Внутренняя форма слова и внутренняя форма языка

Уже из приведенного выше весьма общего определения В. Гум­больдтом формы языка явствует, что в самой форме взаимодействуют звук и значение, подчиняясь постоянной и единообразной мыслитель­ной деятельности человека, или деятельности его духа. На этом осно­вании и В. Гумбольдт, и Потебня выделяют внешнюю и внутреннюю форму языка и соответствующее им выражаемое и обозначаемое содержание. Эти общие выделенные категории требуют своего уточне­ния и раскрытия на основе анализа закономерностей функционирова­ния языка и его единиц, выражения ими содержания, образующегося в результате восприятия и отражения действительности.

Форма — не простая сумма материальных элементов (членораз­дельных звуков) и абстракций («внутриязыковых значений»); это ин­дивидуальный в каждом языке принцип деятельности человека, управляющий их взаимодействием и направленный всякий раз на выражение нового содержания, образуемого в конкретных речевых условиях. Форма постоянно испытывает давление содержания, эволю­ционируя в определенном направлении.

Внутренняя форма слова потому называется внутренней, что представляет собой, в противоположность внешней форме, мыс­лительный акт, в котором предшествующая мысль в виде усвоенного сообществом значения слова используется для представле­ния и понимания вновь воспринимаемого и обозначаемого предмета и, как следствие, образования нового значения. Формой же этот

мыслительный акт называется потому, что он, согласно Потебне, показывает, как, каким образом входит в наше сознание новое содержание мысли.

Мы воспринимаем новое явление с запасом некогда усвоенного знания в виде понятий, значений слов, которыми мы владеем в своей деятельности, практике общения. Мы используем этот запас при необходимости представить и понять воспринимаемое новое явление, мобилизуем приобретенное нами знание, подбираем те понятия и значения, которые могут служить всему говорящему сообществу сред­ством общего представления и понимания данного явления.

«Старое» знание помогает нам представить и понять новое; но новое потому и новое, что выходит за пределы нам известного. Поэтому используемые понятия и значения при усвоении и понимании нового служат не более как «смысловыми знаками» (Потебня) этого нового содержания, помогающими нам представить и понять воспринимае­мый предмет со всеми являющимися в этом восприятии или представ­лении признаками. Поэтому значение слова и в момент своего образования всегда шире внутренней формы, включающей, как пра­вило, один признак.

Из сказанного следует, что внутренняя форма слова — это мысль в действии, направленном на представление, понимание и познание нового явления; это поступательное движение мысли.

Внутренняя форма слова участвует в представлении нового содер­жания одновременно с внешней формой, т. е. с определенным образом организованным звуковым комплексом. Признак, по которому весь говорящий коллектив представляет новый предмет и тем самым обра­зует значение слова, должен быть назван. Дискретная оформленная мысль возможна в единстве со средством своего материального диск­ретного же оформления и выражения вовне, т. е. в единстве с внешней формой. Только при этом условии мысль может быть воспринята и усвоена говорящим коллективом. Внутренняя форма рождается и существует одновременно и в единстве с формой внешней.

Например, при наименовании определенного вида гриба словом

(подберезовик говорящие подбирали значимые морфемы для представ­ления в слове называемого предмета по характерному, на их взгляд, признаку и тем самым создавали внутреннюю форму слова. Но одно­временно с ее созданием образуется особый звуковой облик слова, элементы которого соотносительны с представлением и одновременно служат знаком значения слова. Внешняя форма создается в необходи­мом единстве с внутренней для выражения и обозначения вновь образованного содержания слова. И такую картину мы наблюдаем при образовании любого нового слова. Таким образом, в диффузном, казалось бы, движении мысли 183

Потебня открывает элементы, свидетельствующие о ее внутреннем строении и об их разной познавательной роли в этом движении от известного — к новому. Обнаружить эти элементы мысли помогает внешняя форма слова, ввиду указанного выше известного сходства и даже изоморфизма мысли и звука. Внешне выраженный признак (или признаки) указывает на мыслительную, связь предшествующего слова (или значения в случае многозначности слова) с формирующимся значением нового слова, образуемым на основе отражения вновь обозначаемого предмета. Такими выделенными Потебней элементами являются: внешняя форма, внутренняя форма, представление или tertium comparationis (т. е. общее сравниваемых предметов, основа сравнения), образ, значение слова или его смысл. Важным компонен­том этого познавательного движения мысли Потебня считает образ как одну из форм мысли по выражаемому содержанию наряду с понятием. Нередко внутреннюю форму слова отождествляют с обра­зом, поскольку последний является закрепленным в слове итогом этого мыслительного процесса. Образ включает обобщение воспринимаемо­го, но в отличие от понятия по одному признаку, причем не всегда существенному. Образ двузначим, с его помощью представляется новый предмет, новое мыслительное содержание на основе ранее освоенного понятия или значения. Образ — исходная форма познания действительных явлений, осуществляемого с помощью слова. После­дующее выделение признаков обозначаемого, их познание приводит в конечном счете к расчленению образа, его «затушевыванию» и, как следствие, к образованию понятия.

В слове как узловой единице языка мы наблюдаем действие формы, направленное на отражение и познание нового явления. Аналогичное действие формы наблюдается и в языке в целом, где она также выступает в виде внутренней формы языка (В. Гум­больдт, А. Потебня, Г. Шпет и др.). И здесь также исторически разработанный, закрепленный в знаках мыслительный запас («внутри­языковые значения»), в соответствии с правилами и законами их применения, мобилизуется и используется говорящим сообществом для отражения и обозначения различного «внеязычного содержания». В действии внутренней формы языка вовлечены все единицы языка и закрепленные за ними «внутриязыковые значения», объединенные в единой системе и применяемые по свойственным для данной системы правилам и законам. В употреблении языка как формы мы оперируем готовыми, давно выработанными стереотипами речевых обра­зований. Главную роль здесь играет коммуникативная единица — предложение, которое, по замечанию Л. Витгенштейна, в старых выражениях должно сообщать нам новый смысл.

В речевом общении мы обмениваемся определенными синтакси-

ческими формулами, могущими наполняться конкретным, новым со­держанием. Внутренняя форма языка в целом обладает исключитель­ной информативной избыточностью, а следовательно, и большими возможностями для выражения — в разных объемах и отношениях — определенного «внеязычного содержания».

Если с помощью внутренней формы слова рождается новое слово и его значение, то с помощью внутренней формы языка выражается содержание языка всей совокупностью высказываний на данном языке в тот или другой период его существования. Как и в случае со словом, роль внутренней формы языка познавательная.

Форма языка создавалась в течение всей его истории, отразив в своем движении и развитии действительные взаимоотношения людей между собой и окружающим миром. Она представляет собой обобщен­ный и закрепленный опыт этого взаимоотношения, выражающийся в функционировании языка, в структурных и системных связях его единиц и их значений, в характере отражения ими действительности.

Стереотипы поведения людей, типичные условия и порядок их жизни, ее цикличность и пр. обусловили и выработали, в свою очередь, стереотипы применения языка, образование и функционирование его единиц и их форм и, надо думать, само строение языка вообще. Язык не мог бы быть средством отражения действительности, если бы он не был изоморфен самой действительности. Но этот изоморфизм не исключает оригинальности каждого языка по своему строению, внеш­ней и внутренней форме, всякий раз своеобразно преломляющей объективное содержание. В этом отношении язык напоминает своего носителя — человека, который, обладая общими родовыми признака­ми, свойственными людям вообще, тем не менее отличается от всех других своей внешностью, качествами, чертами характера, внутренним содержанием и пр.

Формальные возможности языка конкретно выражаются прежде всего на примере его основных единиц: номинативной — слова и коммуникативной — предложения.

Внутренняя форма слова, с помощью которой оно образуется, представляется чисто внутренним познавательным движением мысли, хотя и выраженным в виде признака названия — важного компонента формы. Образованное вновь слово, будучи принадлежащим к знаме­нательной части речи, уже с момента своего образования потенциально обладает всей парадигмой форм изменений, свойственной этой части речи (глагол изменить, например, обладает всеми спрягаемыми формами, выражающими значения лица, времени, наклонения, скло­няемыми формами причастия, формой деепричастия), а также дери-вативными, словообразовательными возможностями (измена, изменник, изменнический, изменнически). В этом отношении слово пред-

ставляется формулой, рассчитанной на ее использование в с и с -теме языка, способной тем самым выразить стоящее за словом понятие в разных связях с другими компонентами речи, а также послужить словообразовательной базой для развития родственных понятий.

Подобно слову, словосочетание и предложение обладают свойст­венной им парадигмой изменения, а также потенциально возможными синтаксическими преобразованиями. Обозначая более сложные мыс­лительные образования, словосочетание и предложение также облада­ют возможностью по-разному препарировать соответствующее им «внеязычное содержание». Следовательно, образованная иоформ-ленная по законам данного языка единица, попадая в систему языка, тем самым приобретает исторически выработанную в этой системе парадигму изменений и закономерных преобразований, свой­ственных единицам данного порядка.

В языке нет ничего неоформленного, и форма реально не сущест­вует вне оформляемого и выражаемого ею «внеязычного содержания». Поэтому, чтобы найти собственно содержание (а следовательно, и выделить форму), надо выйти за пределы языка, на что указывали в свое время В. Гумбольдт, Потебня, Г. Шпет. Последний, в частности, писал: «Чтобы найти содержание в установившемся здесь смысле, надо взять язык в его «органическом» целом. Для этого нужно, как говорит В. Гумбольдт, выйти за границы языка, потому что в самом языке мы не найдем неоформленной материи (3, с. 62). «Форма противополагается содержанию; но, чтобы найти содержание языковой формы, надо выйти за границы языка. Внутри языка о содержании можно говорить только относительно, например, основное слово — по отношению к склонению. В других отношениях то, что принято здесь за содержание, считается формой» (3, с. 14).

Чтобы в том или другом показательном виде продемонстрировать возможности формы языка и тем самым в известном приближении очертить-или выделить «внеязычное содержание», ученые прибегают к разным искусственным приемам. Потебня, например, показывал возможности формы на примере преобразования одного и того же «внеязычного содержания», или «значения»: «...Содержание языка состоит лишь из символов внеязычного значения и по отношению к последнему есть форма. Чтобы получить внеязычное содержание, нужно бы отвлечься от всего того, что определяет слово в речи, например от всякого различия в выражениях: «он носит меч», «кто носит меч», «кому носить меч», «чье дело ношенье меча», «носящий меч», «носитель меча», «меченоситель», «меченосец», «меченоша», «меченосный». Если при этом не всякое различие между частями речи исчезнет, то это будет служить лишь доказательством несовершенства отвлечения, а никак не того, что в содержание предложения 186

входят различия между существительным, прилагательным и глаголом» (6, с. 72).

В своих лекциях по истории русского языка Потебня использовал для наглядного показа формальных возможностей разных языков вымышленную фразу на латинском языке: Arator arans arat arando arabilem arvum (7, с 136). По-русски эта фраза переводится как Оратай ралом орет ралию (или, по-другому: Пахарь плугом или сохою пашет землю). Вещественным элементом слов, составляющих это предложе­ние, является корень аг-; все другие аффиксы выступают «субъектив­ными приспособлениями», в известной степени преобразующими вещественное значение корня и выделяющими отдельные предметы и признаки воспринимаемой объективной картины.

Л.В. Щерба же, например, в своем придуманном бессодержатель­ном предложении: Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокренка — иллюстрирует только формальные, отвлеченные показате­ли возможного вещественного содержания, являющиеся, по замыслу автора, предметом изучения грамматики и словообразования.

По Потебне, важной категорией в понимании взаимоотношения формы и содержания в языке, в его действительном существовании, т. е. в речи, является «внеязычное содержание», или собственно содержание, в отличие от «внутриязыкового содержания», или — чаще употребляемый термин — «внутриязыковых значений».

«Внеязычное содержание» образуется в результате восприятия того или иного явления действительности ипонимания воспринятого. Для понимания говорящий использует свой мыслительный запас. В одном случае это требует определенного напряжения ума, мобилизации знаний в виде закрепленных в памяти понятий. Для обычного же повседневного общения, где речь идет о знакомых, постоянно наблю­даемых явлениях и событиях, их понимание не вызывает затруднений и происходит автоматически. Но именно понимание, т. е. включение понимаемого в освоенное человеком смысловое поле, которым он владеет, дает ему возможность обозначить воспринимаемое соответствующими знаками языка. И здесь язык предоставляет всякий раз системно связанные, закономерно предполагающие друг друга в системе формы. Именно поэтому объективное содержание — в соот­ветствии с субъективными задачами сообщения, по выбору говоря­щего — может быть обозначено по-разному.

Обозначению с помощью языка явления действительности пред­шествует его чувственное восприятие и последующее преобразование чувственного восприятия или наглядно-чувственного образа в конеч­ном счете в такую форму мысли, которая может быть выражена с помощью слова. Современные психологи и лингвисты предполагают, что мыслительный процесс от чувственного восприятия до выражения

логически расчлененной мысли в языке скорее включает ряд преобра­зований. Было бы очень просто, пишет современный исследователь этого вопроса В.М. Павлов, если бы языковая мысль непосредственно соотносилась с чувственным восприятием (8, с. 159). Между тем это ненаблюдаемый, чисто внутримозговой процесс; потому, замечал По-тебня, нет возможности не избежать произвольности в его познании, в анализе переходов различных мыслительных форм.

Попытки проникнуть во внутреннюю работу мозга, в собственно процессы мышления, используя данные языка, предпринимались из­давна. «Путем тщательного анализа значения слов,— писал Лейбниц,— мы лучше всего могли бы понять деятельность разума» (9, с. 293). Таких же отечественных ученых, как Потебня и Л.С. Выготский, проблема объективации мысли в языке интересовала в течение всей их научной деятельности. Исследуя эту научную проблему, они подчеркивали, что здесь еще «много таинственного» (Потебня), много такого, «что и не снилось мудрецам» (Л.С. Выготский).

На основе психологических и лингвистических наблюдений и Потебня, и Л.С. Выготский указывали, что мышление, предшествую­щее речеобразованию, «больше» и обширнее. Не имея возможности сказать об этом точнее, они ограничивались терминированием этого процесса и образным его представлением. Для Потебни область рече-образования — это светлая «точка сознания», «узенькая», «маленькая сцена», на которой не могут поместиться все «действующие лица», поэтому за ней, т. е. «за порогом сознания», находятся сгущенные «мыслительные массы». Они могут быть припомнены, актуализирова­ны, если попадают на эту «узенькую сцену» (10, с. 517). Для Л.С. Вы­готского состояние мышления, предшествующее речеобразованию,— это «нечто целое, значительно большее, по своему протяжению и объему, чем отдельное слово» (11, с. 313—314); это как бы нависшее облако, которое проливается дождем слов.

Разумеется, конечный продукт речеобразования — предложение — находится в необходимой связи всеми своими элементами с предше­ствующим неязыковым (симультанным) состоянием мысли, но по своему строению предложение не тождественно строению мысли. И Потебня, и Л.С. Выготский подчеркивали, что мысль в своем движении к языковой объективации претерпевает ряд преобразований. Потебня писал: «Когда создается слово, тогда в говорящем происходит известное изменение того состояния мысли, которое существовало до создания. Что такое создание? Мы не может себе представить создание из ничего. Все то, что человек делает, есть преобразование существующего. Точно так же и создание мысли есть известного рода преобразование ее» (10, с. 539).

Подобным же образом Л.С. Выготский замечал, что течение мысли

совершается как внутреннее движение через целый ряд планов. «Речь,— продолжал он,— по своему строению не представляет собой простого зеркального отражения строения мысли. Поэтому она не может наде­ваться на мысль, как готовое платье. Речь не служит выражением готовой мысли. Мысль, превращаясь в речь, перестраивается и видо­изменяется. Мысль не выражается, но совершается в слове» (11, с. 270).

Внеязычное содержание, препарированное языковыми средствами, входит в конкретных речевых условиях информативным компонентом смысла слова или предложения. Поэтому значение слова в речи, или его смысл,— это синтез внутриязычного и внеязычного содержания. Причем первое выступает формой второго, т. е. представляет собой строевой, структурный элемент содержания. Этот элемент познан, известен всем говорящим; владение внутриязыковым значением (т. е. формой) делает возможным отражать попадающие в опыте предметы или явления, оформлять вновь образованное внеязычное содержание и в единстве с внешней формой, т. е. звуком, осуществлять передачу актуальной информации. Этот синтез в процессе общения определяет и саму возможность понять вновь выражаемую мысль.

Внеязычное содержание — это собственно мыслительное образо­вание, тождество которого обнаруживается в цепочке возможных языковых его преобразований с помощью категориальных (граммати­ческих и словообразовательных, или субъективных, по терминологии Потебни) элементов и их значений. Самостоятельно, вне препариру­ющих его субъективных элементов, это содержание не выражается и не существует в языке. Субъективные элементы представляют собой формальный, категориальный механизм языка, различным образом видоизменяющий и оформляющий мысль, образующуюся в результате восприятия и отражения определенного явления действительности, ситуации. Эти элементы входят организующей, структурной частью во многие языковые единицы, являются явно выраженными показателя­ми их классификационное™; это — грамматические, семантические рамки, формы, которые в конкретных речевых условиях наполняются индивидуальным предметным содержанием. Таким образом, в преоб­разованиях обнаруживается как «внеязычное содержание», так и те формы, «субъективные приспособления», которые оформляют и кате­гориально видоизменяют «внеязычное содержание». Тождество «вне­язычного содержания» обеспечивается наличием одних и тех же «объективных», по терминологии Потебни, элементов слова (т. е. вещественных, корневых частей слова, которые, по Потебне, непос­редственно направлены на действительность), принадлежностью сло­воформ, участвующих в преобразованиях, к одной и той же лексеме, словами, находящимися в прямых деривативных отношениях (по современной терминологии, «синтаксическими дериватами»), а также

и самим внеязыковым объектом, на основе восприятия и понимания которого «внеязычное содержание» образовалось.

Цепочки категориальных преобразований «внеязычного содержа­ния» тянутся от минимально значимых единиц языка — аффиксов до предложения. Потебня в связи с этим замечает, что содержание может быть выражено в стольких грамматических комбинациях, «сколько позволяет известный язык» (7, с. 145). На основании примеров Потебни можно заключить, что одно и то же «внеязычное содержание» обнару­живается у слов разных частей речи (чернь — черный — чернеть, зеленый — зеленеть — зелень) (см. 7, с. 145); в словах и словосочетаниях (меченосец — меченосный — носитель меча — носящий меч); в словосо­четаниях (белый снег — белизна снега, активно участвовать — активное участие); в словосочетаниях и предложениях (зеленая трава — трава зеленеет) (см. 6, с. 91); в предложения (Ученикирешают задачу — Задача решается учениками) (см. 7, с. 137 и т. п.).

О тождестве объективного содержания однокоренных слов, при­надлежащих к разным частям речи, писал и Л.В. Щерба: «Веселый, веселье, веселиться никак нельзя признать формами одного и того же слова, ибо веселый — это все же качество, а веселиться — действие. С другой стороны, нельзя отрицать и того, что содержание этих слов в известном смысле тождественно и лишь воспринимается сквозь призму разных категорий — качества, субстанции, действия» (12, с. 59).

Формальный механизм языка, организующий и выражающий «вне­язычное содержание», пронизывает весь язык, все его уровни. Важно подчеркнуть, что эти формальные, субъективные приспособления внутренне взаимосвязаны, системны, закономерно выводимы одно из другого. В совокупности они образуют единство, систему. Поэтому одно и то же «внеязычное содержание» может быть выражено на разных уровнях языка путем комбинации одних и тех же вещественных, или объективных, элементов слова и различных субъективных, образуя цепочки преобразований. Диапазон возможных трансформаций «вне­язычного содержания» в языке весьма широк, если учитывать как богатство грамматических и словообразовательных категорий, так и отмеченную Потебней способность слова служить средством сгущения и развертывания мысли (10, с. 211; 13, с. 73).

Большое внимание Потебня уделяет словам разных частей речи, находящихся в прямых деривативных отношениях, что связано с выяснением природы частей речи. «Внеязычное содержание» катего­риально видоизменяется в словах разных частей речи, что не нарушает его тождества. «...Разница между частями речи,— писал Потебня,— не в содержании, а в способе его представлять» (6, с. 88). Будучи языко­выми категориями, части речи представляются рамками, «в которые втискивается содержание мысли нерасчлененной, не препарирован-190

ной. От того, каковы грамматические категории, зависит наше мыш­ление, его общий характер, полнота и глубина» (14, с. 22—23). «Чем отличается чернь, черный, и чернеть? — замечает Потебня.— Чувствен­ное восприятие дает нам не вещь, не качество и не действие, а это все безразлично. Наш ум разделяет это чувственное восприятие. Это, так сказать, процесс пищеварения в умственном восприятии, которое ум делает для себя» (7, с. 145). В другом месте Потебня пишет: «Сравнивая, с одной стороны, выражения, как «зеленая трава», не составляющие предложения, ас другой, предложения, как «трава зеленеет», не найдем в них никакого различия по содержанию; но глагол изображает признак во время его возникновения от действующего лица, а имя — нет» (6, с. 91).

Предложение, подобно слову, имеет не только свойственную ему парадигму изменений, заключающуюся в выражении предикативно­сти, т. е. комплекса модально-временных значений, но обладает и способностью различных синтаксических преобразований, в том числе и деривативного характера, закономерно препарирующих объективное «внеязычное содержание». Заключенное, например, объективное со­держание в предложении:

1) Петр потерял библиотечную книгу

может быть выражено в целом ряде синтаксических трансформа­ций:

2) Петр потерял книгу. Книга была библиотечная.

3) Петром потеряна библиотечная книга.

4) Потерянная Петром книга была библиотечная.

5) Книга, которую потерял Петр, была библиотечная.

6) Потеря Петром библиотечной книги.

7) Петр, потерявший библиотечную книгу.

8) Петр, который потерял библиотечную книгу.

9) Библиотечная книга, потерянная Петром.

10) Библиотечная книга, которую потерял Петр.

11) Потеряв библиотечную книгу, Петр...

Модель такого преобразования характерна в русском языке для предложений типа N_nV_tIAdjN_dc. Следовательно, подобные цепочки пре­образований мы можем ожидать в предложениях:

Собака съела дохлую рыбу.

Писатель издал историческую повесть.

Милиция арестовала опасного преступника и т. п.

Другие типы предложений имеют свои возможности формального преобразования (ср.: Ветром срывает листья. Собака лает. Ученики

изучают язык и др.)¹- Если к этому добавить, что слова в этих преобразованиях могут быть заменены своими синонимами, перифра­зами, не меняющими обозначаемое положение вещей, то можно представить, какими большими возможностями обладает язык для обозначения объективного «внеязычного содержания».

Очевидно, что цепочки преобразований представляют своего рода выработанные в языке формулы, характерные для разных уровней языка: морфемно-морфологического (ср.: деривационные цепочки, соотнесенность различных грамматических форм и их значений и др.), синтаксического (ср.: преобразования словосочетаний, предложений, различных синтаксических оборотов и др.).

Как формулы, эти цепочки преобразований свойственны самой системе языка, т. е. уже вне отношения к конкретному содержанию. Но их закономерная трансформируемость одновременно свидетельст­вует о реальности возможных «внеязычных содержаний», могущих быть

Как известно, американская порождающая грамматика предложила иное объяснение подобных преобразований вне отношения к категориям формы и содержания, ограничив при этом описание синтаксисом. Синтаксические преобразования она описывает в терминах глубинной и поверхностной структур и содержащихся в их семантике, по-разному выражаемых семантических структурных компонентов. Однако единства в понимании глубинной и поверхностной структуры, этих основных категорий трансформационной грамматики, нет ни среди американских лингвистов, ни среди европейских их последователей, в том числе и отечественных. Большинство авторов считает, что глубинная структура есть не что иное, как смысловая структура предложения, воплощающаяся в ряде поверхностных структур. Поверхностные структуры восходят к единой глубинной структуре; они являются синонимичными, поскольку включают в себя одни и те же лексемы или их «синтаксические дериваты». Однако эти положения вызывают сомнения у многих лингвистов. Как известно, слово может выполнять разные грамматические и семантические функции (см. гл. VIII). Поэтому одни и те же лексемы, употребленные в разных грамматических и семантических функциях (а тем более слова и их дериваты) способны образовывать различные по своей семантике и грамматическим значениям синтаксические единицы. Расчленение общего «внеязычного содержания» будет различным и, следовательно, собственно языковые значения таких единиц, по-разному препарирующих общее объективное содержание, не будут тожественными. Здесь разные синтаксические значения; в результате такие трансформации выражают разные формы мысли: именные (Потерявший библиотечную книгу Петр. Срываемые ветром листья и т. п.) — «расчлененное понятие»; предложения (Петр потерял библиотечную книгу. Ветер срывает листья) — суждение.

Мы придерживаемся того мнения, что в подобных синтаксических преобразованиях имеем дело с закономерными отношениями элементов языковой формы и по-разному преобразованным с их помощью «внеязычным содержанием». Преобразование таких синтаксических конструкций и меняет их статус как языковой единицы, что дает возможность использовать препарированное содержание на разных участках языковой системы, в разных связях и отношениях с другими членами высказывания, а следовательно, отражать содержание все в новых и новых ракурсах. Наличие в семантике преобразований общих смысловых элементов не делает эти конструкции в большинстве случаев синонимичными, как и у других языковых единиц, имеющих общие значимые элементы.

подвергнутыми таким преобразованиям. Следовательно, цепочки пре­образований показывают, с одной стороны, формальные средства языка, с другой,— реальность того или другого «внеязычного содержа­ния», могущего быть подвергнутым с помощью таких трансформаций различному препарированию.

Такие формулы — готовые для этого парадигмы. Образовав, напри­мер, новое существительное, мы тем самым потенциально наделяем его всеми возможными для слова этой части речи формами словоиз­менения, деривацией, связями с другими словами (валентность), дис­трибуцией. Подобным же образом при образовании наделяются своей парадигмой словосочетание и предложение.

Разумеется, приведенные выше цепочки преобразований представ­ляют искусственный прием, показывающий формальные возможности языка на том или другом своем участке в отражении определенного положения вещей, в выражении «внеязычного содержания». В реаль­ной речи полная лексическая параллельность таких преобразований вряд ли возможна либо чрезвычайно редка¹. В то же время соотноси­тельность однокоренных слов, находящихся в прямых словообразова­тельных отношениях, отражающих одно и то же явление действительности и препарирующих одно и то же «внеязычное содер­жание», о чем писал Потебня,— явление обычное.

Ср. глагол и отглагольное существительное:

«Он рассуждал, и в рассуждении его видна была некоторая сторона справедли­вости». (Гоголь, Мертвые души.)

Ср. у К. Федина: «Народмудр, однако народная мудрость не могла всего объяснить, отдав целые поля во власть неизведанного» (Горький среди нас). В первом случае выделенные слова образуют предложение. Сказуемое приписывает субъекту признак, конкретизированный предикативными и модальными значениями. Предложение выражает суждение, т. е. в нем осуществляется акт непосредственного познания. Значение прилагательного-сказуемого, или его смысл, сужено своим отношением к субъекту-подлежащему.

Во втором случае преобразованные однокоренные слова представляют собой именное словосочетание, т. е. номинативную единицу, которая имеет свое синтаксическое значение и соответственно выполняет иную роль в предложении. Словосочетание лишено тех конкретизации (предикативные и модальные значения), которые свойственны предложению. Но существительное (мудрость), как организующий словосочетание центр и как подлежащее, в свою очередь, может быть конкретизировано другими участниками, вступающими с ним в грамматическую и семантическую связь (определение, сказуемое, приписывающее подлежащему признак).

Таким образом, известное содержание выражено в разных языковых категориях; производящие и производные слова обладают разными морфологическими, синтаксическими и семантическими характеристиками. Каждый компонент подобного преобразования имеет свои возможности разработки мыслительного содержания. Эти возможности слов в сочетании с конструктивной обусловленностью их употребления в речи с соответствующими языковыми единицами позволяют им наполняться неравнообъемным предметным содержанием.

7 Я-45

«...Но только что я появился, все замолчали... Глупое молчание не нарушалось минуты три полных». (Достоевский, Бесы.)

«Моя Настенька так оробела, так перепугалась, что, кажется, поняла, наконец, что я люблю ее и сжалилась над моей бедной любовью». (Достоевский, Белые ночи.)

Прилагательное и однокоренное существительное:

«Но большинство озер все же — черные. Старики говорят, что чернота вызвана тем, что дно озер устлано толстым слоем опавших листьев». (К. Паустовский. Поэтическое излучение).

«(Л. Толстой) должен быть одинок в собственной судьбе, но... это одиночество, может быть, нужно ему». (Скиталец, Лев Толстой.)

«Взгляд автора на человеческое сердце очень прост, даже простоват; но эта простота накидная, притворная». (Из газет.)

Существительное и однокоренное наречие:

«...Я охотно не поехала бы совсем в Москву. Там тревожно, и нет сил на эту тревогу». (С.А. Толстая. Дневники.)

«(Слова А. Блока): Когда я шел навстречу, вы подходили неподвижно. Иногда эта неподвижность была до конца». (Вл. Орлов. Гамаюн.)

«Однако, несмотря на суету, на работающие расчеты, все вокруг тихо... И тишина эта тревожна». (О. Кожухова. Ночные птицы.)

«И если поют и пляшут они (артисты) сейчас радостно и вдохновенно, то и вдохновение, и радость черпают из того же источника. Имя же ему — единство». (Из газет и т. п.)

Однокоренные слова, принадлежащие к разным частям речи, в силу своих морфологических, синтаксических, валентных, дистрибутивных качеств, имеют конструктивно обусловленную сочетаемость со словами определенных морфологических классов. Поэтому в реальной речи синтаксические конструкции с такими словами непредставимы. Общее «внеязычное содержание» они «эксплуатируют» по-разному, отражая и обозначая его в разных связях, объемах, ракурсах. Одновременное применение этих слов в приведенных выше примерах и вызвано необходимостью определенного видоизменения и уточнения «внеязыч­ного содержания», категориально иного его выражения, что возможно при условии его обозначения однокоренным словом другой части речи.

Таким образом, общность и тождество воспринимаемого явления действительности и образованного на основе восприятия «внеязычного содержания» не доказывает семантического тождества, «синонимии» обозначающих их однокоренных слов и образованных с их участием синтаксических конструкций.

Выше мы условились, что к форме языка относится все то, чем горящий владеет в отвлечении от конкретного применения языка для выражения того или иного содержания в разных условиях речи. Следовательно, владеть языком — это владеть его формой (внешней и внутренней), включающей правила и законы применения ее элементов. 194

Язык располагает информационно избыточным количеством средств, накопленных в течение своей истории, что позволяет говоря­щим с их помощью выразить различное преходящее и изменяющееся во времени содержание, обозначить то или другое положение вещей. Более того способность формы языка в выражении нового содержания идет дальше. Владея формой языка, говорящий в своей практической деятельности может понять (а следовательно, и сообщить) совершенно новое содержание, о котором он раньше ничего не знал. Язык способен выразить любую фантастику, описать неведомый до сравнительно недавнего времени и сложнейший по своему строению микромир, никогда не бывший предметом человеческой практики, и др. Все это обеспечивается возможностями формы языка, которая на протяжении всей его истории и предыстории призвана была выражать но­вое содержание.

Дата добавления: 2014-12-16