Судьба экзогамии в постприродном мире и переход к обществу

§ 4

Описывая происхождение человека и общества, современная наука использует понятия антропогенез и социогенез. Под первым понимается процесс перехода от физической конституции животных предков человека к людям, под вторым, аналогично, – переход от организации сообществ наших животных предков к обществу. Рассмотрим, насколько корректны эти термины и заложенная в них идея перехода.

Представим себе, что на планете X эволюция живого происходила по несколько отличной от земной и более простой схеме. От бактерий там произошли животные, от них люди, а других организмов не существовало. При этом каждый вид животных полностью вытеснялся своим более совершенным эволюционным потомком. Согласно такой эволюционной схеме через некоторое время после появления человека там остались только люди и бактерии. И вот, приступив на каком-то этапе к научному изучению своего происхождения, эти люди приходят к выводу, что бактерии – их предки. Процесс эволюционного движения от бактерий к человеку они называют антропогенезом. При этом, обнаруживая останки прежних существ и занимаясь их реконструкцией, они называют, скажем, простейших, беспозвоночных, рыб, птиц, млекопитающих животных ступенями антропогенеза; постепенно картина становится более полной, выявляются новые ступени, обнаруживаются многочисленные вариации внутри каждой ступени, становится понятно, что некоторые направления тупиковые, в том смысле, что не ведут к человеку, и т.д. Процесс эволюции форм организации общностей живых существ они называют социогенезом, ступенями которого выступают, например, колонии простейших, суперорганизмы насекомых (муравейники, ульи и т.п.), рыбьи и птичьи стаи, стада млекопитающих и т.д.

Очевидный методологический порок подобной концепции состоит в том, что пограничной линии или даже полосы перехода между бактериями и людьми нет. Мир животных – это огромный самостоятельный мир, который существует по своим законам, кардинально отличным как от «бактериальных», так и от человеческих. Его эволюция – не переход от бактерий к человеку, а выражение собственной логики, а рыбы (птицы, млекопитающие) – это рыбы (птицы, млекопитающие), но никак не ступень антропогенеза.

Если мы вернемся от гипотетической планеты к земной эволюции, нам придется признать, что господствующая схема представлений о нашем прошлом содержит, в сущности, такой же методологический порок и совершенно противоречит фактическим данным современной палеоантропологии – науки о постживотной эволюции предков человека.

Давно известно, что между последними нашими предками, которые вели животный образ жизни, с одной стороны, и формированием того способа существования, который характерен для всех живущих сегодня людей, с другой стороны, прошли долгие миллионы лет. Удивительно, что до сих пор сохранился нетронутым наивный взгляд, согласно которому этот мир рассматривается как некий переходный период. Дело не просто в том, что общество возникло вряд ли более ста тысяч лет назад (а человек современного облика – около двухсот[52]), и не очень скромно считать предыдущие миллионы лет переходом. Главное в том, что способ существования, который начали формировать уже наши последние предки-обезьяны и сохранявшийся все эти миллионы лет, как мы увидим, типологически, отличен и от животного, и от социального. В рамках этого мира, который мы будем называть постприродным, происходила грандиозная эволюция и биологической организации индивидов[53], и культуры, и способов организации групп. Этот мир было бы неправильно назвать, например, раннесоциальным или даже просоциальным в силу того, что различия между ним и социальным миром того же уровня глубины, что и отличающие его от животного. Животный, постприродный и социальный миры организуются принципиально разными типами законов. Рассмотрим сначала, чем постприродный мир кардинально отличается от животного.

Базовой единицей животного мира выступает биологический вид. И особи, и их группы существуют по генетически запечатленному видовому закону, заставляющему их работать на вид. Собственно говоря, вид – это и есть закон, воплощающий себя в особях и их группах. Поэтому устроенные согласно видовому закону особи и их объединения принципиально сходны, а различны лишь в деталях.

Становление постприродного мира означало разрыв жесткой связи между биологической организацией особей, с одной стороны, и их образом жизни, включая организацию сообществ, с другой. Постприродный мир не фиксируется генетически. Он начинается с того, что в изменяющихся природных обстоятельствах обезьяны начинают вырабатывать все больше и больше генетически не запрограммированных паттернов поведения. Уже не геном, а совокупность этих паттернов, число которых могло достичь нескольких тысяч[54], обеспечивает выживание. Значит, базовой единицей здесь становится уже не биологический вид, а постживотная группа, в предкультуре, а затем культуре[55] которой эти способы фиксируются, эволюционируют и на определенном этапе сами становятся фактором уже биологической эволюции, стимулирующим рождение и отбор особей, более приспособленных к усвоению и развитию культуры.

Характер взаимоотношений между этими группами был в значительной мере унаследован от животных предков. Известно, что у шимпанзе «агрессия является основной формой взаимодействия между сообществами»[56]. Нескольких самцов из одной группы нападают на одинокого самца из другой с вероятностью 100 %[57]. Шимпанзе практикуют пат­ру­ли­ро­ва­ние гра­ниц, рей­ды на сопредельную тер­ри­то­рию для убий­ст­ва чу­жих сам­цов. Имеют место и битвы «группа на группу»[58], в результате чего группа-победительница расширяет контролируемую территорию, а побежденная группа иногда вообще исчезает[59]. И хотя наши общие с шимпанзе предки были менее агрессивны, межгрупповая вражда также имела место.

Томас Гоббс полагал, что до формирования общества люди жили в состоянии войны всех против всех. Современная наука поправляет его картину лишь в размере базовых групп: субъектами войны были не малые семьи, как думал Гоббс, а общности в несколько десятков человек[60] - роды. Эту войну, причем еще гораздо более страшную и жестокую, чем у обезьян, демонстрируют сохранившиеся сегодня архаические культуры. Этнографы XIX-XX веков фиксируют, например, у австралийских аборигенов «вне­зап­ные на­па­де­ния на вра­же­скую сто­ян­ку…, це­лью ко­то­рых бы­ло пол­ное ис­треб­ле­ние вра­га»[61]. Так называемую «охоту за головами», по сей день практикуют папуасы этноса асмат (Новая Гвинея). «Согласно местному обычаю, инициация… мальчика в деревне требует в качестве необходимого условия приобретения очередного трофея - головы кого-либо из мужчин другой общины… Еще сравнительно недавно охота за головами практиковалась и дру­гими этносами Новой Гвинеи…, а также жителями островов Микро­незии и Меланезии в юго-западном секторе Тихого океана[62]». В древности эта жуткая картина была типичной. Как пишет один из крупнейших социальных мыслителей XX века П. Сорокин, «На заре истории, мы видим, столкновения групп носят беспощадный характер. Победители почти поголовно убивают или съедают побежденных. В Полинезии побежденные поголовно истреблялись, не исключая жен и детей; те же сведения имеются о кафрах, краснокожих индейцах, древних персах, египтянах, евреях, греках, римлянах, магометанах и т. д.»[63]. Исследования последних лет показывают, что среди охотников-собирателей война была очень частой причиной смерти. «Доля смертей от межгрупповых конфликтов в общем уровне смертности, возможно, превышала аналогичную долю среди европейцев в агрессивном 20-м столетии»[64], по подсчетам С. Боулса она могла составлять до 30%[65].

В сравнении с обезьянами динамика межгрупповых отношений в период постприродного мира шла в направлении эскалации жестокости. Естественные механизмы ее поддержания усиливались формировавшейся культурнойнормой, которая, соответственно, обеспечивалась уже теми способами, которые вырабатывались культурой. Одними из самых эффективных стали так называемые псевдовидообразование и дегуманизация чужих. Один из основоположников этологии нобелевский лауреат К. Лоренц так описывает этот сохранившийся в современных архаических, да и не только, культурах механизм: «Каждая достаточно четко выделенная культурная группа стремится… рассматривать себя как замкнутый в себе вид – настолько, что членов других сравнимых сообществ не считают полноценными людьми. В очень многих языках «аборигенов» собственное племя обозначается попросту словом «человек». Тем самым лишение жизни члена соседнего племени не рассматривается как настоящее убийство! Это следствие образования псевдовидов в высшей степени опасно, поскольку оно в значительной мере снимает торможение, мешающее убить своего собрата по виду… По отношению к "врагам" испытывают ненависть, какую могут вызвать лишь другие люди, но не вызывает и злейший хищный зверь, и в них можно спокойно стрелять, потому что они ведь не настоящие люди[66]». Этнографы В. Кабо и Е. Говор пишут: «Древние люди признавали подлинными человеческими существами только членов своего племени. Самоназвания многих первобытных племен означают просто «люди», например курнаи, нарриньери. Все остальные… рассматривались как существа более низкого порядка… «Нарриньери называли все другие племена Южной Австралии «меркам» — «дикие». Для курнаи соседи были «брадьерак» — «опасные, страшные», а живущие еще дальше — «ядовитые змеи», потому что, объясняли курнаи, «они убивают нас». «Сами себя они называют аним-ха, т. е. настоящими людьми, — пишет Г. Неверман об одном из племен Новой Гвинеи. — Это означает, что все остальные люди являются существами второго сорта и вообще не заслуживают звания людей. С ними можно обращаться как угодно, потому что нравственные законы на них не распространяются»[67]. П. Сорокин отмечает, что в архаических культурах « слово чужероден было синонимом врага, которого должно было убить. Все "чужаки" были врагами, которых необходимо было уничтожать»[68].

Совершенно иной была картина внутригрупповых отношений. Давно известно, что « война усиливает внутреннюю сплоченность общества»[69]. Однако эта зависимость может быть чем-то гораздо большим, чем ситуативное влияние. Сегодня при помощи математического моделирования генетических процессов показано, как в ходе биологической эволюции при высокой степени внутригруппового родства межгрупповая конкуренция приводит к слиянию множества индивидов в сверхорганизм, основанный на альтруистической кооперации[70]. Описано развитие обусловленного войнами между группами так называемого парохиального альтруизма, т.е. комплекса, с одной стороны, парохиализма (т.е. враждебности к чужим) и, с другой стороны, альтруизма по отношению к своим[71]. Как ни неожиданно это выглядит, но оказывается, что «самые лучшие наши качества – доброта, альтруизм, взаимопомощь – изначально были неразрывно связаны с самыми плохими нашими качествами – в том числе со склонностью к межгрупповым конфликтам, войнам, с враждебностью ко всем, кто не с нами, кто непохож на нас, по-другому себя ведет и так далее»[72].

Если, например, у пчел или муравьев альтруизм реализуется биохимически, то у людей его механизмом выступает сопереживание. Способность к сопереживанию, которая составляет важнейшую предпосылку морали[73], появляется уже в природе и играет важную роль во взаимоотношениях высших животных. Однако у человека ее развитие находится на качественно более высоком уровне[74]. Вот что говорит об этом М. Бутовская: «Окситоцин – гормон нежности, доверия, привязанности, а без них невозможно ни выживание ребенка, ни формирование дружеских отношений, ни поддержание связей между поколениями. Теперь стало ясно, что в процессе развития человека шел интенсивный естественный отбор по гену рецептора окситоцина»[75]. В архаических группах сопереживание становится механизмом, вследствие работы которого формируется мощнейшее мы и превращает группу в своего рода супер-организм, скрепленный пронизывающими всех индивидов общими эмоциональными состояниями. Показателен в этом отношении вывод современного американского антрополога Ф. Маерса: «Кон­цеп­ция эмо­ций у пин­ту­пи[76] представляет самосознание отдельного человека как признающее сущностную идентичность с дру­ги­ми в та­кой сте­пе­ни, как буд­то дру­гие со­став­ля­ют часть его са­мо­го»[77]. Посягательство на сородича извне ощущается членом рода как посягательство на него самого. «Когда требовалось отдать жизнь за честь клана, тлинкит[78] без колебания шел вперед, не зная страха, безоружный, готовый принять смерть от ожидающих его копий или ружей»[79].

Итак, постприродный мир в сравнении с животным характеризуется, прежде всего, двумя фундаментальными отличиями: во-первых, разрывом характерной для животных жесткой связи между физической конституцией и образом жизни, включая способы организации и функционирования сообществ, во-вторых, тем, что базовой онтологической единицей стал не биологический вид, а постприродная группа. Кроме того важно, что межгрупповая война всех против всех и внутригрупповая сплоченность трансформировались из чисто биологических в нормативно стимулируемые паттерны поведения, что привело к их значительному усилению.

Перейдем теперь к вопросу о судьбе экзогамии в постприродном мире.

Дата добавления: 2014-12-29