациональность становится камнем преткновения. Однако действительно ли рациональность является узким местом использования информации или сама специфика решений выдвигает вопрос о возможности и степени их опоры на информацию?

Описание решений как информированного выбора среди нескольких альтернатив породило две области проблем. Первая проблемная область затрагивает критерии рациональности и возможности их реализации. Вторая относится к вопросу о субъекте принятия решения. Здесь учитывается влияние «субъективного» фактора в решении, т. е. проявления воли, которая не может быть просчитана заранее. Считается, что решения принимают в конечном итоге конкретные люди. Отсюда следует, что чем важнее решения, тем важнее их авторы: люди приобретают статус в соответствии с важностью решений, которые от них зависят и принятие которых им приписывают. Побочным результатом такого представления о принятии решений является мифология иерархии, верная независимо от того, как на самом деле принимаются решения в организациях с вертикальной дифференциацией.

То же самое относится и к коллективным решениям путем голосования по принципу большинства. Как известно еще со времен Кондорсе, принцип большинства не гарантирует выражение предпочтений общества, т. е. может привести к иррациональным результатам, однако с этим приходится мириться, так как решения должны приниматься постоянно. Иным путем социальные системы не смогли бы справится с постоянными изменениями в окружающей среде. Обращает на себя внимание, что классическая теория решений приводит к острой конфронтации рациональности и иррациональности, но оставляет все как есть.

Не подвергая сомнению определение решения как выбора между альтернативами, дополним его. Поставим дополнительный вопрос: как возникают альтернативы в реально существующем мире; и далее — как посредством решения можно повлиять на то, что до него не существовало в мире, в котором происходит то, что происходит, и не происходит того, что не происходит. Этот вопрос не должен возвращать нас назад к старому спору между детерминизмом и индетерминизмом, так как мы ставим вопрос о форме обращения решений со временем, когда они вводят альтернативность в настоящее, данное как результат неизменяемого прошлого; или когда они стремятся ввести что-либо новое в неизвестное будущее, пытаясь изменить мир по сравнению с тем, каким он был бы без принятого решения.

Дальнейшие размышления ведут к прояснению связи решений со временем. Решение связано с определенным моментом времени тем, что оно является одним и тем же до принятия решения и после этого. Например, необходимо принять решение о размещении мусороперерабатывающего завода. Допустим, что существует несколько альтернативных вариантов его размещения. Тогда еще до принятия решения обдумывают, как оно будет аргументировано после принятия. Тем самым решение преобразует открытую контингентность в закрытую. В дальнейшем можно будет защищать выбранный вариант или сожалеть о нем, однако он уже навсегда остается вариантом, наряду с которым имелись и другие. Однако как возможна идентификация тождественности решения, несмотря на резкие различия в его оценке до и после принятия?

Для ответа на поставленные вопросы предлагается определить решение как введение времени во время. Пусть исходное время представляет собой некий фон наступающих и завершающихся событий. Наблюдатель может ввести в исходное время различение «до и после», определяя моменты времени или события, которые создают это различение (т. е. без которых он исчез бы). Так как возможно бесконечное множество таких «зарубок», различение «до и после» существует лишь относительно наблюдателя. Тогда любые действия возможны как события, создающие различия «до и после». Это еще не вызывает особых затруднений и не ведет к проекции этого различения на исходное время «наступления и завершения событий». Введение времени во время происходит только когда «до» интерпретируется как прошлое, а «после» как будущее. Согласно нашему тезису тем самым действие становится решением. Как именно это происходит и каковы последствия этого процесса?

Во-первых, отсюда следует, что различения «до и после» являются произвольными и выступают как универсальные. Тогда все остальные различения «до и после» становятся либо прошлыми, либо будущими различениями. Можно соглашаться с другими одновременными решениями, но они остаются нерелевантными, так как являются ненаблюдаемыми из-за их одновременности. Тем не менее, они сказываются на будущих решениях, так как их будет можно наблюдать в будущем, потому что тогда они будут относиться уже к прошлому. Мировое время является всегда настоящим временем, но определяется также текущими неактуальными временными горизонтами прошлого и будущего; без этого различения настоящее было бы не настоящим, а лишь актуально переживаемым течением жизни.

В настоящей момент не существует убедительной теории времени. Представление о времени как о текущей реке является недостаточным, потому что даже «небесная твердь» подвержена воздействию времени, что было известно еще Аристотелю: отсюда его интерес к мере, которая преодолевает это различение. Различение «до и после» — это не только и не столько вопрос измерения, пусть датирования, и помогают различать «до» и «после». Эту проблему здесь невозможно ни решить, ни хотя бы адекватно сформулировать. Чтобы сформулировать понятие времени, вероятно, требуется выяснить, что такое решение, так как решение, в конечном счете, отклоняет свою детерминацию прошлым и одновременно создает. иное будущее, нежели то, которое осуществилось бы без наличия решения. Каким образом можно учесть это в понятии времени?

Независимо от понимания мирового времени либо как хронологического процесса, либо как постоянного обновления различения прошлого и будущего в ходе этого процесса прошлое в любом случае неизменимо, а будущее — неизвестно, так как оно не наблюдаемо. Решения характеризуются тем, что не воспринимают это условие, а встраивают время во время. Неизменяемость прошлого не подвергается сомнению, но истолковывается таким образом, что оставляет открытыми варианты настоящего. Будущее хотя и остается неизвестным, однако на него можно проецировать различения, например, результаты морского боя, который можно выиграть или проиграть. На абстрактном уровне будущее и прошлое перерабатываются одинаково: состояния, которые есть, каковы они есть или будут и каковы они будут, анализируются через различения. Это создает возможность введения времени во время, о котором шла речь выше — время не пускается на самотек. Временные горизонты будущего и прошлого соотносятся друг с другом и таким образом интегрируются. При этом остается в силе то, что прошлое невозможно изменить, а будущее — определять. Тем не менее, благодаря такому вхождению времени во время с каждым решением возможен иной ход истории.

Решения предполагают различия между прошлым и будущим и одновременно создают их. Решения добиваются того, что эти различия становятся другими по сравнению с теми, которые были бы без решения. «Добиваются» — означает, что им приписывается изменение различения, независимо от того, как в действительности протекают комплексные каузальные события. Иными словами, решение делается видимым, можно даже сказать «решаемым», посредством его приписывания самому себе.

Отсюда возникают важные выводы для теории решений [15]. Отныне решения должны обращаться к памяти системы, которая определяет, что может быть забыто, а что — вспомнено. «Забвение» становится одной из важнейших функций памяти, так как она освобождает ресурсы системы для дальнейших операций [16]. Действительно, каждая идентификация, конденсация, генерализация, короче говоря, любая подготовка памяти к повторному использованию связана с ее очисткой, а порой и подавлением — пока здесь нет иных критериев, кроме успеха при повторном использовании, т. е. рекурсивности операций системы.

Будущее остается неизвестным (иначе оно не было бы будущим по определению), но его неизвестность является важнейшим условием для выработки решений [17]. Решения основаны на том, что никто не может знать будущего. Поэтому бессмысленно приписывать решения «субъекту» [18]. Цели можно ставить только потому, что никто не знает, что произойдет в будущем. Конечно, есть и относительно стабильные допущения, например, что Альпы будут стоять и завтра, но их существование не является предметом решений. Когда же, например, проектируют строительство тоннеля, то возникает область неизвестного, тогда решение возможно только благодаря введению времени во время.

Чем больше общество ориентируется на подобные области неизвестного, тем яснее становится, что в будущем придется принимать дальнейшие решения. Вместе с ними постоянно будет начинаться новая история, следовательно, перспектива решений потенцирует необходимый ей горизонт неизвестности. Вопреки натурфилософии Бэкона и философии культуры Вико человеческая история непредсказуема, потому что (или, точнее, постольку) она делается людьми [19]. Отсюда очевидно, что здесь может быть полезной лишь имагинация, а не информация.

Тем не менее, будущему можно придать структуру, формулируя ожидания и проецируя тем самым различения, которые специфицируют пространство для осцилляторной функции. Так как ожидания либо осуществляются, либо не осуществляются, классическая телеология и теория преднамеренного действия оказываются частным случаем осцилляторной функции. Основная проблема заключается не в надежности предсказаний на основе информированности, а в спецификации различений, которые структурируют этот своеобразный «механизм маятника». Тогда можно попытаться мыслить «стратегически», т. е. учесть то, что ожидания могут не исполниться или возникнут другие различения: например, костюм из высококачественного хлопка окажется прочным, как и обещал продавец, но зато цвет ткани будет непрочным.

Постепенно становится яснее смысл темного выражения о введении времени во время: речь идет об интеграции функции памяти и функции осциллирования. Различения, с которыми система входит в будущее осциллирование, должны быть согласованы с тем, что удаляется и сохраняется в ее памяти. Для решения этой проблемы, вероятно, не существует четких правил. Тем не менее, в качестве теста можно использовать, например, вопрос о том, достаточна ли отчетность предприятия для выполнения функции памяти или то, что в ней опускается, является важным для различений, необходимых для выполнения функции осциллирования.

Из теоретических и эмпирических замечаний о поведении отдельных лиц и организаций при принятии решений не следует вывода, будто «информационное общество» является слишком турбулентным и «утомительным» даже и без обращения к проблеме информации. Каждое решение осуществляется в окружении информации, предполагает наличие знания и при необходимости его пополнение, что следует из тривиальных наблюдений любых обществ. Развитые информационные системы вовсе не являются прерогативой современного общества. Например, глиняные таблички в хозяйстве шумерских храмов могут содержать сведения о взаимодействии огромного числа участников и в то же время обращают внимание, что на складе не хватает полфунта шерсти [20]. То же самое относится к узелковой письменности инков. Конечно, решения, которые принимались тогда, были проще, но они уже обслуживались специально созданными для этого информационными системами.

Когда возникает вопрос о том, что изменилось с тех пор, простого указания на рост сложности и количества доступной информации оказывается недостаточно, так как оно не объясняет механизма социальных изменений. То же самое касается и скорости старения информации, временного аспекта сложности социальной системы. Здесь изменение заключается, вероятно, в том, что все больше и больше общественных структур создаются и изменяются посредством принятия решений. Сегодня это верно в отношении почти всех областей коммуникации: политических выборов, позитивного права, определения направления дальнейших исследований в науке, инвестиций капитала в стране или за рубежом, выбора профессионального образования — всего, что воспринимается как реальность, поскольку об этом сообщается в средствах массовой информации. Даже религия стала предметом предложения и принятия решения, а брак включает решение вопроса о том, когда и сколько детей желают иметь.

Взрыв необходимости решений, которые в свою очередь являются следствиями решений и влекут за собой дальнейшие решения, требует новых форм динамической, а не структурно и онтологически заданной стабильности мира. Он приводит к возникновению рисков или их общественному восприятию, следовательно, современное общество является не просто «информационным обществом», но и «обществом риска». [21] Кроме того, повышение значения решений изменило смысл понятия участия. Участие сегодня означает влияние на процесс принятия решений, а не определение своего места внутри большого целого. Таким образом, понятие участия политизируется и переполняется ожиданиями, которые не могут быть осуществлены, что отчетливо наблюдается в последние десятилетия.

Далее, разрывается связь между огромным количеством информации и решениями, которые должны на нее ориентироваться, что, правда, затушевывается неточным употреблением термина «информация». Накопленные данные, книги в библиотеках, документы в архивах, состояние компьютера являются только виртуальной информацией, становящейся актуальной только тогда, когда ее запрашивают. Для запроса, однако, требуется отдельное решение.

Различение виртуальной и актуальной информации позволяет связать доступность информации в мировом масштабе и всегда локальный, контекстовый характер ее производства. Обязательно следует отметить, что информация становится информацией только при ее запросе. Таким образом, информационное общество в структурном и операционном отношении состоит из результатов запросов, которые нигде не присутствуют и теряют характер информации после осуществления коммуникации. Нам доступно большее количество знания, чем вообще возможно знать, но знание, чтобы стать знанием, должно быть прежде всего превращено в информацию. Это можно заметить лишь при различении понятий знания и информации.

Таким образом, крут наших рассуждений замкнулся, и мы возвращаемся к вопросу о том, в каком смысле современное общество следует считать информационным. Рациональные преимущества, обещаемые нам при продаже информационных систем, имеют лишь видимость отношения к этому вопросу. Их невозможно просчитать в рамках схемы «затраты — прибыль». С большим основанием можно утверждать, что с помощью понятия информации и тезиса о зависимости современного общества от нее что указывает на трудности, связанные с нестабильностью оснований для принятия решений. Решения зависят от неожиданности, потому что сами являются неожиданностью.

Сегодня постоянно подчеркивается, что мы все знаем и можем все просчитать заранее, однако здесь на передний план выступает экспрессивное, а не коммуникативное содержание деятельности, как это уже было однажды при изобретении письменности [22]. Компьютеры производят на нас впечатление как раз потому, то невозможно наблюдать процесс их работы. Информация как форма имеет и другую сторону: она воспроизводит знание в форме неожиданности. Все, что она определяет, могло бы быть определено и по-другому. Ее космология — это не космология бытия, а космология контингенции. В свою очередь это приводит к преобладанию временного измерения в коммуникации общества. Поэтому информация и решения вместе вызывают впечатление того, что современное общество является системой с самовоспроизводящейся неопределенностью. Тогда остается удовлетвориться тем, что можно принимать решения и знать о принятых решениях. Не следует полагать, что в ответ на это обращаются к «этическим» принципам. Эта отговорка ведет не в лучшие миры, а ставит вопрос о том, на основе какой информации и кем принимается решение об этих принципах.

Дата добавления: 2014-11-20