Эндрю Дж. Вайнштейн, доктор медицины 8 страница

Сет: По сравнению с тем, что думает группа, вы правы, потому что мне становится все лучше и... Хорошо, я вкратце расскажу вам об изменениях. Я не собираюсь вдаваться в подробности. Я оставался один без всяких там телефонных контактов с родителями.

Психотерапевт: Как долго?

Сет: Только часа полтора или час.

Психотерапевт: Без кого бы то ни было?

Сет: Они были на улице. Я видел... знал, где они были, но я не связывался с ними по телефону. Еще несколько раз я оставался один уже после того, как говорил с вами по телефону... ну, вы знаете, когда я действительно связывался по телефону.

Психотерапевт: Да.

Сет: Э-э, поехал... поехал на двенадцатый этаж на лифте в Профессиональной реабилитации — не один, но я поехал — я весь напрягся, и я...

Психотерапевт: С кем вы поехали?

Сет: Я поехал с... со своими родителями, моей матерью и Ан­нетт. Ходил в кино.

Психотерапевт: Сам?

Сет: Нет, не сам, с Аннетт.

Мать: И без нашего сопровождения. Был очень...

Сет: И без их сопровождения. Ходил на свидания. Вы понимаете, о чем я.

Мать: Он один ездил на машине в центр города.

Сет: Но за мной ехали.

Мать:... а мы ехали за ним в другой машине.

Психотерапевт: Один, и в его машине больше никого не было?

Сет: В машине никого больше не было.

Мать: В машине никого больше не было.

Сет: Там было множество...

Психотерапевт: Как далеко вы от него ехали?

Мать: Мы ехали прямо за ним.

Сет: Прямо за мной.

Мать: Но, должна вам сказать, иногда между нами оказывались другие машины. Но он был совершенно один в машине, и впервые за много лет ему удалось это сделать.

Во время консультации с группой мы решили, что в качестве заключительного сообщения группе следует еще раз посоветовать семье снизить темп. Мы также решили попросить семью еще раз перечитать письма группы, поскольку эти письма возымели такой мощный эффект мобилизации семьи на изменение.

Психотерапевт: Вот у меня доклад группы. “Группа обеспокоена тем, что Сет и его родители признают, что семья меняется. Мы вновь отсылаем их к письмам группы и предупреждаем Сета о тех опасностях, грозящих семье и особенно Аннетт в случае, если кто-либо из членов семьи изменится”.

Отец: Что это? (Смеется.)

Сет: Парадокс. Он не срабатывает, если все поступают таким образом.

Отец: Да.

Психотерапевт: Позвольте мне закончить. “Более того, целиком отдавая должное семье, группа должна предупредить их, что убеждены: доктор Бергман был введен в заблуждение кажущимся взлетом в состоянии здоровья Сета и его родителей”.

Отец: Взлетом где? Повторите еще...

Психотерапевт: В состоянии здоровья.

Мать: В состоянии здоровья.

Психотерапевт: “На основании наших повторных просмотров видеозаписей, а также исходя из нашего обширного опыта работы с острыми симптомами фобий, мы сделали вывод, что доктор Бергман относится к изменению с наивным оптимизмом. Мы, как и Миланская группа, по-прежнему убеждены в том, что Сет и его семья входят в те 10% семей, которые должны научиться жить со своими несчастливыми обстоятельствами. Доктор Бергман сообщил нам о своей заинтересованности в продолжении работы с Сетом и его родителями даже при том, что двенадцать сеансов, первоначально оговоренные в контракте, завершились. Группа старалась отговорить его от этого, указывая на поведение Сета на этом сеансе как на свидетельство того, что ему лучше знать, когда следует прекратить прогресс и что не стоит питать ложных надежд”.

Сеанс закончился тем, что психотерапевт предложил семье про­должить лечение вопреки пессимизму группы. Сет пообещал подумать об этом и позвонить, как только у него созреет решение. Спустя месяц Сет оставил сообщение на автоответчике психотерапевта с просьбой позвонить ему между семью и восемью часами вечера, поскольку все остальное время его не будет дома. Он также сообщал, что хотел бы продолжить курс семейной терапии. Когда в назначенный час мы стали звонить Сету, дома никого не оказалось и никто не позаботился о том, чтобы принять наш звонок. Тогда мы стали ждать. Две недели спустя Сет оставил на автоответчике психотерапевта сообщение, в котором говорилось, что элементарная вежливость требует отвечать на звонки. После этого психотерапевт несколько раз пытался связаться с Сетом, но так ни разу и не сумел застать его дома. Через несколько недель позвонила Аннетт и попросила назвать ей семейного терапевта, который мог бы встретиться с Сетом в частном порядке. Психотерапевт попросил Аннетт передать Сету, чтобы он позвонил психотерапевту для обсуждения вопроса о том, к кому его можно направить. Сет должен был позвонить еще, поскольку Аннетт была передана такая просьба.

Послелечебное двухгодичное наблюдение было просто потрясающим. Прежде всего один из членов группы попытался поговорить с отцом. Злоба, которую отец питал к группе, была столь же сильной, как и на последнем сеансе, и члену группы пришлось прибегнуть к всевозможным ухищрениям, чтобы не дать ему повесить трубку. Высказав все, что он думает о группе и о курсе психотерапии, отец обронил мельком, что у Сета произошли значительные улучшения, но это не имеет никакого отношения к курсу психотерапии, а совершилось скорее благодаря усилиям его жены. После завершения курса семья больше не прибегала к психотерапии, и Сет также не проходил никаких индивидуальных курсов психотерапии. Отец с головой выдал надежды, возлагаемые им на наш курс психотерапии, когда недовольно добавил: “Я не понимаю, почему я должен говорить с вами сейчас [почти два года спустя], раз уж раньше никто не побеспокоился о нас с этим послелечебным наблюдением”. Затем он добавил, что хотя и не собирается ничего больше сообщать члену группы, но был бы очень рад поговорить с доктором Бергманом, который, в отличие от группы, человек добрый и отзывчивый и мог бы помочь семье, если бы нашел возможность встречаться с ними без группы.

Нам это напомнило один случай Милтона Эриксона, когда жен­щине, страдающей галлюцинациями, было дано указание сложить все образы, которые являлись ей в галлюцинациях, в чулан Эриксона, где они будут надежно упрятаны. Точно так же гнев отца был надежно упрятан в группе, которая освободила его самого, его жену и прежде всего Сета. Отец, тем не менее, по-прежнему пытался отбить у группы доктора Бергмана, может быть, в качестве хорошего сына, в котором он нуждался, или в качестве доброго отца, который сумел проявить заботу об этой семье и имел мужество оставаться с ними в ужасное для них время.

Бейтсон рассказывает одну занятную притчу об отношениях меж­ду дельфином, которого нужно обучить новому поведению, дрессировщиком, который должен его обучать, и руководителем программы, которому предстоит заниматься разработкой стратегии программы дрессировки. Идея Бейтсона состоит в том, что дельфин продолжает свое обучение, даже когда оно дается ему ценой неимоверных усилий, только благодаря своим отношениям с тренером, который, сочувствуя бедному млекопитающему в его сложной и изнурительной задаче, нарушает правила, установленные руководителем, и дает ему незаслуженную рыбу. Руководитель ос­тается жестким и непреклонным, не допускающим никаких послаблений в следовании установленным правилам. Опыт позволяет ему задавать стратегию обучения, но квинтэссенцией обучения является стойкая привязанность тренера к дельфину. Притча Бейтсона служит примером проводимого нами курса психотерапии.

С другой стороны, для нас весьма важно, что семья мало верит в то, чло изменение произошло благодаря курсу психотерапии и, как в этом случае, что отец считает его исключительно заслугой своей жены. Ведь, в конечном итоге, вовсе не психотерапевт, а именно семья нашла свой собственный уникальный выход из своей дилеммы.

Позвонив Аннетт, мы узнали, что она окончательно порвала с Сетом примерно через три месяца после завершения курса психотерапии. Она все еще опасалась, что может произойти какое-то насилие, но чувствовала, что подвергалась бы гораздо большей опасности, если бы осталась. Но ничего ужасного не случилось; как бы то ни было, Сет продолжал идти на поправку и без Аннетт. Он все чаще выходил из дома без сопровождения родителей, поступил на художественные курсы и закончил их, заходил в гости к Аннетт на правах старого друга и начал заводить новых друзей.

10. ПРОВАЛЫ И ВОЛЧЬИ ЯМЫ

Невозможно учесть все элементы, которые принимают участие в осуществлении изменения, из-за сложности и непредсказуемо­сти свойств человеческих систем. Психотерапевт может создать “подмостки” для изменения, но никогда не в силах предсказать, каким образом оно произойдет и произойдет ли вообще, ввиду наличия случайных, зависящих от обстоятельств элементов, над которыми психотерапевт не властен и о которых иногда даже не имеет представления. Таким образом, даже в ретроспективе невозможно знать наверняка, что не сработало, почему оно не сработало или сработало ли что-то вообще. Иногда в процессе психотерапии не происходит никакого изменения, либо весьма незна­чи­тельное, но впоследствии происходят неожиданные сдвиги (которые либо можно, либо нельзя отнести к курсу психотерапии). Люди изменялись на протяжении тысячелетий без всякого участия тех, кто призван охранять их психическое здоровье. Это говорит о том, что к преобразованию ведет множество различных путей. Ответы на вопросы о том, каким образом семья реагировала бы на иное вмешательство, на иной расчет времени вмешательства, на иную оценку проблемы, могут быть только умозрительными.

Эта глава была задумана не для того, чтобы другие могли избежать тех же самых ошибок, что здесь описаны (ибо каждый психотерапевт должен учиться на своих собственных ошибках), но лишь для того, чтобы ни у кого не создалось впечатления, будто этот подход всегда ведет к изменению. Изменение в данном контексте означает устранение или существенную модификацию обозначившейся проблемы. Если обозначившаяся проблема остается преж­ней, при том, что в процессе психотерапии в семье происходят иные положительные изменения, конечный результат не считается достаточно успешным.

Возможно, одна из причин того, что о неудачах пишут не столь часто, заключается в том, что процесс возвращения по собственным следам является болезненным и полным разочарований и сопровождается неизбежным: “Как я мог проглядеть то, что сейчас кажется очевидным”, или “Если бы я только сделал то-то и то-то, все могло получиться совершенно иначе”, или “Почему это вмешательство, которое я так тщательно планировал и считал блестящим, провалилось, в то время, как другое, которое было наспех оформлено и применено за неимением лучшего, вызвало за­метное изменение?” Но опять же, действительной причиной изменения может быть вовсе не то, что, по нашему мнению, его вызывает.

Это дошло до моего сознания много лет тому назад, когда я еще была начинающим психотерапевтом в Институте Аккермана. В то время я работала, исходя из посылки, что если бы некто понял, почему он сделал то, что он сделал, то он перестал бы это делать (что обычно принято называть интуицией). Пытаясь помочь одной матери изменить свое поведение по отношению к своим детям, я сказала: “Знаете, Дороти, вы умная женщина, и поэтому я уверена, вы прекрасно видите, что обращаетесь со своими детьми точно так же, как с вами обращалась ваша мать. Она все время подталкивала вас из боязни, что вы не реализуете свой жизненный потенциал, точно так же, как сейчас вы с тех же самых позиций подталкиваете своих детей”. У нее засветились глаза, и она ответила: “Мне никогда не приходило в голову, что это как-то связано, но... да, вы правы. Большое вам спасибо, миссис Пэпп, вы мне очень помогли”.

На следующей неделе Дороти пришла на сеанс с сияющим лицом и сообщила, что последняя неделя была просто замечательной. Атмосфера напряженности покинула дом, и она прекратила воевать со своими детьми. Я сидела, втайне поздравляя себя со своей блестящей интерпретацией до самого конца сеанса, когда неожиданно, уже на пороге, она обернулась и спросила: “Между про­чим, миссис Пэпп, что это вы сказали на прошлой неделе о моей матери и обо мне? Все, что я помню, это “Дороти, вы умная женщина”, — и всю неделю я только и твердила себе: “Миссис Пэпп считает, что я умная, миссис Пэпп считает, что я умная” — и от этого мне становилось так хорошо”. Этот опыт научил меня никогда не быть хоть сколько-нибудь самоуверенной в отношении того, что вызывает изменение. И в то же время об этом весьма важно размышлять, поскольку это способствует более глубокому осознанию психотерапевтом процесса психотерапии.

Здесь изложены некоторые соображения о том, что получилось не так в каких-то конкретных случаях, в центре которых лежали какие-то конкретные проблемы. Здесь не делаются какие-то окончательные выводы, а скорее ставятся вопросы. Я приглашаю читателя также присоединиться к этим размышлениям, и, быть может, его соображения будут значительно отличаться от моих.

Большинство неудач в Проекте краткосрочной терапии были связаны с различного рода непоследовательностью в проведении общей политики. Поскольку линия проведения этой политики не была вполне ясной, то следовавший за ней курс психотерапии отражал эту неуверенность. Неопределенности, связанные с отсутствующими членами семьи, и сторонний психотерапевт явились причинами двух наших самых крупных провалов.

Исключение влияния сторонних психотерапевтов

Много трудностей было сопряжено с теми случаями, в которые оказался вовлечен сторонний психотерапевт. Среди направляемых в нашу клинику случаев высок процент таких, где один или более членов семьи проходят в настоящее время курс индивидуального лечения вне нашего института. В политике, касающейся данного вопроса, мы проявляли нерешительность, по-разному и с разной степенью успеха подходя к разрешению подобных ситуаций. В некоторых случаях мы соглашались с продолжением индивидуального курса психотерапии и относились к нему как к части системы. Вместо того, чтобы просить семью оставить специалиста, в которого они сделали крупные эмоциональные и финансовые вложения, мы включали этого психотерапевта в свои вмешательства. Например, работая с семьей одного тринадцатилетнего правонарушителя, посещавшего психолога в течение двух лет, психотерапевт сказал семье, что мы предоставим разрешение глубинных внутрипсихических проблем их сына психологу и будем заниматься только проблемами, относящимися непосредственно к семье. (Они попали на курс семейной терапии не по собственному усмотрению, а были направлены к нам госпиталем, куда мать поступила после попытки самоубийства.) Родители искусно уходили от необходимости решать другие нависшие над семьей проблемы, це­ликом и полностью посвятив себя вопросам, связанным с поведением сына. Во время сеансов, как только родители пытались затенить эти проблемы, начиная читать сыну нотации, психотерапевт прерывал их и спрашивал, не кажется ли им, что поведение их сына связано с чем-то, происходящим в семье. Они неизменно отвечали, что оно связано с чем-то, происходящим в самом мальчике. Психотерапевт преграждал поток их жалоб заявлением, что в этом случае им следует обсуждать поведение сына с пользующим его психотерапевтом, и вынуждал говорить о той проблеме, которая привела мать к попытке самоубийства. Ее муж после недавнего сердечного приступа решил сняться всей семьей с насиженных мест и отправиться через всю страну, чтобы жить поближе к своим родителям. Жена, желавшая оставаться подле своей семьи и друзей, не видела иного способа донести до мужа всю глубину своего отчаяния, кроме как через попытку самоубийства. Когда семье стало совершенно ясно, что сын целиком поглощен попыткой разрешить кризис между родителями с помощью своего маниакального поведения, родители добровольно отказались от его индивидуального курса психотерапии. После этого его поведение рассматривалось как часть семейного процесса. Дело сильно осложнилось бы, если бы сын испытывал сильную привязанность к своему психотерапевту, но в данном случае он всего лишь исполнял волю своих родителей.

Иногда мы использовали тот же самый подход для супружеских пар, в которых один из супругов проходил курс индивидуальной психотерапии.

Разрешение симптомов, диагностируемых как “низкая самооценка”, “хроническая депрессия”, “свободно блуждающее беспокойство” и “безответная потребность в зависимости”, мы оставляли на усмотрение индивидуальных психотерапевтов, в то время как сами занимались проблемами между супругами. “Пациенты” часто добровольно прекращали индивидуальные курсы психотерапии, когда становилось ясно, что их индивидуальные симптомы являются частью супружеского взаимодействия. Даже когда они продолжали свой индивидуальный курс психотерапии, это не всегда сказывалось на успешном разрешении супружеских проблем. Однако в других случаях нам приходилось работать в прямой оппозиции к стороннему психотерапевту, и процесс исцеления бывал серьезным образом подорван. В отдельных случаях возможно было работать в тандеме с их психотерапевтом, но только когда он не возражал против курса супружеской терапии.

После нескольких пережитых неудач мы взяли на вооружение такую политику: если человек, проходивший индивидуальный курс лечения, не соглашался прекратить его хотя бы на период прохождения курса семейной терапии или если его личный психотерапевт не давал согласия участвовать в наших сеансах, мы не могли принять такую семью. Эта политика вызвала новые осложнения, поскольку человек, проходивший индивидуальное лечение, зачастую под давлением семьи весьма неохотно отказывался от него на период прохождения семейной терапии, а потому чувствовал себя принужденным посещать сеансы и отказывался от участия в процессе. В отношении одной такой семьи мы приняли решение пре­кратить курс психотерапии после трех сеансов. Отец забрал своего 21-летнего сына после четырех лет психиатрического лечения вопреки желаниям как его самого, так и его психиатра. Сын согласился с отцом, что никаких улучшений у него не произошло, но по-прежнему свято верил: в один прекрасный день психиатр ему поможет. Он с большой неохотой стал приходить на се­мейные сеансы, но вскоре стало ясно, что он вошел в тайную сделку со своим психиатром не изменяться ни с кем, кроме него. Представленная семье причина прекращения курса была такова: если у сына произойдут улучшения в процессе семейной терапии, он выставит своего психиатра в весьма невыгодном свете и, в конечном итоге, будет чувствовать, что оказался неверен ему. До тех пор, пока сын выздоровлением не уплатит свой долг психиатру, семейная терапия не способна будет ему помочь.

Отсутствующие члены семьи

Следует ли нам принимать семью, если один или более ее членов отказываются являться на сеансы — вот еще один вопрос, по которому мы проявили неполедовательность. Принятие решения в подобных случаях осложнялось тем, что, следуя различным курсам, мы получили самые разнообразные результаты. В отдельных случаях нам удавалось вовлечь недостающего человека уже после того, как курс психотерапии начался. В случае, названном “Дочь, которая сказала “нет”, отец, в начале отказывавшийся являться на сеансы, позднее все же вынужден был прийти и стал постоянным участником курса. Хотя первый сеанс мы начали только с матерью и идентифицированным пациентом, мы были убеждены, что вслед за ними явятся и три других члена семьи. Эта уверенность была основана на сложившемся у нас впечатлении, что эта семья находит большое удовольствие в нескончаемых словопрениях и никто из них не устоит перед соблазном вставить свое слово. Это начальное впечатление очень быстро оправдалось.

В других случаях нам удалось вызвать изменение даже при том, что один член семьи отсутствовал на протяжении всего курса психотерапии. Как правило, это был симптоматичный ребенок, чей отказ участвовать являлся частью его/ее общей модели бунта. Например, в семье, которой занималась Ольга Сильверштейн, противоправное поведение 21-летнего сына было изменено даже несмотря на то, что он не участвовал ни в одном сеансе. С ос­таль­ными членами семьи проводились регулярные встречи, а сыну после каждого сеанса посылались домой письма, поддерживающие его намерение оставаться в стороне на основании того, что выявилось во время сеанса. Если, к примеру, между родителями произошла ссора, его поздравляли с тем, что он сумел это предвидеть и заранее знал: своим поведением он лишь увел бы их в сторону, присутствуй он там. Или если все внимание на сеансе было сосредоточено на его сестре, в письме говорилось о том, как семья благодарна ему за то, что он позволил оказаться в центре всеобщего внимания своей сестре, о которой в последнее время очень редко вспоминали. Или что он не согласился бы ни с чем из вы­сказанного на каком-то конкретном сеансе и таким образом избавил всю семью от удручающей сцены. Его постоянно называли “хранителем семейного очага”, который оставался дома, чтобы сохранить прежний образ жизни, в то время как семья искала пути к изменению.

Через три месяца семья сообщила о заметном смягчении его бунтарского и грубого поведения; в конечном итоге он получил работу и покинул дом. Единственный способ доказать неправоту психотерапевта для него состоял в том, чтобы либо являться на сеансы психотерапии, либо покинуть дом, который психотерапевт поручал ему охранять.

Золотая нить

Однако в другом случае наше согласие встречаться с семьей без участия отца серьезно осложнило весь курс психотерапии. Отец оставался для нас недосягаем: он не отвечал на наши звонки и даже не читал наших писем. Отсутствие одного их родителей становится иногда более серьезной проблемой, чем отсутствие одного из детей, уход которого из семьи является нормальным событием в жизненном цикле. На родителей это не распространяется. В рассматриваемом далее случае наше огорчение невозможностью во­влечь отца привело к тому, что мы стали добиваться изменения очень нерациональными путями. Почувствовав после нескольких сеансов, что окончательно зашли в тупик, мы прекратили этот курс. Позднее мы задавались вопросом, не поторопились ли мы прервать курс и не было ли иных альтернатив, которыми можно было воспользоваться. Когда я писала эту главу, то снова задумалась, не заключалась ли наша ошибка в том, что мы сочли невозможным продолжать курс без участия отца. Пусть читатель сам даст ответ на этот вопрос.

В данном случае с просьбой о проведении курса психотерапии к нам обратилась мать. Ее 38-летняя дочь Кристина была недавно госпитализирована в связи с эксцентричным поведением: ей слышались голоса, она писала какие-то знаки на дверях и окнах, разбрасывала деньги и оставляла дверь квартиры открытой настежь. Мать заявила, что у нее еще была очень давняя супружеская проблема с “40-летним стажем”, связанная с мужем, “буйным параноиком”, который точно не станет участвовать с ними в курсе психотерапии. Она утверждала, что на протяжении многих лет не­однократно пыталась убедить его пройти курс психотерапии, но он питал стойкое недоверие ко всей корпорации целителей душевных болезней. Сначала психотерапевт отказалась встретиться с семьей, если матери не удастся убедить мужа присоединиться к ним, но после многочисленных отчаянных звонков матери, предположившей, что ее муж может последовать общему примеру, если придут остальные члены семьи, психотерапевт смягчилась в надежде на то, что мужа удастся привлечь позднее.

На первый сеанс пришли мать и трое ее детей. Кристина, 38 лет, высокая стройная блондинка, вошла в кабинет вальсирующей походкой, в широкополой шляпе, с изысканным видом героини пьесы Теннеси Уильямса. Роберт, 35 лет, женатый и живущий отдельно от семьи, держался настороженно, и было видно, что он предпочел бы находиться в каком-то ином месте. Младший брат, Клайд, 27 лет, был, напротив, открыт и словоохотлив и весь горел желанием что-то предпринять для семьи. Он жил дома с матерью и отцом и пытался начать собственный бизнес. Мать, происходившая из аристократической европейской семьи, говорила с сильным акцентом. Она выглядела какой-то помятой, похожей на увядшую красавицу, которой приходится переживать тяжелые времена.

Роберт и Клайд пришли только ради того, чтобы помочь своей сестре Кристине, которая считала, что у нее самой нет никаких проблем и что она пришла лишь для того, чтобы помочь матери. Наиболее скандальные симптомы Кристины исчезли, и она тихо жила в собственной квартире, зарабатывая себе на жизнь выгуливанием собак и не создавая никаких проблем. Братья были обеспокоены тем, что она опять может “заболеть”. Тревогу Кристины вызывала “хрупкость души” ее матери, она беспокоилась о том, что у нее может произойти нервный срыв или случиться какая-то серьезная неприятность, поскольку мать была слишком озабочена своими супружескими проблемами. Братья признались, что беспокоились о том же самом, и вскоре стало ясно, что все трое самоотверженно пытались разрешить проблему несчастья своих родителей.

Во время этого сеанса мы узнали, что оба родителя вышли из хорошо обеспеченных знатных семей, встретились и поженились в Европе, где отец был известным музыкантом, а мать его ученицей, безумно в него влюбленной. Они прибыли в эту страну, изгнанные со своей родины во время второй мировой войны, потеряв при этом все свое состояние. Отец так и не сумел найти свое место в новой стране, и мать содержала его и всю семью, преподавая музыку и занимаясь аранжировкой. Отец несколько раз уезжал в Европу, пытаясь вновь там обосноваться, но каждый раз неудачно, и возвращался, чтобы вновь жить за счет матери. Хотя все деньги в семье добывались трудом его жены, он всегда держался с видом маэстро и непревзойденного знатока, постоянно критикуя ее технику и манеру исполнения. В одежде, манерах и привычках он неизменно сохранял вид обходительного джентльмена из старого света. Мать жаловалась, что отец ее эксплуатирует, критикует и унижает, а также совершенно не ценит поддержки, которую она ему оказывает, и подчас позволят себе вспышки необузданной ярости. Но она не может его покинуть: “Я все еще верю в него, в его талант и продолжаю надеяться, что однажды он изменится”.

Мать постоянно делилась своим горем с детьми, особенно с Кристиной, которой она часто звонила, чтобы излить свою душу. Кристина пыталась развеять “романтические иллюзии” матери в отношении отца и убедить ее в том, что он и не думает изменяться. “В ней столько оптимизма, что просто становится дурно”. Кристина старалась уговорить мать оставить отца, временно пожить с ней, чтобы отец мог лучше ее оценить.

Событие, которое, по всей видимости, спровоцировало недавний “психотический эпизод”, заставило ее бояться, что родители собираются разойтись: после одного жаркого спора отец пригрозил, что уйдет. Услышав об этом, Кристина в полночь позвонила родителям и потребовала, чтобы они пришли и остались с ней, потому что она боялась оставаться одна. Когда они пришли, она сказала: “Просто сидите здесь и ничего не говорите”. Она продержала их у себя весь уик-энд и говорила о том, что ей снятся сны, в которых поезда сходят с рельс.

Другие дети столь же сильно переживали по поводу несчастья своего отца и старались утешить и поддержать его. Роберт был к нему ближе всех, больше всех на него похож и лучше всех его понимал. Однако именно Кристине выпало нести бремя забот о его физическом и эмоциональном здоровье. Она водила его к глазному врачу, организовывала для него медосмотры, разговаривала с ним о музыке и никогда не забывала послать ему открытку на день рождения и на День отца. Семья согласилась, что отца следует привлечь к участию в сеансах, но все предложения заходили в тупик. Когда психотерапевт сказала, что сама может позвонить или написать ему, чтобы передать приглашение, ей ответили, что отец отказывается отвечать на телефонные звонки и, скорее всего, не будет вскрывать почту, которая придет ему от нас. (Это подтвердилось: наши звонки остались без ответа, а письма вернулись нераспечатанными.) В какой-то момент мы предположили, что семья была в тайном сговоре не допустить к нам отца, но было непонятно, как именно они это делали и почему. Было совершенно ясно, что проблемы Кристины связаны с той титанической работой, которую она на себя взвалила, пытаясь удержать родителей вместе и сделать их счастливыми.

Мать не позволяла ей оставлять эти труды, постоянно разыгрывая жертву отца, который компенсировал свой утерянный престиж тем, что повелевал матерью. Таким образом, мать и отец сохраняли свои прежние отношения наставника и ученицы. Психотерапевт и группа испытали большое затруднение, когда им пришлось формулировать гипотезу без информации, которую должен был дать отец. Любая гипотеза, построенная при отсутствии половины супружеского “уравнения”, обречена быть неточной и однобокой. Как показывает наш опыт, одиночное описание, не подвергшееся никаким опровержениям или не подтвержденное наблюдением взаимодействия на месте, всегда требует тщательного пересмотра с появлением другого супруга. В связи с этим мы решили не заниматься супружеской проблемой, а сосредоточить наши усилия непосредственно на том, чтобы найти способ помочь детям не быть вовлеченными в эту проблему. Мы предписали ритуал, который включал только мать и детей. Было решено, что психотерапевт и группа придут к согласию в том, что касается ритуала, но группа будет выражать сомнения, способны ли дети выполнить его, и предложит матери помочь им, испытав их решимость.

Психотерапевт сказала семье, что наступило время детям похоронить свои надежды на счастье родителей и что им следует провести церемонию в ознаменование их отказа от дальнейших попыток добиться его. Им следовало изложить на листе бумаги свои самые радужные мечты и надежды, которые они питали все эти годы, и все свои способы их осуществить. Они должны будут зачитать их друг другу, а затем зарыть во дворе под деревом, где Кристина часто садилась поразмышлять. Было предложено осуществить это в День благодарения, когда семья планировала собраться вместе, а Кристине было поручено провести этот ритуал. Группа согласилась с психотерапевтом в том, что это неплохая идея, но они считали, что осуществить ее детям будет трудно. Они предложили матери помочь им проверить свою решимость — звонить детям каждый день по телефону и жаловаться на свое великое несчастье. Кристина прокомментировала это так: “Это позволит нам окончательно разойтись — ведь мы же не состоим в браке со своими родителями”.

Дата добавления: 2014-12-16