История должна быть школой политики и нравственности»3

История ров»2.

Болингброку вторит его младший современник Габриэль-Бонно де Мабли:

Но обратим внимание: Мабли утверждает не только нравствен­ную, но и политическую задачу истории. Хотя в XVIII в., вплоть до

¹ Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна: Пер. с фр. СПб., 1998. С. 10.

² Болингброк. Письма об изучении и пользе истории: Пер. с англ. М., 1978. С. 11.

³ Мабли Г.-Б. де. Об изучении истории//Мабли Г.-Б. де. Об изучении истории. О том, как писать историю: Пер. с фр. М., 1993. С. 6.

Великой французской революции, история была связана с полити­кой преимущественно через нравственность лица, облеченного влас­тью. Именно поэтому монарх должен был быть «просвещенным», и именно поэтому Иеремия Бентам называет свой трактат «Введение в основания нравственности и законодательства» и обосновывает необ­ходимость базировать законотворчество на нормах морали, правда, выстраиваемой на принципах утилитаризма.

Последствия Великой французской революции, по-видимому, весьма неожиданные для ее вдохновителей с их просвещенческой верой в Ра­зум и утопическую возможность совместить «свободу» и «равенство», приводят к осмысления еще одной задачи научного исторического зна­ния: научная история, осмысленная как целостный процесс (хотя бы в национально-государственных границах), непосредственно должна служить выработке политических решений, стать основой законотвор­чества.

В 20-е годы XIX в. Огюст Конт приступает к созданию «социаль­ной физики» с целью доказать, что существуют такие же законы раз­вития общества, как «законы падения камня». Но еще более ярким свидетельством появления нового отношения к истории является фор­мирование исторической концепции происхождения права. Разнооб­разные по форме, но общие по сути формулировки нового подхода мы, естественно, обнаруживаем у историков права. Весьма резко ис­торическую концепцию происхождения права сформулировал, напри­мер, И. Д. Беляев, что, учитывая его славянофильское мировоззре­ние, легко объяснимо:

«Самостоятельное общество, пока оно самостоятельно, не может подчиниться чуждым законам, принесенным со стороны; подчинение чуждым законам есть уже явный признак падения общества. Законы должны вытекать из исторической жизни народа. Связь между зако­ном и внутреннею историческою жизнью народа так неразрывна, что ни изучение законодательства не может быть вполне понятно без изучения внутренней жизни народа, ни изучение внутренней жиз­ни — без изучения законодательства»*.

В этом высказывании проглядывает и третья задача историчес­кой науки, которая представляет для постсоветской России особый интерес: изучение «исторической жизни народа» или формирование национальной идентичности.

Таким образом, на протяжении XIX в. — века господства принци­па историзма и преклонения перед профессией историка сформиро­вались социальные ожидания от исторической науки и основные за­дачи историографии, сохраняющие свою значимость.

⁴ Беляев Я. Д. Лекции по истории русского законодательства. М., 1879. С. 1.

3. Ожидания массового исторического сознания

Очевидно, что и социальная память и научное историческое зна­ние формируют идентичность социума, в том числе и национальную идентичность. Современный английский историк Джон Тош, обраща­ясь к вопросам профессионального мастерства историка, в соответствии с целями своей книги четко разделяет понятия «социальной памяти» и научного исторического знания. Автор выделяет три черты социальной памяти, которые «обладают особенно серьезным искажающим эффектом»', традиционализм, ностальгия и вера в прогресс⁵. Для традиционализма ха­рактерна ориентация на авторитетные прецеденты. Для ностальгии свой­ственна идеализация прошлого в целом. Ну а вера в прогресс ведет к столь же бездумной идеализации будущего. Признавая, что социальная память оказывает влияние на собственно научное историческое позна­ние, поскольку ее механизмы воздействуют и на сознание историка как члена социума, Тош все же видит задачу профессиональной историо­графии в «противостоянии социально мотивированным ложным истолко­ваниям прошлого». В этом с ним можно было бы отчасти согласиться, если бы удалось не только описать отдельные методы, но и последо­вательно осмыслить механизм такого противостояния.

Любопытно сравнить рассуждения современного британского ис­торика с высказанным более ста лет назад взглядом немецкого фило­софа на типологию историописания. Фридрих Ницше также выделяет три подхода к истории; «монументальный», «антикварный» и «крити­ческий». «Монументальная» история описывает выдающиеся примеры прошлого, придавая им по сути вневременную ценность. «Антиквар­ная» же история, наоборот, благоговеет перед всеми проявлениями минувшей жизни, отрицая необходимость высказывания аксиологи­ческих суждений. И наконец, «критическая» история «привлекает про­шлое на суд истории»⁶.

Данная Ницше классификация равно применима как к обыден­ному мышлению дилетантов (сфера социальной памяти), так и к про­фессиональному мышлению историков-исследователе и (область ис­торической науки). Тяготение к тому или иному типу историописаний имеет, по мнению Ницше, как общекультурные, так и индивидуаль­но-психологические причины. К этому надо добавить, что степень и характер востребованности того или иного типа исторического зна­ния меняется от эпохи к эпохе.

«Монументальная» история, призванная давать примеры, образ­цы поведения, вполне соответствует целеполаганию научного исто-

⁵ Тош Д. Стремление к истине: Как овладеть мастерством историка: Пер. с англ. М., 2000. С. 22-29.

⁶ Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни//Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 158-230.

рического знания XVIII в., в духе Болингброка и Мабли. Это, по-видимому, самый старый и при этом наиболее устойчивый тип как научного, так и обыденного исторического мышления. Востребован­ность в эпоху рационализма именно «монументального» типа истори­ческого знания легко объяснить, если вспомнить, что это было время распространения атеизма, а значит и кризиса религиозной морали. В этих условиях любому думающему человеку, особенно находящему­ся в ситуации морального выбора, необходимы были примеры, обо­гащающие его индивидуальный жизненный опыт. А тенденция к эман­сипации человеческой индивидуальности при переходе от средневе­ковья к новому времени обусловливала требование достоверности, исторической конкретности таких примеров, что создавало у челове­ка иллюзию свободы морального выбора.

То, что Ницше называет «антикварной» историей, как мне пред­ставляется, формируется как феномен культурного бытия несколько позже, в связи с формированием исторического самосознания обще­ства. Хотя истоки «антикварной» истории следует также искать в ра­ционализме и атеизме XVIII в. Если сомнения в религиозной морали ведут к поиску рациональных оснований нравственности и к требова­нию от научного исторического знания достоверных нравоучитель­ных примеров, то сомнения в истинности религиозной картины мира ставят перед человеческой психикой еще одну проблему — проблему страха смерти. Именно «антикварная» историю берет на себя в значи­тельной мере функцию преодоления страха ограниченности земного бытия.

Для возникновения того способа историописания, который Ниц­ше называет «критическим», первым условием является восприятие истории как процесса, имеющего свою внутреннюю логику развития.

Таким образом, можно четко соотнести характеристики социаль­ной памяти, описанные Тошем, с типологией исторического зна­ния, предложенной Ницше: «монументальной» истории с традицио­нализмом, а «антикварной» — с ностальгическим характером соци­альной памяти. Что же касается «критической» истории, то сложно отрицать, что в последние два века механизм исторического развития осмысливался по-разному, но логика преимущественно обусловлива­лась «верой в прогресс».

И если в конце XX в. Тош пишет об «искажающих эффектах» со­циальной памяти, то в конце века XIX Ницше находит по сути анало­гичные изъяны в каждом из типов историописаний. «Монументаль­ная» история, по словам Ницше, «вводит в заблуждение при помощи аналогий». «Антикварная» история придает неподобающую ценность «мелкому, ограниченному, подгнившему». «Критическая» история часто превращается в «попытку создать себе a posteriori такое прошлое, от которого мы желали бы происходить, в противоположность тому про­шлому, от которого мы действительно происходим...».

Таким образом, то, что Тош называет характеристиками социаль­ной памяти, целесообразно рассматривать как ее функции. Каждая из этих функций востребована в той или иной мере либо всем обще­ством, либо отдельными социальными группами. Характер и степень востребованности каждой из них зависит от сложного комплекса как социокультурных, так и индивидуально-психологических причин. Именно из-за обусловленности характера исторического знания не только собственно социальными, но и психологическими причинами мы можем только отчасти согласиться с Тошем в том, что задача профессионального историка в «противостоянии социально мотивиро­ванным ложным истолкованиям прошлого». Преодолевая «ложное» ис­толкование прошлого, невозможно, по-видимому, отказаться от «со­циально мотивированного» исторического знания. И мы не случайно поставили слово «ложное» в кавычки. Ведь ложное выявляется только в сопоставлении с истинным, а взгляд историка также обусловлен как социальными, так и психологическими (а часто и идеологически­ми) причинами. Кроме того, историк обязан отвечать на социальный запрос и удовлетворять потребность в разных типах историописания.

Итак, сформировавшиеся в новое время механизмы взаимовлия­ния массового исторического сознания и профессиональной историо­графии продолжают действовать. Но вполне очевидно, что при этом они претерпевают существенную трансформацию или деформацию. Выбор термина зависит от того, как мы оцениваем постмодерн: как ситуацию цивилизационного перехода или как очередной «вывих» рубежа веков, несколько более одиозный, чем обычно, поскольку все-таки это еше и рубеж тысячелетий⁷. Я склоняюсь к первой точке зрения и поэтому буду говорить о трансформации.

Конечно, эта трансформация началась не сейчас. Мы прекрасно понимаем, что Карамзина читала вся читающая Россия, а моногра­фии, на маленькие тиражи которых так сетовала упомянутая в начале главы волочилыцица, вообще, на мой взгляд, не предназначены для чтения⁸. Но это означает, как minimum, усложнение механизма воздей-

⁷ Оба эти подхода отчетливо звучали на недавней международной конферен­ции «Культура в эпоху цивилизационного слома (понимание, объяснение, про­гнозирование)», проведенной Научным советом «История мировой культуры» РАН 12-14 марта 2001 г.

^я Поскольку это утверждение явно нельзя оставить без комментария, чтобы не обидеть научное сообщество в лице авторов этих монографий, поясню. Я впол­не согласна с Кшлингвудом, который утверждал, что монография — порождение позитивизма в исторической науке. Но ведь позитивизм отводил истории роль «вспомогательной науки», поставщика материала для социологии. Поэтому моно­графия должна содержать легко извлекаемый материал. Кстати, именно на извле­чение информации, а не на чтение в собственном смысле нацелены и разнообраз­ные методики «быстрого чтения», столь необходимые, по мнению их разработчи­ков, именно научным работникам.

ствия профессиональной историографии на массовое историческое со­знание, появление в этой системе посредников в лице, например, идео­логии. И что любопытно, в XX в. наиболее яркие проявления воздей­ствия идеологии на массовое историческое сознание мы имели в гитле­ровской Германии и в сталинской России. И излишне напоминать роль в этом процессе, например, «Краткого курса истории ВКП(б)». Конеч­но, такая восприимчивость России и Германии к идеологизации — слож­нейшая проблема, требующая специального исследования. Но в рамках исследуемой нами проблемы обратим внимание на то, что еще Гегель в 20-е годы XIX в. подметил принципиальное различие в способах исто­риописания англичан и французов, с одной стороны, и немцев — с другой. Во введении к «Лекциям по философии истории» он пишет:

«...особенно важны те принципы, которые автор вырабатывает для себя отчасти относительно содержания и цели самих описываемых им действий и событий, отчасти относительно того способа, каким он хочет писать историю. У нас, немцев, проявляющаяся при этом реф­лексия и рассудительность чрезвычайно разнообразны: каждый ис­торик усвоил себе в этом отношении свою собственную манеру. Англичане и французы знают в общем, как следует писать историю: они более сообразуются с общим и национальным уровнем культу­ры; у нас же всякий стремится придумать что-нибудь особенное, и, вместо того чтобы писать историю, мы всегда стараемся определить, как следовало бы писать историю»⁹.

На мой взгляд, не будет излишне смелым интерпретировать на­блюдение Гегеля, что «англичане и французы... сообразуются с общим и национальным уровнем культуры», как утверждение более тесной (без особых идеологических посредников) связи массового исторического сознания и профессиональной историографии, свойственной этим народам. По-видимому, это же наблюдение приемлемо и для характе­ристики политической жизни, протекающей либо на основе устойчи­вых традиций, особенно в Англии, либо под существенным идеоло­гическим прессом.

Дата добавления: 2014-12-07