Влияние различных установок при опросе на отношение 7 страница

... Каждое слово вызывало у Ш. наглядный образ, и отличия Ш. от обычных людей заключались лишь в том, что эти образы были несравненно более яркими и стойкими, а также и в том, что к ним неизменно присоединялись те синестезические компоненты (ощущение цветных пятен, «брызг» и «линий»), которые отражали звуковую структуру слова и голос произносившего.

Естественно поэтому, что зрительный характер запоминания, который мы уже видели выше, сохранял свое ведущее значение и при запоминании слов...

«Когда я услышу слово «зеленый», появляется зеленый горшок с цветами; «красный» — появляется человек в красной рубашке, который подходит к нему. «Синий» — и из окна кто-то помахивает синим флажком... Даже цифры напо­минают мне образы... Вот «1» — это гордый стройный человек; «2» — женщина веселая; «3» — угрюмый человек, не знаю почему»...

Легко видеть, что в образах, которые возникают от слов и цифр, совмещаются наглядные представления и те переживания, которые характерны для синестезии Ш. Если Ш. слышал понят­ное слово — эти образы заслоняли синестезические переживания; если слово было непонятным и не вызывало никакого образа — Ш. запоминал его «по линиям»: звуки снова превращались в цветовые

пятна, линии, брызги, и он запечатлевал этот зрительный эквива­лент, на этот раз относящийся к звуковой стороне слова.

Когда Ш. прочитывал длинный ряд слов — каждое из этих слов вызывало наглядный образ; но слов было много — и Ш. должен был «расставлять» эти образы в целый ряд. Чаще всего — и это сохранялось у Ш. на всю жизнь — он «расставлял» эти образы по какой-нибудь дороге. Иногда это была улица его родного города, двор его дома, ярко запечатлевшийся у него еще с детских лет. Иногда это была одна из московских улиц. Часто он шел по этой улице — нередко это была улица Горького в Москве, начиная с площади Маяковского, медленно продвигаясь вниз и «расстав­ляя» образы у домов, ворот и окон магазинов, и иногда незаметно для себя оказывался вновь в родном Торжке и кончал свой путь... у дома его детства... Легко видеть, что фон, который он избирал для своих «внутренних прогулок», был близок к плану сновидения и отличался от него только тем, что он легко исчезал при всяком отвлечении внимания и столь же легко появлялся снова, когда пе­ред Ш. возникала задача вспомнить «записанный» ряд.

Эта техника превращения предъявленного ряда слов в нагляд­ный ряд образов делала понятным, почему Ш. с такой легкостью мог воспроизводить длинный ряд в прямом или обратном порядке, быстро называть слово, которое предшествовало данному или сле­довало за ним: для этого ему нужно было только начать свою про­гулку с начала или с конца улицы или найти образ названного предмета и затем «посмотреть» на то, что стоит с обеих сторон от него. Отличия от обычной образной памяти заключались лишь в том, что образы Ш. были исключительно яркими и прочными, что он мог «отворачиваться» от них, а затем, «поворачиваясь» к ним/видеть их снова².

Убедившись в тЪм, что объем памяти Ш. практически безгра­ничен, что ему не нужно «заучивать», а достаточно только «запе­чатлевать» образы, что он может вызывать эти образы через очень длительные сроки (мы дадим ниже примеры того, как предложен­ный ряд точно воспроизводился Ш. через Ю и даже через 16 лет), мы, естественно, потеряли всякий интерес к попытке «измерить» его память; мы обратились к обратному вопросу: может ли он забывать, и попытались тщательно фиксировать случаи, когда Ш. упускал то или иное слово из воспроизводимого им ряда.

Такие случаи встречались и, что особенно интересно, встреча­лись нередко.

Чем же объяснить «забывание» у человека со столь мощной памятью? Чем объяснить, далее, что у Ш. могли встречаться слу-

² По такой технике «наглядного размещения» и «наглядного считывания» обра­зов Ш. был очень близок к другому мнемонисту Ишихара, описанному в свое время в Японии. Tukasa Susukita. Untersuchungen eines auborordentli-chen Gedachtnisses in Japan. «Tohoku Psychological Folia», I. Sendai, 1933— 1934, pp. 15—42, 111—134.

чаи пропуска запоминаемых элементов и почти не встречались слу­чаи неточного воспроизведения (например, замены нужного слова синонимом или близким;по ассоциации словом)?

Исследование сразу же давало ответ на оба вопроса. Ш. не «забывал» данных ему слов; он «пропускал» их при «считывании», и эти пропуски всегда просто объяснялись.

Достаточно было Ш. «доставить» данный образ в такое поло­жение, чтобы его было трудно «разглядеть», например, «поместить» его в плохо освещенное место или сделать так, чтобы образ сли­вался с фоном и становился трудно различимым, как при «считы­вании» расставленных им образов этот образ пропускался, и Ш. «проходил» мимо этого образа, «не заметив» его.

Пролуски, которые мы нередко замечали у Ш. (особенно в пер­вый период наблюдений, когда техника запоминания была у него еще недостаточно развита), показывали, что они были не дефек­тами памяти, а дефектами восприятия, иначе говоря, они объясня­лись не хорошо известными и психологии нейродинамическими осо­бенностями сохранения следов (ретро- и проактивным торможени­ем, угасанием следов и т. д.), а столь же хорошо известными особенностями зрительного восприятия (четкостью, контрастом, выделением фигуры из фона, освещенностью и т. д.).

Ключ к его ошибкам лежал, таким образом, в психологии вос­приятия, а не в психологии памяти.

Иллюстрируем это выдержками из многочисленных протоколов.

Воспроизводя длинный ряд слов, Ш. пропустил слово «каран­даш». В другом ряде было пропущено слово «яйцо». В третьем —• «знамя», в четвертом — «дирижабль». Наконец, в одном ряду Ш. пропустил непонятное для него слово «путамен».

Вот как он объяснял свои ошибки.

«Я поставил «карандаш» около ограды — вы знаете эту ограду на улице, — и вот карандаш слился с этой оградой, и я прошел мимо него... То же было и со словом «яйцо». Оно было поставлено на фоне белой стены и слилось с ней. Как я мог разглядеть белое яйцо на фоне белой стены?.. Вот и «дирижабль», он серый и слился с серой мостовой... И «знамя» — красное знамя, а вы знаете, ведь здание Моссовета красное, я поставил его около стены и прошел мимо него... А вот «путамен» — я не знаю, что это такое... Оно такое темное слово — я не разглядел его.., а фонарь был далеко...»

ТРУДНОСТИ

При всех преимуществах непосредственного образного запоми­нания оно вызвало у Ш. естественные трудности. Эти трудности становились тем более выраженными, чем больше Ш. был принуж­ден заниматься запоминанием большого и непрерывного меняю­щегося материала, — а это стало возникать все чаще тогда, когда он, оставив свою первоначальную работу, стал профессиональным мнемонистом...

Начинается второй этап — этап работы над упрощением форм запоминания, этап разработки новых способов, которые дали бы

возможность обогатить запоминание, сделать его независимым от случайностей, дать гарантии быстрого и точного воспроизведения любого материала и в любых условиях.

ЭЙДОТЕХНИКА

Первое, над чем Ш. должен был начать работать, — это осво­бождение образов от тех случайных влияний, которые могли за­труднить их «считывание».

Эта задача оказалась очень простой.

«Я знаю, что мне нужно остерегаться, чтобы не пропустить предмет, — и я делаю его большим. Вот я говорил вам — слово «яйцо». Его легко было не заметить.., и я делаю его большим... и прислоняю к стене дома, и лучше освещаю его фонарем...»

Увеличение размеров образов, их выгодное освещение, пра­вильная расстановка — все это было первым шагом той «эйдотех-ники», которой характеризовался второй этап развития памяти Ш. Другим приемом было сокращение и символизация образов, к ко­торой Ш. не прибегал в раннем периоде формирования его памяти и который стал одним из основных приемов в период его работы профессионального мнемониста.

«Раньше, чтобы запомнить, я должен был представить себе всю сцену. Теперь мне достаточно взять какую-нибудь условную деталь. Если мне дали слово «всадник», мне достаточно поставить ногу со шпорой... Теперешние образы не появляются так четко и ясно, как в прежние годы... Я стараюсь выделить то, что нужно...»

Прием сокращения и символизации образов привел III. к треть­ему приему, который постепенно приобрел для него центральное

значение.

Получая на сеансах своих выступлений тысячи слов, часто на­рочито сложных и бессмысленных, III. оказался принужден пре­вращать эти ничего не значащие для него слова в осмысленные образы. Самым коротким лутем для этого было разложение длин­ного и не имеющего смысла или бессмысленной для него фразы на ее составные элементы с попыткой осмыслить выделенный слог, использовав близ-кую к нему ассоциацию...

Мы ограничимся несколькими примерами, иллюстрирующими ту виртуозность, с которой Ш. пользовался приемами семантиза-ции и эйдотехники...

В декабре 1937 г. Ш. была прочитана лервая строфа из «Бо­жественной комедии».

Nel mezzo del catnin di nostra vita Mi ritrovai par una selva oscura, Che la diritta via era smarita, AM quanto a dir qual era e cosa dura.

Как всегда, Ш. просил произносить слова предлагаемого ряда раздельно, делая между каждым из них небольшие паузы, кото-

рые были достаточны, чтобы превратить бессмысленные для него звукосочетания в осмысленные образы.

Естественно, что он воспроизвел несколько данных ему строф «Божественной 'комедии» без всяких ошибок, с теми же ударения­ми, с какими они были лроизнесены. Естественно было и то, что это воспроизведение было дано им при проверке, которая была неожиданно проведена... через 15 лет!

Вот те пути, которые использовал Ш. для запоминания:

«Nel — я платил членские взносы, и там в коридоре была балерина Нель-ская; меццо (mezzo)—я скрипач; я поставил рядом с нею скрипача, который играет на скрипке; рядом — папиросы «Дели» —это del; рядом тут же я ставлю камин (camin), di — это рука показывает дверь; nos — это нос, человек попал носом в дверь и прищемил его; tra — он поднимает ногу через порог, там лежит ребенок — это vita, витализм; mi — я поставил еврея, который говорит «ми — здесь ни при чем»; ritrovai — реторта, трубочка прозрачная, она пропадает,—и еврейка бежит, кричит «вай» — это vai... Она бежит, и вот на углу Лубянки — на извозчике едет per — отец. На углу Сухаревки стоит милиционер, он вытя­нут, стоит как единица (una). Рядом с ним я ставлю трибуну, и на ней танцует Сельва (selva); но чтобы она не была Сильва — над ней ломаются подмостки — это звук «э»...

Мы могли бы лродолжить записи из нашего протокола, но спо­собы запоминания достаточно ясны и из этого отрывка. Казалось бы, хаотическое нагромождение образов лишь усложняет задачу запоминания четырех строчек поэмы; но поэма дана на незнакомом языке, и тот факт, что Ш., затративший на выслушивание строфы и композицию образов- не более нескольких минут, мог безошибоч­но воспроизвести данный текст и повторить его... через 15 лет, «считывая» значения с использованных образов, показывает, какое значение получили для него описанные приемы...

Чтение только что приведенных протоколов может создать естественное впечатление об огромной, хотя и очень своеобразной логической работе, которую Ш. проводит над запоминаемым мате­риалом.

Нет ничего более далекого от истины, чем такое впечатление. Вся большая и виртуозная работа, многочисленные примеры кото­рой мы только что привели, носит у Ш. характер работы над образом, или, как мы это обозначили в заголовке раздела, — свое­образной эйдотехники, очень далекой от логических способов пере­работки получаемой информации. Именно поэтому Ш., исключи» тельно сильный в разложении предложенного материала на осмыс­ленные образы и в подборе этих образов, оказывается совсем слабым в логической организации запоминаемого материала, и приемы его «эйдотехники» оказываются не имеющими ничего об" щего с логической «мнемотехникой», развитие и психологическое строение которой было предметом такого большого числа психо­логических исследований³. Этот факт можно легко показать на

³ См: Леонтьев А. Н. Развитие памяти. М., 1931; его же. Проблемы раз­вития психики. М., 1959; Смирнов А. А. Психология запоминания. М., 1948

1948; и др.

той удивительной диссоциации огромной образной памяти и пол­ном игнорировании возможных приемов логического запоминания, которую можно было легко показать у Ш.

Мы.приведем лишь два примера опытов, посвященных этой за­даче.

В самом начале работы с Ш. — в конце 20-х годов — Л. С. Вы­готский предложил ему запомнить ряд слов, в число которых вхо­дило несколько названий птиц. Через несколько лет—_:в 1930 г.— А. Н. Леонтьев, изучавший тогда память Ш., предложил ему ряд слов, в число которых было включено несколько названий жид­костей.

После того как эти опыты были проведены, Ш. было предло­жено отдельно перечислить названия птиц в первом и названия жидкостей во втором опыте.

В то время Ш. еще запоминал преимущественно «по линиям»,— и задача избирательно выделять слова одной категории оказалась совершенно недоступной ему: самый факт, что в число предъявлен­ных ему слов входят сходные слова, оставался незамеченным и стал осознаваться им только после того, как он «считал» все сло­ва и сопоставил их между собой...

Мы сказали об удивительной памяти Ш. почти все, что мы узнали из наших опытов и бесед. Она стала для нас такой яс­ной,— и осталась такой непонятной.

Мы узнали многое о ее сложном строении...

И все же, как мало мы знаем об этой удивительной памяти! Как можем мы объяснить ту прочность, с которой образы сохра­няются у-Ш. многими годами, если не десятками лет? Какое объ­яснение мы можем дать тому, что сотни и тысячи рядов, которые он запоминал, не тормозят друг друга, и что Ш. практически мог избирательно вернуться к любому из них через 10, 12, 17 лет? От­куда взялась эта, нестираемая стойкость следов?

Его исключительная память, бесспорно, остается его природной и индивидуальной особенностью⁴, и все технические приемы, ко­торые он применяет, лишь надстраиваются над этой памятью, а не «симулируют» ее иными, не свойственными ей приемами.

До сих пор мы описывали выдающиеся особенности, которые проявлял Ш. в запоминании отдельных элементов — цифр, звуков и слов.

Сохраняются ли эти особенности при переходе к запоминанию более сложного материала — наглядных ситуаций, текстов, лиц?

Сам Ш. неоднократно жаловался на... плохую память на лица.

* Есть данные, что памятью, близкой к описанной, отличались и родители Ш. Его отец —в прошлом владелец книжного магазина, — по словам сына, легко помнил место, на котором стояла любая книга, а мать могла цитировать длинные абзацы из Торы. По сообщению проф. П. Дале (1936), наблюдав­шего семью Ш., замечательная память была обнаружена у его племянника Однако достаточно надежных данных, говорящих о генотипической природе памяти LLL, у нас нет.

«Они такие непостоянные, — говорил он. — Они зависят от настроения чело­века, от момента встречи, они все время изменяются, путаются по окраске, и поэтому их так трудно запомнить».

В этом случае синестезические переживания, которые в описан­ных раньше опытах гарантировали нужную точность припомина­ния удержанного материала, здесь превращаются в свою противо­положность и начинают препятствовать' удержанию в памяти. Та работа по выделению существенных, опорных пунктов узнавания, которую проделывает каждый из нас при запоминании лиц (про­цесса, который еще очень плохо изучен психологией⁵), по-видимо­му, выпадает у Ш., и восприятие лиц сближается у него с воспри­ятием постоянно меняющихся изменений света и тени, которые мы наблюдаем, когда сидим у окна и смотрим на колышущиеся вол­ны реки. А кто может «запомнить» колышущиеся волны?...

Не менее удивительным может показаться и тот факт, что за­поминание целых отрывков оказывается у Ш. совсем не таким блестящим.

Мы уже говорили, что при первом знакомстве с Ш. он произво­дил впечатление несколько несобранного и замедленного человека. Это проявлялось особенно отчетливо, когда ему читался рассказ, который он должен был запомнить.

Если рассказ читался быстро — на лице Ш. появлялось выраже­ние озадаченности, которое сменялось выражением растерянности.

«Нет, это слишком много... Каждое слово вызывает образы, и они находят друг на друга, и получается хаос... Я ничего не могу разобрать.., а тут еще

ваш голос... и еще пятна... И все смешивается».

Поэтому Ш. старался читать медленнее, расставляя образы по своим местам, и, как мы увидим ниже, проводя работу, гораздо более трудную и утомительную, чем та, которую проводим мы: ведь у нас каждое слово прочитанного текста не вызывает нагляд­ных образов и выделение наиболее существенных смысловых пунк­тов, несущих максимальную информацию, протекает гораздо про­ще и непосредственнее, чем это имело место у Ш. с его образной и синестезической памятью.

«В прошлом году, — читаем мы в одном из протоколов бесед с Ш. (14 сен­тября 1936 года), — мне прочитали задачу: «Торговец» продал столько-то мет­ров ткани...» Как только произнесли «торговец» и «продал», я вижу магазин и вижу торговца по пояс за прилавком... Он торгует мануфактурой.., и я вижу покупателя, стоящего ко мне спиной... Я стою у входной двери, покупатель передвигается немножко влево.., и я вижу мануфактуру, вижу какую-то кон­торскую книжку и все подробности, которые не имеют к задаче никакого отно­шения.., и у меня не удерживается суть...»

Стоит вспомнить тот факт, что изучение случаев патологического ослабления узнавания лиц — так называемые агнозии на лица или «прозопагнозия», боль­шое число которых появилось за последнее время в неврологической печати, не дает еще никаких опор для понимания этого сложнейшего процесса.

П. И. 3инченко НЕПРОИЗВОЛЬНОЕ ЗАПОМИНАНИЕ И ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ' В зарубежной психологии, как мы уже отмечали, непроизвольное запоминание понималось как случайное запечатление объектов, которые, по выражению Майерса Шеллоу, входили в пределы вни­мания, когда оно было направлено на какие-то другие объекты. Та­кое понимание определило методический принцип большинства исследований, состоявших в том, чтобы максимально изолировать определенные объекты от деятельности испытуемых вызываемой инструкцией, оставляя эти объекты только в поле восприятия, т. е. только в качестве фоновых раздражителей. Мы исходили из того, что основная форма непроизвольного?а-

¹ См.: Зинченко П. И. Непроизвольное запоминание. М., 1961.

Дата добавления: 2014-12-17