Область применения 2 страница

Сегодня часто задают вопросы: что мы строим, какой строй мы создаем, какое общество возводим. От президента, лиц, наделенных властью, требуют ответа на этот вопрос, полагая, что, только получив ответ, можно двигаться дальше. Не стану говорить о том, что это типично коммунистический подход, неприложимый ни к какой реальности. Нельзя построить общество по плану. Никакое. Даже коммунистическое, которое на самом деле возникло и развивалось в большей степени стихийно, чем планово, как и капитализм. Нельзя планомерно строить капитализм, хотя если в истории и было когда-нибудь что-нибудь похожее на планомерный социум, то это «Функциональный капитализм» XX в. Но вообще-то общество, задумавшееся о том, что же оно строит, рискует остаться без движения, как сороконожка из известной истории.

Даже если капитализм и можно было бы строить, его нельзя строить в одной, отдельно взятой стране тогда, когда он «едет с ярмарки» во всем мире в целом, когда Капиталистическая Система начинает слабеть — социально, политически, идеологически, демографически, экологически. Когда ясен надвигающийся кризис, а посткоммунистический Емеля мечтает о том, как бы получить капиталистическую печку, которая вместо коммунистической будет возить его за просто так вперед и вверх. По щучьему веленью.

Кто-то спросит: а как же российские демократы, которые, как, например, Гайдар III, хотят построить капитализм, призывают к созданию настоящей рыночной экономики, либерального парламентского строя и т. д.? Неужто так и не будет построен капитализм? Ну почему же не будет? Будет. В отдельно взятом банке или казино. Но каждый такой n-капитализм предполагает развитие п2 антикапитализма или некапитализма или асоциальности. А то и п4. Тем более в такой стране, как Россия — не просто антикапиталистической, но антисобственнической.

Вообще тезис о «строительстве капитализма» есть не что иное, как фрейдовская проговорка бывших коммунистов. Ставится так вопрос — это то же самое, что планировать построить Античность, Ренессанс, Просвещение. Что из этого выходит? О.Мандельштам так писал об этом: «Если бы граждане задумали построить Ренессанс, что бы у них вышло? В лучшем случае кафе «Ренессанс». Так оно ныне и выходит. Капитализм построен в одном, отдельно взятом кафе, казино, офисе (сколько у нас появилось — рекламы и объявлений по продаже офисной мебели!). Капитализм построен в виде отдельно взятого кафе, казино, офиса, а также различных фондов, новых институтов (учебно-исследовательских), ассоциаций. Точки капитализма, «там, где чисто и светло». И окна на помойку не выходят. Она — дальше. Но она есть, и ее много. Больше, чем было раньше. Это умножение — результат возникновения «капитализмов» в виде отдельно взятых кафе, ресторанов, банков. Социальный процесс, особенно в России, где и так мало вещественной субстанции, а за последнее десятилетие стало еще меньше, это игра с нулевой суммой: если кому-то прибавится, то у кого-то убавится. «Кафейный», «пуантилистский» капитализм с бандитско-эксноменклатурным лицом, т. е. капитализм асоциальный, — это один вариант, одна возможность

Мандельштам, однако, упустил другую возможность развития событий строительства Ренессанса — превращение строительства в Репрессанс. И это уже есть. Но репрессанс не централизованный, а приватизированный. Генезис новых структур Русской Власти и Русской Системы, как правило, протекал в форме «гражданской войны» и централизованно-организованного террора. Коммунисты 30-х годов могли смело протянуть руку опричникам 1560-х годов: «А и скликнул бы нас Малюта Скуратов, и мы не оплошали бы». Конечно, не оплошали. Кто спорит?

Нынешняя ситуация, как бы нас ни пугали «предчувствием гражданской войны», отличается и от генезиса самодержавия, и от генезиса коммунизма как раз отсутствием и гражданской войны, и централизованного террора. Кто-то скажет: еще не вечер. Похоже, не только вечер, но и ночь миновали, и мы встречаем хмурое утро, а оно встречает нас. Но вот некие компоненты гражданской войны, так сказать, в распыленном, миниатюризированном, локально-симптомальном виде мы имеем. В еще большей степени мы имеем террор, но только не централизованный, не сконденсированный, а опять же распыленно-приватизированный. Асоциализация и специфическая среда, создающая ее и ею создаваемая, порождают и специфический террор в специфической среде: отстрел бизнесменов, криминальных авторитетов, просто бандитов. Это и есть важный аспект генезиса новой системы, рождающейся как передел Субстанции и субстанции. И опять в глаза бросается точечный, пуантилистский характер процесса, который соответствует возникающему миру.

В нем и конфликты, и гражданские войны (точнее, то, что так называлось раньше), и террор, похоже, будут носить точечный характер. Вот в этой точке — террор, гражданская война. А рядом — на другой улице или за 200 километров — все тихо. Не зоны войны и зоны мира, но — точки того и другого.

Пуантилизация, камерализация конфликтов да и вообще социальных процессов, сегментация ранее единых классовых «кубов» на этнокультурные, религиозные и т. п. «кубики» — знамение эпохи. Small is beautiful — вот лозунг НТР и ее мира. Сейчас в России — энтээровской без НТР — социогенетический террор, затрагивая многих, охватывает в целом небольшой сегмент общества, протекает главным образом только в нем. Но ведь и энтээровское производство благодаря своей наукоемкости способно включить в себя очень небольшой процент населения. Так в эпоху НТР в ее шеренги становятся даже те, кто непосредственно к ней не имеет отношения. Она задает коридор — довольно узкий, ведь НТР, по определению, средство «исключения из прогресса».

Если НТР была западным аналогом русской ВТР — властно-технической революции — 1917–1929 гг., то похоже, ныне в России «великая криминальная» или просто асоциальная революция во многих отношениях является нишевым аналогом НТР. Можно сказать и так: чем дальше от экономического ядра Капиталистической Системы, тем сильнее асоциальный аспект энтээровской эпохи, тем больше «идолопоклонники» страдают от язв «христианства», то бишь «энтээрства».

Камерный, кафейно-ресторанно-офисный характер как террора, так и «строительства капитализма» в сегодняшней России очевиден. Некамерной может оказаться реакция на эти камерные процессы, «антиренессансный» репрессанс, но это отдельная тема.

Неужели только в том и заключалась миссия российских посткоммунистических капитализаторов-реформаторов, чтобы обеспечить какой-то части эксноменклатуры, бывших теневых дельцов (и себе, разумеется) построение капитализма в «одном, отдельно взятом кафе, банке, фонде», чтобы добиться триумфа капитализма в наиболее подготовленных для этого точках русского пространства? Это и есть программа-максимум нынешней фазы Русской Истории? Думаю, нет. Человек предполагает, а Бог — Русский Бог — и История располагают.

«Построение капитализма» у нас может быть программой-максимум в краткосрочной перспективе, в неких точках и для отдельных групп. С точки зрения долгосрочной перспективы и русского пространства в целом это, пожалуй, даже не столько программа-минимум, сколько некое средство. Средство разрушения одной (некапиталистической) структуры этой системы. А что может быть лучшим средством разрушения некапиталистической структуры как не капитал, не рынок, не товарно-денежные отношения? Ничего. Это прекрасно понимал еще Аристотель, противопоставлявший экономику и хрематистику. Его знаменитое: «Физика, бойся метафизики!» — можно перефразировать: «Экономика, бойся хрематистики!» (и наоборот).

И не случайно слабеющие некапиталистические структуры вообще и Русской Системы в частности подрываются, добиваются капиталистическими или капиталоподобными формами; последние подводят старую структуру к пропасти, ну а смута (революция) уже сталкивает в нее эту структуру, причем — внимание — вместе со всеми теми новыми капиталистическими, рыночными формами, которые успели развиться. Мавр сделал свое дело. Правда, сам мавр не понимал, что он слепой, вторичный агент, полагая себя агентом самостоятельным. Но иначе и быть не может — иначе мавр не взялся бы за дело. И еще одно: в ограниченной временной перспективе иллюзии мавра не были иллюзиями, это была реальность. Иллюзорной, ошибочной была экстраполяция этой реальности за рамки указанной перспективы. Грубо говоря: в одном, более узком измерении мавр работал на себя и на капитал, в другом, более широком, как оказалось, — на Русскую Систему и против себя. Классический, крайний, самоубийственный пример — люди типа Саввы Морозова.

Смертельная схватка реформаторов (революционеров), с одной стороны, и наиболее реакционных, охранительных элементов данной структуры — с другой — вот что добивает ее окончательно. И те, и другие — каждые по-своему — главные враги умирающей структуры. Они расчищают пространство. А занимает его «третья сила». Не социалисты и не Колчак. Не националисты и не интернационалисты. Не революционеры и не контрреволюционеры. Не демократы и не патриоты. Третья сила. Но самое главное — не слепые агенты, а зрячие.

Полагаю, по иронии истории в долгосрочной (а может, даже и в среднесрочной) перспективе, российские демократы—реформаторы—капитализаторы конца XX в., независимо от их воли и представления, суть худшие враги капитализма и демократии. Впору писать книгу «Друзья реформ и как они воюют против капитализма и демократии».

Это — странный вывод? Нет, это — странный мир, в котором мы живем, мир нелинейный и неодномерный, мир социального сквоша, где никогда не знаешь, куда отлетит мяч. Нам не дано предугадать.

Похоже, наши реформаторы конца XX в., как и реформаторы конца XIX в., объективно выполняют в Русской Системе и для нее роль ледокола. Они устраняют препятствия на пути в «будущее в прошлом». Их задача — вести в будущее, не раскрывая того, где оно находится. Да они и сами этого не знают: самый эффективный обман — это тот, что основан на самообмане, субъективном или объективном. Конечно, в самом общем плане «будущее России» в моменты исторических разломов как бы известно — это универсальное будущее всего «передового человечества». В начале XX в. этим «передовым человечеством» считался пролетариат, хотя именно тогда он им уже переставал быть как раз в том смысле, в каком это имелось в виду — ведь он буржуазифицировался. 100 лет спустя «передовым человечеством» кому-то в России видится буржуазия — как раз тогда, когда капитализм вступил в осень, когда буржуазия все буржуазия все более дебуржуазифицируется. Что за дела? Создается впечатление бега по льдинам, причем каждая новая льдина оказывается треснувшей и разъезжается, обнажая страшную темную воду. Вместо взлета — падение, провал. Льдины — разные; принцип прыжков реформаторов и революционеров (это две разные стратегии слома, имеющие одну цель — уничтожение старой системы) — одинаковый: не туда.

Итак, Октябрьский переворот-2 (1993) замкнул пространство капиталистической эпохи Русской Истории, которое когда-то отомкнул Октябрьский переворот-1 (1917). Между двумя октябрями и пролегла в России капиталистическая эпоха, но без капитализма. В пореформленное время в России был капитализм, но сама эпоха не была капиталистической. Язык не повернется так ее назвать. Нет таких определений, как «капиталистическая Россия», «Россия капиталистической эпохи» и т. д. И не только потому, что уровень тогдашнего развития капитализма в России был существенно завышен историками — как либералами, так и марксистами; что развивался гигантский госсектор, который не был капиталистическим в строгом смысле этого слова, уж самодержавное-то государство капиталистическим точно не было. Наличие некапиталистического государственного сектора впоследствии существенно облегчило жизнь большевистскому режиму.

Пореформенная — т. е. после реформы, постреформенная — эпоха, посткоммунистическая эпоха — названия не случайные. Они точно указывают на то, что у этих эпох нет какого-то одного всеопределяющего, всеохватывающего собственного качества: например, капитализм, наличие капитала не исчерпывают качественную характеристику русского общества после реформ, имеются и иные характеристики и качества. Но даже в совокупности они не создают некоего единого качества. Повторю: нет термина «капиталистическая Россия», или «буржуазная Россия». Потому и приходит на помощь спасительное «пост», иными словами, эпоха определяется не сама по себе, не из самой себя, не из своего содержания, а относительно иной эпохи, по иному качеству, которых уже нет.

Но такое по линии отсутствия самостоятельного качества сходство — не единственное, что объединяет пореформенную и посткоммунистическую эпохи. Как тогда, так и ныне капитал существовал в России, но не для России, не для Русской Системы. Или скажем так: отрицательный аспект его деятельности намного превосходил положительный. Конечно, положительный момент тоже наличествует, он заключается в том, что капитал довольно быстро создает для системы вещественную субстанцию, которой в ней всегда мало и которая ей необходима, особенно в критические, переходно-перестроечные времена, когда требуется материальная база для будущего, «жирок» на время потрясений. Вот тогда-то и раздается: «Господин буржуй, пожалуйте! Чего изволите-с? Водочки, икорки, конституции, проституции, парламентаризма, либерализма?» Пока пусть наслаждаются — потом, когда им споют песенку «Подойди буржуй, глазик выколю», — они узнают.

Здесь четко просматривается логика Русской Системы. Ленинский шаг к нэпу целиком находится в рамках этой логики. Во всех случаях, однако, капитал не включил, не мог и не сможет включить в свои процессы огромную массу населения. К тому же он в такой массе и не нуждается. А следовательно, подавляющая часть населения, притом воспитанная в антикапиталистическом духе, остается вне его, вне его социального контроля. Капитал(изм) не может обеспечить решение центральной, системообразующей задачи Русской Системы — двоякой задачи социального контроля над популяцией и темпорализации пространства. А потому: Adieu, Capitalisme!

Нет, не случайно эпохи, когда в России развивался капитализм, не именуются капиталистическими: капитал не мог обеспечить именно целостный социальный контроль в обществе и над обществом. А потому требовалось усиление некапиталистических организаций, репрессивных структур.

Не случайно также и то, что капитал, формы, связанные с капиталом-субстанцией — частная собственность, гражданское общество, представительные органы власти, партии и т. д., — оказывались сильны в России в значительно большей степени отрицательно: как деструкторы, разрушители отживающей структуры.

Вообще, если посмотреть на всю историю Русской Системы России/СССР, то становится очевидно: капитал и представительные органы (или то, что эквивалентно им, похоже на них) возникали всякий раз в период системного или структурного надлома, или даже ослабления Власти, независимо от того, самодержавие это или коммунизм; возникали в периоды смут, будь то Смута, разразившаяся со смертью Ивана Грозного, или начавшаяся в 1861 г., или заявившая о себе в середине 1980-х. А затем они отмирали, рассасывались. В лучшем случае сохранялась форма, но уже с иным содержанием, не имеющими никакого отношения к прошлому — цирк уехал, осталась только афиша: «Куда уехал цирк, он был еще вчера»? В никуда.

Возникновение капиталистических или паракапиталистических форм в России есть признак упадка существующей структуры и явление объективно, для системы выполняющее роль социального терминатора прежней, уходящей структуры. Но как только новая некапиталистическая структура встает на ноги, праздник капитала, партий, парламентов заканчивается — более («Караул устал») или менее вежливо.

То, что воспитанное на идеях и представлениях XIX в. либерально-марксистское, универсалистско-прогрессистское сознание воспринимает в Русской Системе и Русской Истории как ростки нового à la капитализм, есть не что иное, как очередной побочный продукт очередного ослабления и разложения еще существующей, но уже отходящей структуры Русской Системы, ее власти, размагничивания магнитного поля ее социального контроля. Не потому ли у капиталистических форм в России всегда есть душок социального разложения, упадка, социального нездоровья, надрыва, политического канкана, криминальности?

Ограничение Русской Власти, Центроверха, будь то в форме боярской олигархии или конституционно-парламентского строя, происходившее в периоды ослабления власти и как ослабление, приводило к нескольким последствиям. Во-первых, власть обрастала дополнительными полуорганами-полуформами, что делало систему управления более громоздкой, но не более эффективной, напротив. Во-вторых, в обществе усиливалась эксплуатация (как в отношениях между господствующими и угнетенными группами, так и внутри самих групп) — у власти не было средств, как следует контролировать и ограничивать этот процесс в своих интересах, которые, однако, в данном случае совпадали с интересами населения. В-третьих, недостаток контроля объективно вел к росту преступности, криминализации, приобретавшей тем более крупные размеры, что целые сегменты ослабленной власти выпадали в нелегальную зону как структуры неконтролируемого более насилия.

Таким образом, рост классовых форм и эксплуатации, с одной стороны, и рост криминализации — с другой, в Русской Системе суть два социально-экономических лика одного и того же явления, два аспекта одного и того же процесса — ослабления Русской Власти, ее энтропии. Ограничение центральной власти (регионализация, парламентаризм) и рост квазиклассовой или просто классовой эксплуатации/криминализации, таким образом, наносят удар не только по самой Власти, но и по неклассовой (негативно-классовой) ткани общества, рвут ее — со всеми вытекающими последствиями. Создается впечатление, нуждающееся, разумеется, в проверке, что в отличие от капитализма и от Запада в целом, в Русской Системе развитие классовости и освобождение ее от привластности является с точки зрения этой системы, ее собственной меры, показателем упадка, а не прогресса, пути не вверх, а вниз (а если и вверх, но на «социальную Голгофу»). Пути, за который приходится дорого платить формирующемуся классу — Сизифу и системе в целом, отсекающей этот класс с обилием собственных мяса и крови.

Принципиально неклассовый, поздневарварский характер русской социальности, «законсервированный» не эволюционным образом, как в обществах АСП, а исторически (причем не один раз), имеет несколько ярких проявлений. В частности, это именно европейские облик и социальная форма дворянства в тот период, когда оно максимально приблизилось к положению класса; европейско-буржуазное оформление русской господствующей классовости, против которого и которой начиная с Павла I активно выступила сама Власть, успешно завершившая свой курс Великими реформами, решившими для нее ряд проблем и отсрочившими на полвека революцию.

«Русские революции» суть выступления не против феодализма или капитализма, а против классовости вообще и ее атрибутов с позиций воспроизводящейся неклассовости, неклассовой (или поздневарварской) социальности, оказывающейся под угрозой роста классовой эксплуатации и классовых форм социальности. В условиях такого роста «криминализация» — это на самом деле причудливое переплетение уродливого развития новых эксплуататорских форм и не менее уродливое средство сопротивления как этим формам, так и эксплуатации вообще, как прямой, так и косвенной, опосредованной (рост цен, исчезновение сбережений и т. д.). То, что ныне именуют у нас «криминализацией», есть сложный процесс социальной, квазиклассовой борьбы, обусловленный ослаблением и трансформацией Власти и реакцией принципиально неклассовых форм социальности на эти процессы и их последствия. «Криминализация», с одной стороны, классовость, буржуазификация — как экономическая, так и политическая, с другой — суть две стороны распада Власти насилия и ее приватизации.

Однако поскольку Власть при коммунизме выступала как Властепопуляция,[16]ее упадок, распад, приватизация не могли обернуться ни чем иным, как массовой криминализацией, точнее — иллегализацией, поскольку ни масштаб, ни состояние общества («нет теперь закона») не позволяют пользоваться термином криминализация без кавычек. По сути же произошло следующее: неклассовая форма социальности утратила свою положительную организацию. Результат — не дикий капитализм, а экономизи-рованное позднее (предклассовое) варварство, при котором средство решения властных и собственнических проблем только одно — сила, а способ (чаше всего) тоже один — физическое уничтожение. Внешне — капитализм, парламентский строй. Нет «малости» — правового государства, т. е. права и государства, без которых собственность может быть только силой, насилием. Либерализм с помощью кулака — «как таково». Символично и симптоматично: партия с каким названием по иронии судьбы (а может, по логике судьбы — русской?) имеет чуть ли не самую активную поддержку «криминального капитала»?

Речь не о том, что парламентский строй и частная собственность — плохо. Напротив — они хороши. Но только там, где они хороши и развиваются органично в течение столетий. Не имплантация чужого, а поиск или разработка собственных аналогов и эквивалентов — вот реальный путь. Там, где бывшие номенклатурщики, теневики и мэнээсы пытаются вырастить характерные для западного общества и его эволюции формы из ничего или из почти ничего, in vitro, ничего хорошего ждать не проходится. Социум утилизует эти социальные изобретения так, что нововведения будут разительно отличаться от замысла и чертежа. Между «новыми русскими», будь то «предприниматель» или «политик», и западным капиталистом не меньше разницы, чем различие в начале XX в. между западным социал-демократом, с одной стороны, и российским социал-демократом ленинского толка — с другой. Этот последний хотя бы фиксировал свою особость с помощью маленькой, в скобочках буковки «б». Может, и нам так: «новый русский (б)» или «новая русская (б)»? Полагаю, следует не рассуждать о том, что сулят России капиталистические формы в экономике и политике в будущем, а прежде всего для начала понять: как, из чего и почему они возникали в нашей истории. Остальные разговоры — после этого.

Капиталистические и паракапиталистические формы возникали в порах и из пор Русской Системы тогда, когда начинала всерьез портиться ее кожа, и кожу надо было менять, сбрасывать. Ее потом и сбрасывали — вместе с формами, которые выросли в порах, много потрудились над разрушением социальной ткани и которые в основном таким образом работали на будущее. Получается, что капиталистические формы — нечто вроде злокачественной опухоли на теле Русской Системы; возникают они тогда, когда ослабевает ее иммунитет, когда ломается характерный для нее механизм самовоспроизводства как особого, принципиально некапиталистического целостного многоклеточного социального организма. Однако возможности роста капиталистической зоны-опухоли ограничены.

Не набрав ни достаточную массу, ни нужное пространство для собственного развития, эти формы в то же время окончательно подрывают старую структуру и безжалостно выбрасываются вместе с ней.

Пока одна структура Русской Системы мутирует в другую, пока ослаблен ее иммунитет, пока нужны чужеродные средства для социального отрицания, до тех пор капиталистические формы получают и пространство, и возможность для маневра. Однако после исторически недолговечного существования они быстро оттесняются или уничтожаются. И так происходило во всех сферах — от экономики до литературы. На смену, например, футуристам, топтавшим классику и реализм, опять приходит классика: новая, с новым, более суровым реализмом. А футуристов — за борт истории. Как гниль, декаданс, упадническое искусство. Но ведь так оно и есть. И не умерить ли наши безграничные восторги по поводу Серебряного века?

Значит ли исторически зафиксированная слабость, неприживаемость форм капитала-субстанции, возникавших в России, что они — плохие? Или, наоборот, что система — плохая? Нет, не значит. «Плохой», «хороший» — это не исторические оценки, не говоря уж о том: «плохой» — для кого? «Хороший» — для кого? Скорее это свидетельствует о том, что формы, связанные с капиталом-субстанцией, не были адекватны тем задачам, которые ставились перед Россией внутренними и внешними императивами ее развития. Напротив, адекватны были формы иные, соответствовавшие такой субстанции, которая имела иную, чем капитал, природу. Часто такая констатация вызывает наивно-хитрый вопрос: так что же, значит, Россия обречена на отсутствие или в лучшем случае эпифеноменальность капитала-субстанции (а следовательно, и капитализма) и адекватных ему (как явлению цивилизационного ядра капиталистической системы) представительных форм? Значит, если эти формы и будут существовать в России, то — подобно очагу из сказки о золотом ключике — как нарисованные на холсте?

На этот наивный вопрос можно и ответить наивно: а почему должно быть иначе? Только потому, что «в Европах» по-другому? Так и в «африках» — по-другому, чего ж не как в Африке? Контраргументы очевидны: мы христиане, европейцы, белые люди, наконец. Ну и что? Эфиопы тоже христиане, лопари — тоже европейцы, а албанцы — белые люди. Что из того?

Но есть и два серьезных ответа, противоречащих один другому и тем самым фиксирующих реальное противоречие — противоречие самой реальности.

Ответ первый — утвердительный. Его мог бы дать А.А.Зиновьев: эволюция крупных систем необратима. Иными словами: не видать вам, «ребята-демократы», капитализма как своих ушей.

Ответ второй — отрицательный: история — не закрытая система и не фатальный процесс. Тот факт, что нечто не возникало в течение столетий, не означает: так фатально и автоматически будет всегда. История — процесс вероятностный, в ней возможны мутации социальных форм. Так что «вся жизнь впереди, надейся и жди»: приплывет золотая рыбка Истории и исполнит три твои желания. Или пошлет на три буквы.

Оба ответа по сути верны. Но между ними лежит не истина, а проблема: что же реально меняется в ходе истории? И меняется ли? Может ли измениться? Путь к ответу — тезис о вероятностном характере истории. Это значит, что есть явления более вероятные, менее вероятные, минимально вероятные и совсем невероятные.

Вероятность возникновения и, главное, сохранения того или иного явления, а следовательно, изменения в соответствии с этим системы, в которой происходит этот процесс, как правило, определяется степенью эффективности данного явления для данной системы: насколько эффективно оно решает проблемы системы, соответствует ли основным принципам ее конструкции и логике развития, больше создает или больше разрешает проблем в среднесрочной и долгосрочной перспективе и т. д.

Экономические и политические формы капитала-субстанции в российской реальности, в Русской Системе постоянно оказывались неэффективными. И это в эпоху восхождения и расцвета капитализма в мире, в ядре мировой системы. Ныне же ожидать эффективности капиталистических форм, особенно вне капиталистического ядра, вряд ли приходится. Напротив, капитал сам постоянно примеривает некапиталистические одежды. Неужели России так и суждено, по словам Н.Михайловского, донашивать за Европой старые шляпки, как служанке за госпожой? Правда, и в собственных, исконно-посконных шляпках и одеждах не очень-то получается. Но опять же по сравнению с чем и кем? Когда? При каком выборе?

Подобные вопросы можно множить. Суть, однако, неизменно в том, что в России субстанционально-капиталистические формы намного больше порождали острых, эволюционно неразрешимых проблем, чем решали или даже предлагали решить. Да, эти формы возникали в Русской Системе, но иначе, чем на Западе, и выполняли для Системы в целом иную функцию, чем там. Так дело обстоит и сейчас. Достаточно посмотреть на русский бизнес и хотя бы на нынешнюю (конца 1995 г.) предвыборную кампанию с ее «партиями», «движениями» и «блоками» («Эк их, дряней, привалило», как сказал бы Иван из «Конька-Горбунка»).

Формы, о которых идет речь, играли в нашей истории исключительно важную роль, с одной стороны, в качестве разрушителей отжившего, а с другой (хотя, как я уже отметил, эта функция была менее значительной) — созидателя вещественной субстанции, такой, в таком количестве и в таком темпе, в каких Русская Система ее создать не может, ибо она — по другой части: «ГПУ справку не давало, срок давало».

Здесь возможен еще один хитро-наивный вопрос: если согласиться с тем, что в России слабы реальные перспективы капитализма и политических форм, его ядра (именно они всегда подразумеваются, а не политические формы полупериферии и периферии капитализма — мечтают ведь о том, чтобы было как в Англии и Франции, а не как на Гаити и в Колумбии, в Заире и Либерии, в Таиланде и на Филиппинах), если, более того, в среднесрочной перспективе по логике отторжения ее системой «капитализация» ведет к социальному распаду и серьезнейшим потрясениям, что же, значит, нынешние коммунисты правы и следует выбрать коммунизм, а не капитализм?

Конечно, нет. Коммунизм — отжившая уже на рубеже 70–80-х годов структура Русской Власти и Русской Системы, оживить его невозможно, но сама попытка реанимации может отбросить Россию назад и резко ухудшить наши позиции в мире, прежде всего — в нашем противостоянии Западу. Отсечение значительных сегментов населения от «общественного пирога», — к сожалению, императив эпохи. Любая власть в России будет делать это в той или иной форме, так или иначе — никуда не денется. Решающий вопрос, таким образом, — форма, проблема метода. Стерилизацию можно проводить при помощи лекарств, пусть горьких, а можно и — как в анекдоте — кирпичом по гениталиям. Как могут проводить отсечение от пирога коммунисты — ясно, мы это знаем из истории, кто не слеп, то видит, как говорил один крупный коммунистический деятель. Но дело даже не в этом. Значительно более важна не конъюнктурная, а историческая проблема выбора. Выбор по принципу «или — или» не всегда правилен. Возможен и такой подход: не выбор между капитализмом и коммунизмом, а отрицание их обоих в пользу новой структуры Русской Системы (или вообще новой системы), соответствующей нынешнему этапу и ближайшей перспективе мирового развития. Другой ответ: капитализм versus коммунизм — такая постановка вопроса некорректна в нынешней ситуации и в принципе, и практически. Где капитализм? Какой капитализм? Полукомсомольский-полубандитский? Какой коммунизм? Есть и другие ответы. Но сейчас я хочу перевести проблему в другую плоскость. Человек, полагаю, не обязан становиться на сторону даже того, что является «прогрессом для данной системы»; как говорил поэт, «ко всем чертям с матерями катись» все прогрессы. Кому-то может нравиться и регресс. Но главное — не в этом. Выбор человека, моральный выбор вообще не лежит в плоскости социальных систем: капитализм или коммунизм, феодализм или рабовладение. Хороших и моральных систем нет. Хороший капитализм? Для кого? Когда? В XIX в.? Нет, феодализм XIII в. был лучше для значительной части населения. Но опять же, «лучше» — это шаткий, «импрессионистический» аргумент. Моральной может быть только личность как субъект, и, хотя субъект создает социальные системы и живет в них, его моральный выбор «откладывается» не в социосистемной плоскости, т. е. в плоскости не системной (классовой социальности), а универсальной. Другое дело — политический выбор. Но даже в этом случае автоматической и априорной увязки с социальными системами нет. Разумеется, если это выбор не между такими системами, в одной из которых политический и моральный выбор возможен, а в другой — нет. Но такой выбор тоже не является социосистемным, это уже выбор с позиции субъекта, универсальной социальности, возможности или невозможности ее реализации. К этому вопросу, равно как и к проблеме выбора под звон «колоколов Истории», мы еще вернемся.

Дата добавления: 2014-12-17