Trapped. Masturbate. 3 страница

там еще со школьных времен: изуродованный ударами туристского топорика

бюст Ленина (Татарский вспомнил, что после экзекуции сам спрятал его в

труднодоступном месте, опасаясь возмездия), тетрадь по

обществоведению, заполненная рисунками танков и атомных взрывов, и

несколько старых книг.

Все это переполнило его такой безысходной ностальгией, что

работодатель Пугин вызвал в нем отвращение и ненависть, после чего

подвергся полному вытеснению из сознания вместе со своим

"Парламентом".

Найденные книги, как Татарский с нежностью вспомнил, были отобраны

из макулатуры, которую их посылали собирать после уроков. Среди них

были томик изданного в шестидесятые годы левого французского

экзистенциалиста, прекрасно оформленный сборник статей по

теоретической физике "Бесконечность и Вселенная" и

папка-скоросшиватель с крупной надписью "Тихамат" на корешке.

Книгу "Бесконечность и Вселенная" Татарский помнил, а папку нет.

Раскрыв ее, он прочел на первой странице:

Тихамат-2

Море земное

Хронологические таблицы и примечания

Бумаги, подшитые в папку, явно относились к предкомпьютерной эре.

Татарский помнил кучу самиздатовских книг, которые ходили именно в

таком формате - две уменьшенные вдвое машинописные страницы,

откопированные на один лист. У него в руках было, судя по всему,

приложение к диссертации по истории древнего мира. Татарский начал

что-то вспоминать: кажется, в детстве он даже не открывал эту папку, а

понял слово "Тихамат" как некую разновидность сопромата пополам с

истматом, настоянную на народной мудрости насчет того, что тише едешь

- дальше будешь. А взял он этот труд исключительно из-за красивого

скоросшивателя, после чего просто забыл про него.

Оказалось, однако, что "Тихамат" - то ли имя древнего божества, то

ли название океана, то ли все это вместе. Татарский понял из сноски,

что слово можно было примерно перевести на русский как "Хаос".

Большую часть места в папке занимали "таблицы царей". Они были

довольно однообразны - в них перечислялись труднопроизносимые имена с

римскими цифрами и сообщалось, кто и когда выступил в поход, заложил

стену, взял город и так далее. В нескольких местах сравнивались разные

источники, и из этого сравнения делался вывод, что несколько событий,

вошедших в историю как последовательные, были на самом деле одним и

тем же происшествием, так поразившим современников и потомков, что его

эхо раздвоилось и растроилось, а потом каждое из них зажило своей

жизнью. Автору это открытие, как следовало из его

торжествующе-извиняющегося тона, явно представлялось революционным и

даже иконоборческим, что заставило Татарского лишний раз задуматься о

тщете всех человеческих трудов. Никакого потрясения оттого, что

Ашуретилшамерситубаллисту II оказался на самом деле Небухаданаззером

III, он не испытал - неведомый историк со своим пафосом по этому

поводу был немного смешон. Цари тоже были смешны: про них даже не было

толком известно, люди они или ошибки переписчика глиняных табличек, и

след от них остался только на этих самых табличках. Татарский, во

всяком случае, никогда раньше про них не слышал; слово

"Небухаданаззер" показалось ему отличным определением человека,

который страдает без опохмелки.

Вслед за хронологическими таблицами шли статьи-примечания к

неизвестному тексту - в папке было много вклеенных фотографий каких-то

древностей. Вторая или третья по счету статья, на которую наткнулся

Татарский, была озаглавлена:

Вавилон: три халдейские загадки

Сквозь букву "О" в слове "Вавилон" проступала замазанная "Е" - это

была просто исправленная опечатка, но Татарский при виде ее пришел в

волнение. Данное при рождении и отвергнутое при совершеннолетии имя

настигло его в тот момент, когда он совершенно забыл о той роли,

которую, как он рассказывал друзьям в детстве, должны были сыграть в

его судьбе тайные доктрины Вавилона.

Под заголовком был снимок оттиска печати - решетчатая дверь на

вершине то ли горы, то ли ступенчатой пирамиды, возле которой стоял

бородатый человек в юбке, с чем-то вроде пледа, перекинутого через

плечо. Татарскому показалось, что человек держит за тонкие косы две

отрубленных головы. Но у одной головы не было черт лица, а вторая

весело улыбалась. Татарский прочел надпись под рисунком: "Халдей с

маской и зеркалом на зиккурате". Сев на стопку вынутых из шкафа книг,

он стал читать текст под фотографией.

Стр. 125. Зеркало и маска - ритуальные предметы Иштар.

Каноническое изображение, наиболее полно выражающее

сакральный символизм ее культа, - Иштар в золотой маске,

смотрящаяся в зеркало. Золото суть тело богини; его

негативная проекция - свет звезд. Отсюда некоторыми

исследователями делается предположение, что третьим

ритуальным предметом богини является мухомор, шляпка

которого является природной картой звездного неба. В этом

случае именно мухомор следует считать "небесным грибом",

упоминающимся в различных текстах. Это косвенно

подтверждается деталями мифа о трех великих эрах - красного,

синего и желтого неба. Красный мухомор связывает халдея с

прошлым; через него становится доступной мудрость и сила эры

красного неба. Коричневый мухомор ("коричневый" и "желтый"

по-аккадски обозначались одним словом), напротив, связываете

будущим, и через него возможно овладеть всей его

неисчерпаемой энергией.

Перевернув наугад несколько страниц, Татарский опять наткнулся на

слово "мухомор".

Стр. 145. Три халдейские загадки (Три загадки Иштар).

Предание о трех халдейских загадках гласило, что мужем

богини мог стать любой житель Вавилона. Для этого он должен

был выпить особый напиток и взойти на ее зиккурат.

Неизвестно, что имелось в виду: церемониальное восхождение

на реальную постройку в Вавилоне или галлюцинаторный опыт. В

пользу второго предположения говорит то, что напиток

приготовлялся по довольно экзотическому рецепту: в него

входили "моча красного осла" (возможно, традиционная в

древней алхимии киноварь) и "небесные грибы" (видимо,

мухомор - см. "Зеркало и маска").

По преданию, путь к богатству и совершенной мудрости (а

вавилоняне не разделяли этих двух понятий - они скорее

считались взаимно переходящими друг в друга и

рассматривались как различные аспекты одного и того же)

лежал через сексуальный союз с золотым идолом богини,

который находился в верхней комнате зиккурата. Считалось,

что дух Иштар в определенные часы сходит на этого идола.

Чтобы быть пропущенным к идолу, необходимо было разгадать

три загадки Иштар. Эти загадки до нас не дошли. Отметим

спорную точку зрения Клода Греко (см. 11, 12), который

полагает, что речь идет о наборе ритмизованных и весьма

полисемантичных из-за своей омонимичности заклинаний на

древнеаккадском, найденных на раскопках в Ниневии.

Гораздо более убедительной, однако, представляется

версия, основанная сразу на нескольких источниках: три

загадки Иштар представляли собой три символических объекта,

которые вручались вавилонянину, пожелавшему стать халдеем.

Он должен был разъяснить значение этих предметов (мотив

символического послания). На спиральном подъеме на зиккурат

было три заставы, где будущему халдею по очереди

предлагались эти объекты. Того, кто решал хоть одну загадку

неправильно, стража заставы сталкивала с зиккурата вниз, что

означало верную гибель. (Есть основания выводить позднейший

культ Кибелы, основанный на ритуальном самооскоплении, из

культа Иштар: самооскопление, видимо, играло роль замещающей

жертвы.)

Тем не менее желающих было множество, так как ответы,

которые позволяли пройти на вершину зиккурата и соединиться

с богиней, все же существовали. Раз в несколько десятилетий

это кому-нибудь удавалось. Человек, который решал все три

загадки правильно, всходил на вершину и встречался с

богиней, после чего становился посвященным халдеем и ее

ритуальным земным мужем (возможно, таких было несколько).

По одной из версий, ответы на три загадки Иштар

существовали и в письменном виде. В специальных местах в

Вавилоне продавались запечатанные таблички с ответами на

вопросы богини (по другой версии, речь идет о магической

печати, на которой были вырезаны ответы). Изготовлением этих

табличек и торговлей ими занимались жрецы главного храма

Энкиду - бога-покровителя Лотереи. Считалось, что через

посредничество Энкиду богиня выбирает себе очередного мужа.

Это снимало хорошо известный древним вавилонянам конфликт

между божественным предопределением и свободой воли. Поэтому

большинство решавшихся взойти на зиккурат покупало глиняные

таблички с ответами; считалось, что табличку можно

распечатать, только взойдя на зиккурат.

Эта практика и называлось Великой Лотереей (устоявшийся

термин, которым мы обязаны многочисленным беллетристам,

вдохновлявшимся этой легендой, но более точный вариант

перевода - "Игра Без Названия"). В ней существовали только

выигрыш и смерть, так что в определенном смысле она была

беспроигрышной. Некоторые смельчаки решались подниматься на

зиккурат без таблички с подсказкой.

По другой трактовке, три вопроса Иштар были не загадками,

а, скорее, символическими ориентирами, указывающими на

определенные жизненные ситуации. Вавилонянин должен был

пройти их и представить доказательства своей мудрости страже

зиккурата, что делало возможным встречу с богиней. (В этом

случае вышеописанный подъем на зиккурат представляется

скорее метафорой.) Бытовало поверье, что ответы на три

вопроса Иштар скрыты в словах "рыночных песен", которые поют

каждый день на вавилонском базаре, но сведений об этих

песнях или этом обычае не сохранилось.

Протерев папку от пыли, Татарский спрятал ее назад в шкаф, решив,

что когда-нибудь непременно прочтет все полностью.

Диплома по истории русского парламентаризма в шкафу не нашлось.

Впрочем, к концу поисков Татарский понял: история парламентаризма в

России увенчивается тем простым фактом, что слово "парламентаризм"

может понадобиться разве что для рекламы сигарет "Парламент" - да и

там, если честно, можно обойтись без всякого парламентаризма.

Три загадки Иштар

На следующий день Татарский, все еще погруженный в мысли о

сигаретной концепции, встретил в начале Тверской улицы своего

одноклассника Андрея Гиреева, о котором ничего не слышал несколько

лет. Гиреев поразил его своим нарядом - синей рясой, поверх которой

была накинута расшитая непальская жилетка. В руках он держал что-то

вроде большой кофемолки, покрытой тибетскими буквами и украшенной

цветными лентами, ручку которой он вращал; несмотря на крайнюю

экзотичность всех элементов его наряда, в сочетании друг с другом они

смотрелись настолько естественно, что как бы нейтрализовывали друг

друга. Никто из прохожих не обращал на Гиреева внимания: подобно

фонарному столбу или рекламе "Пепси-колы", он выпадал из поля

восприятия из-за полной визуальной неинформативности.

Татарский сначала узнал Гиреева в лицо и только потом обратил

внимание на богатые детали его облика. Внимательно поглядев ему в

глаза, он понял, что Гиреев не в себе, хотя вроде не пьян. Несмотря на

это, тот был собран, тих и внушал доверие.

Он сказал, что живет под Москвой в поселке Расторгуево, и пригласил

в гости. Татарский согласился, и они нырнули в метро, а на

"Варшавской" пересели в электричку. Ехали молча; Татарский изредка

отрывался от вида за окном и смотрел на Гиреева. Тот в своей диковатой

одежде казался последним осколком погибшей вселенной - не советской,

потому что в ней не было бродячих тибетских астрологов, а какой-то

другой, существовавшей параллельно советскому миру и даже вопреки ему,

но пропавшей вместе с ним. И ее было жалко, потому что многое, что

когда-то нравилось Татарскому и трогало его душу, приходило из этой

параллельной вселенной, с которой, как все были уверены, ничего

никогда не может случиться. А произошло с ней примерно то же самое,

что и с советской вечностью, и так же незаметно.

Гиреев жил в покосившемся черном доме, перед которым был одичавший

сад, заросший высокими, в полтора человеческих роста, зонтиками. По

уровню удобств его жилье было переходной формой между деревней и

городом: в будке-уборной сквозь дыру были видны мокрые и осклизлые

канализационные трубы, проходящие над выгребной ямой, но откуда и куда

они вели, было неясно. Однако в доме были газовая плита и телефон.

Гиреев усадил Татарского за стол на веранде и насыпал в заварной

чайник крупно смолотого порошка из красной жестяной банки с белой

надписью по-эстонски.

- Что это? - спросил Татарский.

- Мухоморы, - ответил Гиреев и налил в чайник кипятку. По комнате

разнесся запах грибного супа.

- Ты что, собираешься это пить?

- Не бойся, - сказал Гиреев, - коричневых тут нет.

Он произнес это таким тоном, будто снял все мыслимые возражения, и

Татарский не нашелся, что ответить. Минуту он колебался, а потом

вспомнил, что вчера как раз читал о мухоморах, и поборол сомнения. На

вкус мухоморный чай оказался довольно приятным.

- И чего от него будет?

- Сам увидишь, - ответил Гиреев. - Еще будешь их на зиму сушить.

- А что сейчас делать?

- Что хочешь, - сказал Гиреев.

- Говорить можно?

- Говори.

Полчаса прошло за малосодержательной беседой об общих знакомых. Ни

с кем из них, как и следовало ожидать, не произошло за это время

ничего интересного. Только один, Леша Чикунов, отличился - выпил

несколько бутылок "Финляндии" и звездной январской ночью замерз

насмерть в домике на детской площадке.

- Ушел в Валгаллу, - скупо прокомментировал Гиреев.

- Откуда такая уверенность? - спросил Татарский, но тут же вспомнил

бегущих оленей и багровое солнце с этикетки и внутренне согласился.

Между тем в его теле появилась какая-то еле ощутимая веселая

расслабленность. В груди возникали волны приятной дрожи, проходили по

туловищу и рукам и затихали, чуть-чуть не добравшись до пальцев. А

Татарскому отчего-то захотелось, чтобы эта дрожь непременно дошла до

пальцев. Он понял, что выпил мало. Но чайник был уже пуст.

- Есть еще? - спросил он.

- Во, - сказал Гиреев, - о чем я и говорил.

Он встал, вышел из комнаты и возвратился с развернутой газетой, на

которой были рассыпаны сухие кусочки нарезанных мухоморов. На

некоторых из них остались лоскутки красной кожицы со стянувшимися

белыми бляшками, на других были приставшие волокна газетной бумаги с

зеркальными отпечатками букв.

Кинув несколько кусочков в рот, Татарский разжевал их и проглотил.

Сушеные мухоморы немного напоминали по вкусу картофельные хлопья,

только были вкуснее - Татарский подумал, что их можно было бы

продавать как чипсы, в пакетиках, и здесь, видимо, скрывалась одна из

дорог к быстрому обогащению, джипу, рекламному клипу и насильственной

смерти. Задумавшись, каким мог бы быть этот клип, он отправил в рот

новую порцию и огляделся по сторонам. Некоторые из предметов,

украшавших комнату, стали заметны ему только сейчас. Например, лист

бумаги, висевший на стене на самом видном месте, - на нем была

извилистая буква, не то санскритская, не то тибетская, похожая на

дракона с изогнутым хвостом.

- Что это? - спросил он Гиреева.

Гиреев покосился на стену.

- Хум, - сказал он.

- А зачем тебе?

- Я таким образом путешествую.

- Куда? - спросил Татарский.

Гиреев пожал плечами.

- Трудно объяснить, - сказал он. - Хум. Когда не думаешь, многое

становится ясно.

Но Татарский уже забыл о своем вопросе. Его захлестнула волна

благодарности к Гирееву за то, что тот привез его сюда.

- Знаешь, - сказал он, - у меня сейчас тяжелый период. Общаюсь в

основном с банкирами и рекламодателями. Загружают просто свинцово. А у

тебя здесь... Прямо как домой вернулся.

Гиреев, видимо, понимал, что с ним происходит.

- Пустяки, - сказал он. - Не бери в голову. Ко мне зимой приезжала

пара таких рекламодателей. Хотели сознание расширить. А потом босиком

по снегу убежали. Пошли погуляем?

Татарский с радостью согласился. Выйдя за калитку, они пошли через

поле, перерытое свежими канавами. Тропинка дошла до леса и запетляла

между деревьев. Зудящая дрожь в руках Татарского становилась все

сильнее, но все равно никак не доходила до пальцев. Заметив, что среди

деревьев растет много мухоморов, он отстал от Гиреева и сорвал с земли

несколько штук. Они были не красными, а темно-коричневыми и очень

красивыми. Быстро съев их, он догнал Гиреева, который ничего не

заметил.

Скоро лес кончился. Они вышли на большой открытый участок -

колхозное поле, обрывавшееся у реки. Татарский поглядел вверх: над

полем висели высокие неподвижные облака и догорал невыразимо грустный

оранжевый закат, какие бывают иногда осенью под Москвой. Пройдясь по

дорожке вдоль края поля, они сели на поваленное дерево. Говорить не

хотелось.

Татарскому вдруг пришла в голову возможная рекламная концепция для

мухоморов. Она основывалась на смелой догадке, что высшей формой

самореализации мухомора как гриба является атомный взрыв - нечто вроде

светящегося нематериального тела, которое обретают некоторые

продвинутые мистики. А люди - просто вспомогательная форма жизни,

которую мухомор использует для достижения своей высшей цели, подобно

тому как люди используют плесень для приготовления сыра. Татарский

поднял глаза на оранжевые стрелы заката, и поток его мыслей

прервался.

- Слушай, - через несколько минут нарушил тишину Гиреев, - я о Леше

Чикунове опять вспомнил. Жалко его, правда?

- Правда, - отозвался Татарский.

- Как это странно - он умер, а мы живем... Только я подозреваю, что

каждый раз, когда мы ложимся спать, мы точно так же умираем. И солнце

уходит навсегда, и заканчивается вся история. А потом небытие

надоедает само себе, и мы просыпаемся. И мир возникает снова.

- Как это небытие может надоесть само себе?

- Когда ты просыпаешься, ты каждый раз заново появляешься из

ниоткуда. И все остальное точно так же. А смерть - это замена

знакомого утреннего пробуждения чем-то другим, о чем совершенно

невозможно думать. У нас нет для этого инструмента, потому что наш ум

и мир - одно и то же.

Татарский попытался понять, что это значит, и заметил, что думать

стало сложно и даже опасно, потому что его мысли обрели такую свободу

и силу, что он больше не мог их контролировать. Ответ сразу же

появился перед ним в виде трехмерной геометрической фигуры. Татарский

увидел свой ум - это была ярко-белая сфера, похожая на солнце, но

абсолютно спокойная и неподвижная. Из центра сферы к ее границе

тянулись темные скрученные ниточки-волоконца. Татарский понял, что это

и есть его пять чувств. Волоконце чуть потолще было зрением, потоньше

- слухом, а остальные были почти невидимы. Вокруг этих неподвижных

волокон плясала извивающаяся спираль, похожая на нить электрической

лампы, которая то совпадала на миг с одним из них, то завивалась сама

вокруг себя светящимся клубком вроде того, что оставляет в темноте

огонек быстро вращаемой сигареты. Это была мысль, которой был занят

его ум.

"Значит, никакой смерти нет, - с радостью подумал Татарский. -

Почему? Да потому, что ниточки исчезают, но шарик-то остается!"

То, что ему удалось сформулировать ответ на вопрос, терзавший

человечество последние несколько тысяч лет, в таких простых и всякому

понятных терминах, наполнило его счастьем. Ему захотелось поделиться

своим открытием с Гиреевым, и он, взяв его за плечо, попытался

произнести последнюю фразу вслух. Но его рот произнес что-то другое,

бессмысленное - все слоги, из которых состояли слова, сохранились, но

оказались хаотически перемешанными. Татарский подумал, что ему надо

выпить воды, и сказал испуганно глядящему на него Гирееву:

- Мне бы хопить вотелось поды!

Гиреев явно не понимал, что происходит. Но было ясно, что

происходящее ему не нравится.

- Мне бы похить дытелось вохо! - кротко повторил Татарский и

попытался улыбнуться.

Ему очень хотелось, чтобы Гиреев улыбнулся в ответ. Но Гиреев повел

себя странно - встав с места, он попятился от Татарского, и тот понял,

что означает выражение "проступивший на лице ужас". Этот самый ужас

явственно отпечатался на лице его друга. Сделав несколько неуверенных

шагов назад, Гиреев повернулся и побежал. Это оскорбило Татарского до

глубины души.

Между тем уже начинали сгущаться сумерки. Непальская жилетка

Гиреева, мелькавшая в синей мгле между деревьями, была похожа на

большую бабочку. Возможность погони показалась Татарскому волнующей.

Он припустился следом за Гиреевым, высоко подпрыгивая, чтобы не

споткнуться о какое-нибудь корневище или кочку. Скоро выяснилось, что

он бегает гораздо быстрее Гиреева - просто несопоставимо быстрее.

Несколько раз обогнав его и вернувшись назад, он заметил, что бегает

не вокруг Гиреева, а вокруг обломка сухого ствола в человеческий рост.

Это несколько привело его в чувство, и он побрел по тропинке туда,

где, как ему казалось, была станция.

По дороге он съел еще несколько мухоморов, которые показали ему

себя среди деревьев, и вскоре очутился на широкой грунтовке, с одной

стороны которой шел забор из крашеной проволочной сетки.

Впереди появился прохожий. Татарский подошел к нему и вежливо

спросил:

- Вы ска нежите стан пройти до акции? Ну, где торектрички хо?

Поглядев на Татарского, прохожий отшатнулся и побежал прочь.

Похоже, сегодня все реагировали на него одинаково. Татарский вспомнил

своего чеченского нанимателя и весело подумал: "Вот бы встретить

Гусейна! Интересно, а он испугался бы?"

Когда вслед за этим на обочине дороги появился Гусейн, испугался

сам Татарский. Гусейн молча стоял в траве и никак не реагировал на

приближение Татарского. Но тот затормозил сам, подошел к нему тихим

детским шагом и виновато замер.

- Чего хотел? - спросил Гусейн.

От испуга Татарский даже не заметил, нормально он говорит или нет.

А сказал он нечто предельно неуместное:

- Я буквально на секунду. Я хотел спросить тебя как представителя

target group: какие ассоциации вызывает у тебя слово "парламент"?

Гусейн не удивился. Чуть подумав, он ответил:

- Была такая поэма у аль-Газзави. "Парламент птиц". Это о том, как

тридцать птиц полетели искать птицу по имени Семург - короля всех птиц

и великого мастера.

- А зачем они полетели искать короля, если у них был парламент?

- Это ты у них спроси. И потом, Семург был не просто королем, а еще

и источником великого знания. А о парламенте так не скажешь.

- И чем все кончилось? - спросил Татарский.

- Когда они прошли тридцать испытаний, они узнали, что слово

"Семург" означает "тридцать птиц".

- От кого?

- Им это сказал божественный голос.

Татарский чихнул. Гусейн сразу замолчал и отвернул помрачневшее

лицо. Довольно долго Татарский ждал продолжения, пока не понял, что

Гусейн - это столб с прибитым плакатом "Костров не жечь!", плохо

различимым в полутьме. Это его расстроило - как оказалось, Гиреев и

Гусейн заодно. История Гусейна ему понравилась, но стало ясно, что ее

деталей он не узнает, а в таком виде она не тянула на концепцию для

сигарет. Татарский пошел дальше, размышляя, что заставило его трусливо

остановиться возле столба-Гусейна, который даже не попросил его об

этом.

Объяснение было не самым приятным: это был не до конца выдавленный

из себя раб, рудимент советской эпохи. Немного подумав, Татарский

пришел к выводу, что раб в душе советского человека не сконцентрирован

в какой-то одной ее области, а, скорее, окрашивает все происходящее на

ее мглистых просторах в цвета вялотекущего психического перитонита,

отчего не существует никакой возможности выдавить этого раба по

каплям, не повредив ценных душевных свойств. Эта мысль показалась

Татарскому важной в свете его предстоящего сотрудничества с Пугиным, и

он долго шарил по карманам в поисках ручки, чтобы записать ее. Ручки,

однако, не нашлось.

Зато навстречу вышел новый прохожий - на этот раз точно не

галлюцинация. Это стало ясно после попытки Татарского одолжить ручку -

прохожий побежал от него прочь, побежал по-настоящему быстро и не

оглядываясь.

Татарский никак не мог взять в толк, что именно в его поведении

действует на встречных таким устрашающим образом. Возможно, людей

пугала странная дисфункция его речи - то, что слова, которые он

пытался произнести, распадались на слоги, которые потом склеивались

друг с другом случайным образом. Но в этой неадекватной реакции было

все же и что-то лестное.

Татарского вдруг настолько поразила одна мысль, что он остановился

и хлопнул себя ладонью по лбу. "Да это же вавилонское столпотворение!

- подумал он. - Наверно, пили эту мухоморную настойку, и слова

начинали ломаться у них во рту, как у меня. А потом это стали называть

смешением языков. Правильнее было бы говорить "смешение языка"..."

Татарский чувствовал, что его мысли полны такой силы, что каждая из

них - это пласт реальности, равноправный во всех отношениях с вечерним

лесом, по которому он идет. Разница была в том, что лес был мыслью,

которую он при всем желании не мог перестать думать. С другой стороны,

воля почти никак не участвовала в том, что происходило в его уме. Как

только он подумал о смешении языков, ему стало ясно, что воспоминание

о Вавилоне и есть единственный возможный Вавилон: подумав о нем, он

тем самым вызвал его к жизни. И мысли в его голове, как грузовики со

стройматериалом, понеслись в сторону этого Вавилона, делая его все

вещественнее и вещественнее.

"Смешение языков называлось вавилонским столпотворением, - думал

он. - А что такое, вообще, "столпотворение"? Похоже на

столоверчение..."

Он покачнулся, почувствовав, как земля под ним плавно закружилась.

На ногах он удержался только потому, что ось вращения земли проходила

точно сквозь его макушку. "Нет, - подумал он, - столоверчение здесь ни

при чем. Столпотворение - это столп и творение. Творение столпа,

причем не строительство, а именно творение. То есть смешение языка и

есть создание башни. Когда происходит смешение языка, возникает

вавилонская башня. Или, может быть, не возникает, а просто открывается

вход на зиккурат. Ну да, конечно. Вот он, вход".

В проволочном заборе, вдоль которого Татарский шел уже долгое

время, появились большие ворота, украшенные рельефными красными

звездами. Над ними горела мощная лампа под колпаком - ее ярко-белый

свет освещал многочисленные граффити, которые покрывали зеленую жесть

ворот. Татарский остановился.

Минуту или две он изучал традиционные для средней полосы попытки

записать названия окрестных деревень латиницей, чьи-то имена под

грубыми коронами, символические изображения пениса и вульвы,

английские глаголы "ебать" и "сосать" в третьем лице единственного

Дата добавления: 2014-12-23