Область применения 5 страница

Кстати, если взглянуть на идейный аспект нынешних властных баталий в России, то поиск опоры в прошлом для прыжка в будущее (хорошо бы — не в ничто) очевиден. Заговорили о соборности, о монархии, о русском народе. «Западникам» после провала того, что в России считают «либеральными моделями», пока что крыть нечем и нечего предложить. Но все впереди, и, надо думать, нынешние «идеологи» из бывших научных коммунистов и научных атеистов что-нибудь, какую-нибудь зацепку в Петербургском самодержавии да обнаружат и, глядишь, начнут стричь бороды и создавать третьи отделения. Скорее всего дело кончится компромиссом — по типу и принципу конструирования новой формы российской армии: на фуражке — двуглавый орел, под ним — красная звезда, сама фуражка выгнута по образцу вермахта времен второй мировой войны, ну а цвет и покрой самой формы — полунатовский-полуколчаковский. Синтез? Нет, эклектика. Пуантилизм. И похоже, начало XXI в. (а может, и не только начало) и у нас, и в мире будет эпохой эклектики. Впрочем, все закатные, поздние эпохи таковы.

Для такой огромной страны, как Россия, эклектизм развития, похоже, должен означать опять-таки отсутствие одного-единственного варианта. Вариантов может быть несколько — разных и сразу; предположительно, острота властных коллизий станет, помимо прочего, определяться разнонаправленности реализующихся вариантов, борьбой между ними, борьбой центровластного варианта со всеми остальными. И спять же: эти эклектизм и поливариантность соответствуют логике неизбежного и странного пуантилистского мира, возникающего под вечерний звон Колоколов Истории.

Этот звон наводит на ряд вопросов, от ответа на которые зависит то, как мы будем жить в XXI в. Вопросы эти разнообразны. Какой тип знанья необходим нам для анализа как новой, так и старой реальности? Ограничен ли своими собственными рамками системный кризис капитализма или же он является «спусковым крючком» еще нескольких кризисов более крупных и масштабных, чем капитализм, систем? Если второе допущение верно, если перед нами мегакризис, то каким может быть выбор в такой ситуации? Выбор человека. Выбор России. Выбор Запада. Кем в такой ситуации являются Россия и Запад — союзниками или соперниками? Или сама такая постановка вопроса ошибочна, некорректна, неадекватна реальности? Что можно противопоставить социальному распаду, асоциализации? И можно ли? А если можно, то на что опираться, откуда черпать модели? После того как исчезла вера в прогресс, после конца прогресса, в эпоху после прогресса, какое время заменит Будущее? Или вообще последовательности времен больше нет разбит «калейдоскоп Времени»? Как быть в таком мире — в мире, где не ясен ответ на вопрос: «По ком звонит колокол?»

Есть такой анекдот о коммунизме. Выпивают мужики «на троих». Один, который не только выпил, но уже осадил водку огурчиком и замолодел изрядно, спрашивает: «Мужики, помните водку по 2.87?» Второй, который уже принял и занюхивает хлебушком, отвечает: «А как же. А помните пиво по 37 копеек бутылка? 22 копейки кружка?» «А колбаска по 2.30?» — мечтательно тянет третий, только что энергично выдохнувший и собирающийся закусить. Наступает элегическое молчание, и наконец кто-то из троих раздумчиво произносит: «Да-а-а, мужики, прошелестел над нами коммунизм, а мы и не заметили».

Это «прошелестел, а мы и не заметила» можно отнести не только к коммунизму, но и к его аналогу — функциональному капитализму, ко всему XX в., к Современности, к капитализму в целом. И прошелестит капитализм тем незаметнее, чем искуснее господствующие группы смогут закамуфлировать его качественную социальную трансформацию под борьбу за сохранение существующей системы, за ее усовершенствование, за создание «более высокой и развитой формы» в виде, скажем, «виртуального капитализма» и «виртуальной демократии».

Где умный человек прячет камешек? Среди камешков на морском берегу. А лист? Среди листьев в лесу. А настоящие бриллианты лучше всего прятать в коробке с бижутерией.

Отшелестит капитализм и станет ясно, что это был и блестящий и ужасный, но исторически краткий и в целом очень нетипичный, исключительный, уникальный период в истории населения планеты Земля.

Блестящий — потому что достижения человека (прежде всего — европейского) за последние 400–500 лет в науке, технике и искусстве превосходят практически все, что было сделано до этого. Поражает не только объем и уровень достижений, но и их плотность. Ни одна другая система не позволяла такого накопления капиталов, такого увеличения вещественной субстанции. Никогда ранее человек не вмешивался в природные процессы до такой степени господства над ними.

Ужасным этот период был потому, что никогда до капиталистической эпохи не совершались массовые преступления, массовые уничтожения людей, геноцид в таком масштабе. Но дело даже не в количественной стороне. В конце концов, крестьянские восстания в Китае, великие переселения народов и завоевания кочевников приводили к гибели огромных масс людей. Однако, как верно заметил Ф.Фехер, все это происходило в те эпохи, когда отсутствовало такое понятие и такая ценность, как «универсальный гуманизм». Да и вообще, когда отсутствовали универсальные к универсалистские ценности. Но что еще серьезнее, массовые репрессии XX в. часто реализовывались именем универсального гуманизма. Капитализм продемонстрировал верх социальной свободы. Со свободой — понятно. Сложнее, на первый взгляд, с угнетением. Разве плантационное рабство, ГУЛАГ и Аушвиц нельзя сравнить с рудниками Лавриона, строительством пирамид или Великой Китайской стены? В последних трех случаях — неужели угнетения, несвободы было меньше? В известном смысле — меньше. Поскольку не было универсальных идеалов «свободы, равенства, братства» и того же гуманизма. Древним грекам, египтянам и китайцам еще не сообщили о правах личности, о гуманизме и свободе как универсальных ценностях. А вот мир XVIII–XX вв. о них уже точно знал. А потому мерки и оценки здесь другие, намного более строгие.

Нетипичным и уникальным капитализм был потому, что никогда в человеческой истории индивидуализация социальных отношений не достигала такого уровня, как в этом обществе. Это апофеоз личностного индивидуализма. Когда возникла потребность подавления личности и свободы, индивидуальной субъективности — произошло это главным образом не в сфере производства (капиталистическое производство и так десубъективирует человека), а в сфере политики, власти, — то понадобились такие репрессивные структуры, которых не знали докапиталистические общества и эпохи. Не знали и, самое главное, не переживали как ужас и трагедию, поскольку были нехристианскими (а многие из них) и дотрагическими.

Историческая скоротечность капитализма, даже если ему суждено просуществовать еще 80–100 лет (это, на мой взгляд, самое большее, реальнее говорить о 50–60 годах), т. е. всего пять столетий, тоже понятна. Система, основанная на необратимой эксплуатации природных и человеческих ресурсов, может повышать уровень своей энергии и информации только за счет снижения уровня таковых «окружающей» — природной и социальной — среды, за счет вытеснения к нее социальной энтропии. Здесь одна из причин экспансии Капиталистической Системы.

Типологически эту экспансию чем-то напоминает расползание Античной Системы. Диктовалось оно не логикой накопления капиталов. Сходство здесь — более широкое: обе системы решали свои противоречия, вынося их вовне и таким образом саморасширяясь — от греческой колонизации до эдикта Каракаллы. Не будучи ни капиталистической, ни подкрепленной техникой, ни природоборческой, античная экспансия была не планетарной, не мировой, а региональной или даже локально-средиземноморской ввиду природного, локального характера производительных сил и, следовательно, отсутствия автономной социальной функции, способной положить к ногам Античности весь мир. И, естественно, экспансия эта была намного более медленной, чем капиталистическая. А потому и просуществовала Античная Система в 2,5–3 раза дольше, имела больше времени, чтобы решить, изжить свое системообразующее противоречие. Кончились возможности экспансии, «кончилось» противоречие, кончилась жизнь.

Капитализм еще в большей степени, чем Античность, — экспансия. И сжигает капитализм свою жизнь в 2,5–3 раза быстрее. Вот если мы противопоставим Античной Системе Западную (в данном случае системность совпадает с цивилизационностью), добавив к полутысячелетию капитализма полутысячелетие феодализма и гипотетический ренатурализованный посткапитализм, то продолжительность социальной жизни может сравняться. Но здесь мы вступаем уже в сферу гипотез, «социологического воображения».

Охват земного шара, биосферы в целом ставит капитализму естественный предел. Полная капитализация биосферы сулит и капитализму, и биосфере смерть. Биосферизация капитала, иными словами, его адаптация к биосфере, к природе, невозможна: процесс накопления капиталов адаптирует природу к капитализму, а не наоборот. Капитализм, прекративший необратимую эксплуатацию природы, прекращает быть капитализмом. Земля уже вскрикнула напора капитала, а биосфера уже начала отвечать ему и на его воздействие: на давление массы населения, на загрязнения и т. д. — СПИДом, озоновыми дырами, различными мутациями и многим другим, о чем мы только начинаем догадываться или о чем нам eще только предстоит узнать, испытать на собственной шкуре.

Превращение «капиталистической мир-экономики» или «современной мир-системы», если пользоваться терминами Ф.Броделя и И.Валлерстайна, в по-настоящему глобальную не может быть ни чем иным, как глобальным и многослойным кризисом: экологическим, экономическим, политическим, идеологическим, моральным, за которым, по-видимому, последует демондиализадия, макрорегионализация.

Капитализм хроноцентричен, он основан на присвоении Времени. Но потому он так и скоротечен. «И вот финал: он не трагичен, но досаден». Досален, поскольку кончается самая героическая, самая субъектная эпоха в истории населения планеты Земля. Эпоха не только великих достижений, но и великих иллюзий и идеалов. Эпоха Великого Порядка. Капиталистическая Система сумела — а в XX в. ей в этом активно помог коммунизм — установить в мире такой порядок, какого никогда не было. А та степень безопасности и стабильности в мире, которая была достигнута в периоды 1815–1855 и в еще большей степени в 1945–1990 гг., вообще не имеет аналогов и параллелей. Последний из этих периодов «отшелестел» вместе с XX в., став его «прощальным поклоном». С этим периодом окончательно ушли, развеялись, отшелестели Большие Надежды и Великие Иллюзии — не только XX в. и не только Европы, но и всего человечества последних 100–200 лет. Ибо если когда-нибудь и возникало, хотя бы в интенции, нечто конкретное, отвечающее понятию «человечество», т. е. все население Земли, усвоившее (по крайней мере, внешне) единые, универсальные ценности и цели, охваченное единой системой, то это было только в последние 100–200 лет.

Как ни парадоксально, но по-настоящему население планеты в человечество объединили три Колосса Паники — борьбой друг с другом. А сами они родились из Больших Надежд и Великих Иллюзий XIX столетия, которое как бы вызвало их из Тартара Истории музыкой иллюзий, подобно факиру, вызывающему змею. Музыка кончилась, змеи исчезли, факир словно испарился. А может, все это произошло в обратном порядке. Или же музыка и факир исчезли, а змеи остались. В любом случае, завораживающая и очаровывающая музыка надежд и иллюзий кончилась. Пройдет время и, возможно, Современность останется в исторической памяти только этой сладкой музыкой, родившейся под звук падающей гильотины и затихающей под стрекотанье компьютеров.

Каких надежд и каких иллюзий? Надежд на коллективистскую утопию. Иллюзий успеха на пути индивидуалистической «буржуазной цивилизации» и ее институтов. Крах марксизма и либерализма как идеологий, упадок идеологии вообще — это и есть конец иллюзий и надежд практически всех значимых групп и Капиталистической Системе на Светлое Будущее. И потому кто-то говорит не о свете, а о тьме в конце туннеля. Ни Будущего, ни тем более Светлого. По крайней мере — для всех. Для отдельно взятых зон пуантилистского мира XXI в. — да. Селективный прогресс. Селективная демократия. Селективный Свет Будущего. Короче, ни свободы, ни равенства, ни братства, о которых так много говорилось в XIX–XX столетиях и на которых был построен Мир Модерна. Мир Постмодерна, похоже, отрицает эту триаду.

И действительно: равенство — с кем, как и почему? Равенства никогда не было. Это — миф. Как и демократия. Просто «демократии», «демократии вообще» никогда не существовало. Говорят (в самом общем плане) об антично-рабовладельческой демократии, либеральной, тоталитарной или даже коммунистической. Здесь необходимо уяснить следующее.

Словосочетание «коммунистическая демократия» метафорично. Перечисленные «демократии» могут находиться в одном ряду лишь в самом общем смысле. Содержательно-терминологическая спецификация, однако, ломает этот ряд. Демос — это не просто народ. Это та часть народа, которая обладает собственностью, выступает как собственник вещественной субстанции. В этом смысле демократия, во-первых, есть защита собственности; во-вторых, не есть народовластие. Демократия и народовластие — вещи разные. С этой точки зрения в России никогда не было и не могло быть демократии как общего, внесословного политического строя: демократия едва ли возможна в социуме, где собственность на вещественные факторы производства играет незначительную роль, где не собственность, а Власть есть главное, системообразующее средство темпорализации пространства и социального контроля. Исторически демократия в России существовала для и внутри одного сословия — дворянства, и то не всегда, не для всех его представителей и в лучшем случае в слабой, пунктирной институциональной форме, с определенного момента еще более ослабляемой самим самодержавием. Последнее неоднократно производило «демократизации» господствующих групп (как только они в своем состоянии приближались к чему-то похожему на классовость), замораживая общество в целом на предклассовом уровне, консервируя его «социальную молодость» как вечную, как утраченное время (и как вечную социальную юность с ее склонностью к насилию, к самозванству, с ее завороженностью смертью, готовностью к ней, неумением ценить жизнь — вообще и упорядоченную, постварварскую, основанную на Времени и Собственности в частности), воспроизводя социогенез в ущерб другим фазам, тренируя поздневарварские мышцы социума, готовые в принципе сбросить любые классовые формы — государственность, политику, демократию, классовость, частную собственность, культуру, буржуазные структуры повседневности, быта и т. д. — как имманентно чуждые, противостоять им, деформировать их. (Так же как, например, позднеантичное государство в Византии в своих фискальных целях «натренировало» и усилило общину до такой степени, что она впоследствии не пропустила, деформировала феодализм на общинно-античный лад.) В этом смысле, замечу еще раз, коммунизм на какое-то время стал положительной социальной формой поздневарварской неклассовости, бесклассовости, «вторичного позднего варварства».[21]Именно коммунизм оказался и массовым обществом, и обществом массового потребления, и «массовой цивилизацией», и современной «цивилизацией» Русской Системы.

Рухнул коммунизм, связанный (пусть негативно) с петербургской «цивилизацией», — и исчезла цивилизация вообще: разгул насилия, расхристанность в быту и в работе, демонстративное нарушение «норм поведения и общежития», апофеоз безделья — сознательного и вынужденного («ничегонеделание есть роскошь варвара» — Маркс), опрощение целых социальных слоев, включая так называемую «советскую интеллигенцию», общая брутализация жизни, почти распад структур повседневности и образования и т. д. и т. п. Наступила реварваризация, крайней, но вовсе не единственной формой которой оказывается криминалитет. «Русская Система минус коммунизм равняется асоциал(изм)у» — так выходит. Так вышло — пока. Что будет дальше — посмотрим. Но ясно одно: коммунизм выполнил в истории Русской Системы роль эквивалентную welfare state и «массовой культуре», он был массовой современной (modern) «цивилизацией» — единственной в Русской Истории. Народовластие, «популократия» без железного обруча, с одной стороны, и без привычек, сохранившихся от докоммунистического прошлого, — с другой, оборачиваются новым поздним варварством — не «новым средневековьем» даже, а новым предсредневековьем. Ведь что такое поздний варвар? Асоциал, находящийся в процессе перехода из одного социального состояния и другое, Маргинал Времени. Темпорализация и есть социализм превращающая народ или часть его в одном случае в демос, в другом — в популяцию. Следовательно, исторически это процесс замены народовластия чем-то иным, в том числе и демократией.

Итак, народовластие возможно лишь в поздневарварских обществах, на поздневарварской исторической стадии развития, логически являющейся пред классовым состоянием, между доклассовостью и классовостью. Позднее варварство — особая эпоха и особый строй в истории.

С его точки зрения частная собственность, демократия, либерализм и т. д. — это всегда разложение, гниль. «Гнилой либерализм» — не случайное для России сочетание как по указанной выше причине, так и по тому, что сами капиталистические явления в Русской Истории суть во многом продукты разложения очередной структуры Русской Системы. Не случайны и некоторые термины, которые вызывали и вызывают снисходительные насмешки и осуждение со стороны просвещенной части общества, например «народная демократия» (для стран прежде всего Восточной Европы сразу после войны) и «дерьмократия» в наши дни. Я готов, как это ни неприятно, реабилитировать эти термины, в них свои рацио и резон.

Термин «народная демократия» — не тавтологичен; напротив, вопреки воле тех, кто его запустил, он указывает на реально недемократический и даже неполитический характер этого типа организации: «народовластная демократия», «додемократическая», «внедемократическая» демократия; не их, европейская, хоть и восточная, демократия, а наша, народная (демо)кратия. Популократия, сказал бы я, если бы не некоторые ассоциации.

«Дерьмократия» — это, грубо говоря, власть «социальных экскрементов», власть продуктов разложения. У нас в 1994–95 гг. «дерьмократией» критики существующего режима называли так режим в целом, что неверно в строгом смысле слова. Но в определенной степени для низового и среднего уровней нынешней системы власти (а частично и для высшего уровня) и собственности в той степени, в которой она контролируется, утилизуется криминальными и (или) нелегальными структурами, — а они и суть продукт социального разложения, — термин «дерьмократия» вполне подходит, несмотря на неблагозвучность и некоторую ненормативность. Что называется, не в бровь, а в глаз: власть социального дерьма, продуктов разложения — общественного строя вообще и прежнего нашего общественного строя в частности, конкретно. Причем смена нынешних персонификаторов власти, так сказать, «элит» другими не означает автоматического установления «ароматократии». Увы.

Итак, демократия, это всегда нечто частичное, нечто селективное — как и демос; каков демос, такова и кратия, конкретное качество селективности очерчивается определением. Демократия — это власть (кратос) демоса. Но демос — это далеко не все население, а его часть, как правило, — меньшая. Борьба за демократию — это прежде всего, если отшелушить внешнее, и борьба за права одной части общества угнетать и эксплуатировать другую часть; и борьба за то, кто будет считаться демосом, за его очертания и границы; и борьба за то, чтобы оказаться внутри, а не вне этих границ. Все не могут быть демосом. Когда в Римской империи формально все получили права гражданства (эдикт Каракаллы), т. е. стали «демосом», она рухнула. С конца XVIII в. в западном мире растут численность и удельный вес демоса. Ныне формально огромная часть западного населения — демос. Но тогда кто (значительная масса) должен стать недемосом, особенно в энтээровский век?

Тем самым демократия — это, помимо прочего, один из способов исключения какой-то части населения из процесса принятия решений. Из благосостояния. Из свободы, равенства и братства. Кстати, о братстве. С кем — братство? Всех со всеми? Братство с Хомейни и Саддамом Хусейном? С движениями сексуальных меньшинств? Увольте. Все это — социальная энтропия. Брататься надо далеко не со всеми. Не пей из лужицы (братства) — козленочком станешь!

Конечно, болезненно и страшно расставаться с идеалами Современности, эпохи, начавшейся в 1789 г. и окончившейся в 1991 г., следовательно, длившейся 200 лет и 2 года. Но еще страшнее продолжать верить в идеалы мертвой эпохи, остановившегося времени. Да, страшно оказаться без ориентиров в мире, в вывихнутом веке. Болезненно и неприятно ощутить, что ценности и идеалы, которые полагались в качестве универсальных и универсалистских, — Капитализм и Коммунизм в XX в. немало потрудились, чтобы доказать это, — оказываются ограниченными в пространстве и времени идеалами и ценностями только Европейской цивилизации. Точнее даже, определенной фазы ее развития. Осознание этого факта может повергнуть в не меньшее отчаяние, чем неверующего осознание своей смертности или верующего осознание того, что Бог умер. И что теперь?

На вопрос о том, как верующим реагировать на смерть Бога, ответ дал Д.Бонхофер, теолог-протестант, участник заговора против Гитлера, казненный весной 1945 г..[22]Бонхофер много размышлял над ситуацией человека середины XX в. о том, как ему жить после коммунизма и фашизма, после ужасов войны и концлагерей. Суть ответа Бонхофера в следующем. Христианский Бог умер. Теперь христианин должен учиться и уметь жить в мире без Бога. И оставаться при этом христианином. Помнить, что, хотя Бог умер, верующий остается человеком и христианином, знающим, что Бог — был.

На мой взгляд, это одна из самых мужественных позиций по отношению к жизни, выработанных в XX столетии. Быть может, я несколько снижаю тему, но мне приходит на ум фраза одного из героев книги о Швейке: «Помните, скоты, что вы люди». Отталкиваясь от нее, можно сказать: помните люди, что Бог был, а ныне, если он и есть, то он — внутри вас; и если вы — скоты, то ваш бог — скотина. Ваш бог таков, каковы вы сами. На это могут возразить: Бог вечен, а человек конечен. Но если человек, все его Бытие, все его знание, его вопросы и ответы конечны, то откуда же мы знаем о вечности? Это — такая же абстракция, как пустота и ничто. Нет ничего вечного, кроме вечности, человек — вне ее, а потому — не отказаться ли от этой проблемы? Ведь заметил как-то Станислав Лем: зрелость человечества измеряется тем, что оно отказывается от некоторых вопросов как ложных.

Я не готов дать ответ на вопрос о ложности или истинности проблемы вечности, вечного. Но я готов «поразмышлять в направлении» ответа, утверждающего ложность, иллюзорность, компенсаторность проблемы Вечного. Мне нравится отношение О.Мандельштама к вечности как «вечности во времени», т. е. внутри времени; вечность — как «вечное сейчас», как «вечный миг» — не столько между прошлым и будущим, сколько и в них тоже. Все — со-временно. Все — в настоящем. Хаммурапи и Христос, Хуфу и Гитлер, Ленин и Цезарь. Вот такой выверт Времени происходит, как только вечность помещается внутрь времени. И ведь конец прогресса очень способствует такому помещению «капитала Вечности» в «Банк Времени». Конец прогресса влетел в ворота христианства словно подкрученный мяч — «сухим листом». И христианское время вернулось листом Мёбиуса и полетело как лист — как один из многих падающих листьев Осени Капитализма.

Возможно, отказ от проблемы вечности будет расставанием с историческим инфантилизмом. Взрослость — это и есть осознание конечности Бытия и в Бытии, каким бы болезненным это осознание ни было; осознание того, что Вечность — всего лишь кривая, асимптотического насыщения Времени.

Дети живут в свободе от причин и следствий, этих главных индикаторов и стражей Конечности Существования, живут вне Времени. И в этом смысле дети бессмертны. Наличие Бога как причины и следствия замыкает мир и дает человеку веру в бессмертие. Бессмертие в Боге. Но одно дело — жить и совершать добрые дела в надежде на бессмертие души и воздаяние «по ту сторону жизни». И совсем другое — делать то же самое без таких надежд, сочетая языческую страсть жизни с христианским самопожертвованием без всякой надежды на воскрешение, на вознаграждение, зная, как Бонхофер, что христианский Бог умер, сколь бы метафоричным ни было это его «знание».

Христианство подготовило человека к зрелости. В этом смысле оно есть юношеское мировоззрение, призванное (но только в Европейской цивилизации — единственной, реально обладающей потенцией и интенцией линейного времени) морально подготовить индивидуального субъекта к принятию того, что он конечен и смертен без надежды на Страшный Суд и загробную жизнь. В обществах, где субъект либо не фиксируется как индивидуальный, либо не фиксируется вообще, проблема конечности индивидуального бытия так остро не стоит или так не фиксируется. Отсюда — мудрое спокойствие Конфуция и Будды. Но такое спокойствие не для европейцев, не для носителей христианской традиции. Между последними, с одной стороны, и Буддой и Конфуцием — с другой, находятся крест и распятый на нем Христос. В китайской и индийской цивилизациях (системах), где субъект не противопоставляется объекту, где они суть единство, нет такой остроты, такой напряженности отношения к Смерти, к конечности существования.

Конечность существования — расплата за индивидуальную субъектность, равно как смерть — это расплата за многоклеточность. Одноклеточные бессмертны. Христианство, помимо прочего, было средством смягчить расплату, подготовить индивидуального субъекта к ней морально. Подготовить к взрослой жизни, т. е. жизни, основанной на свободе выбора и несении полной ответственности за него — без иллюзий и надежд на вознаграждение, без надежд на Вечность, на переход в нее из Времени. Свобода и ответственность — сами по себе вознаграждение, за них приходится платить.

Быть может, вопрос о соотношении человеческого и божественного следует поставить так: нет Бога, кроме человека, и Мухаммед, а также Моисей, Иисус и другие суть лишь пророки его. Они учили скоточеловеков быть людьми. Божественное нейтрализует скотское — получается человек: вот и вышел человечек. А Бог — это просто планка, поднятая высоко-высоко, для тренировки, чтобы в высоком прыжке скотское, тяжелое отвалилось. К тому же на соревновании трудно показать результат выше, чем на тренировке. Обычно — наоборот. Вот и приходится прыгать тем, кто хочет быть человеками: смертельный номер, нервных просим покинуть помещение. Христос и приходил, чтобы принести планку (сын плотника), установить ее и показать, как ее брать — фюсберри флоп на кресте. Смертельный прыжок. Христианство и было системой тренировок, подготовки к таким прыжкам, к «соревнованиям» по ним.

Я думаю, ныне христианство сделало свое дело и уходит. С ним можно попрощаться, его можно поблагодарить. Но нельзя вернуть. Теперь — без Бога, только с Христом. Как с человеком. Сильным человеком, который осознал, что его Бог умер, и потому пошел на крест.

В XX в. умер Бог европейского человечества. Верить в Бога после этого — не удел ли слабых и страшащихся взглянуть реальности в лицо? Не являются ли внеположенные человеку Бог и Вечность ложными проблемами? Не есть ли Вечность, как и Бог, — сам человек, Homo Universalis христианской (а может, и послехристианской) эпохи? А противостоит ему, этому носителю универсальной социальности, выкованной Капиталистической и Русской Системами (а следовательно, в какой-то степени и христианством тоже), асоциал, Homo Robustus. Культурно-антропологическое противоречие двух этих типов Homo sapiens, скрывавшееся религией и классовыми различиями в течение двух тысячелетий, отныне обнажается в качестве центрального социального или даже «производственного» противоречия. Маски сброшены. Неужели традиционная проблема Русской Системы — проблема «лишнего человека» — становится социоантропологической проблемой Европейской цивилизации, «европейского человечества» (человечество бывает только в универсалистских культурах, в локальных оно невозможно и ненужно; в них человечество — это все равно что «хлопок одной ладонью»)? Человечество — как изоморфа христианского Бога? Это — далеко не единственный вопрос, который требует ответа. Причем в такую эпоху, как наша, трудно давать ответы и готовые рецепты. Наша эпоха во многих отношениях финальная. Мы живем в конце эпохи или даже в конце нескольких эпох сразу. И — одновременно — в конце Ночи Современности. Ночь эта прошла в значительной степени при свете факелов фашизма и пожаров революций, устроенных коммунистами, и под запах то ли дыма пожаров, то ли пороха от разрывов. Именно эти Колоссы Паники задали Современность XX в. «Нравится нам это или нет, — писал Г.Иванов, — мы должны признать, что современность — не столько английский парламент, сколько германский хаос, не Ватикан, а фашизм, не новые мировые демократические республики, а огромное, доведенное до предела страданий и унижений планетарное «перекати-поле», где, как клеймо на лбу, горят буквы — СССР. Ватикан, английский король, демократия, вековая культура, правовой порядок, совестливость, уважение к личности — все это скорее «обломки прошлого», существующие лишь постольку-поскольку. Настоящее — Рим, Москва, гитлеровский Берлин. Хозяева жизни — Сталин, Муссолини, Гитлер. Объединяет этих хозяев, при некотором разнообразии форм, в которых ведут они свое «хозяйство», — совершенно одинаковое мироощущение: презрение к человеку».[23]Либеральные диктатуры среднего класса послевоенной эпохи отвечали — вынуждены были отвечать, иногда в панике — на вопросы, поставленные Колоссами, двигались по коридору, заданному ими, эдакие «странники в ночи, обменивающиеся взглядами».

Дата добавления: 2014-12-17