Становление и система первично-правовой регуляции

§ 7

§ 6

Дуально-родовые объединения – первые общества

Принципиально важным моментом для понимания характера первоначальной социальности, включая конституирующее ее (как мы увидим далее) право, является ответ на вопрос о том, сколько родов входило в первые общества. В рамках идущей из XIX века от Э. Тайлора традиции считается, что изначально основанные на экзогамии общности состояли из двух родов. Однако этот взгляд не единственный. Так, современный американский исследователь Б. Чапэйс вообще не видит здесь внутренне обусловленных ограничений и полагает, что такие группы могли распространяться на все пригодное для обитания пространство[89].

Вообще говоря, представляется крайне маловероятным, чтобы пробой в той стене вражды, ненависти и страха, которая существовала между атомарными группами на предыдущем этапе, мог произойти сразу между несколькими родами, приведя к установлению неких устойчивых правил союзных отношений между ними. Для того чтобы добавить к этому аргументу общего характера более конкретные, обратимся к вопросу о природе инцестуального табу.

Всеми сколь-нибудь известными авторами инцестуальное табу рассматривается в жесткой связи с человеческой экзогамией. При этом есть две основные и прямо противоположные друг другу логики объяснения характера этой связи.

Первая: «Экзогамия, т.е. требование искать половых партнеров вне рода, является производной от запрета половых отношений внутри рода[90]». В рамках этой логики наиболее значительной является гипотеза, высказанная почти одновременно основателем психоанализа З. Фрейдом и классиком социальной антропологии Б. Малиновским [91]. Инцестуальное табу здесь объясняется необходимостью избавить род от внутренней конкуренции мужских особей из-за женских (гипотеза ревности). В отечественной литературе эту позицию развивали А. М. Золотарев, Ю. И. Семенов и некоторые другие. В версии Ю. Семенова эта трактовка, как мы уже отмечали, стала чуть ли не «официальной точкой зрения», хотя еще в 70-е годы, например, известный советский исследователь социогенеза и архаического общества Л. Файнберг на основании обширного приматологического материала отмечал, что «конкуренция из-за самок носит, как правило, более или менее мирный характер. Таким образом, вероятно, следует отказаться от взгляда, что зоологический индивидуализм в вопросах пола был главным фактором, препятствовавшим укреплению коллективизма, и что борьба с этим индивидуализмом была основным содержанием развития социального в первобытном человеческом стаде»[92].

Сегодня уже вряд ли возможны сомнения в ошибочности «гипотезы ревности». Против нее свидетельствует распространенность у людей самых разных форм регуляции сексуальных отношений от полигинии до полиандрии, и это не влечет для соответствующих обществ никаких катастрофических последствий. Может быть, еще более существенно то, что наличие сколь-нибудь серьезных, разрушающих общность конфликтов на почве ревности противоречит той сплоченности и эмоциональному единению группы, о которых говорилось выше. Наконец, совсем недавно несостоятельность гипотезы ревности получила дополнительное и неожиданное подтверждение со стороны естествознания. В природе конкуренция между особями мужского пола может проходить не только путем турниров и т.п., но и посредством конкуренции спермы. В средине 90-х годов XX века Р. Бейкер и М. Беллис описали этот феномен и у человека. С тех пор переход у человека сексуальной конкуренции между мужскими особями по преимуществу на уровень т.н. «спермовых войн» подтвержден многочисленными последующими исследованиями[93]. Анатомо-физиологичечекие характеристики человека, рассмотренные в этом контексте, свидетельствуют против гипотезы ревности[94].

Противоположную логику наиболее четко и лаконично сформулировал Леви-Строс: «Запрет на инцест является вторичным и производным. Это в большей мере предписание искать брачного партнера в другом роде[95]». Однако восходит она к Э. Тайлору, согласно которому экзогамия «подавляет враждебные столкновения и останавливает их, если они возникают, чтобы в критические моменты скрепить племя,… проявляет себя как институт, противодействующий тенденции к распаду нецивилизованных общностей, цементируя их в нации, способные к совместной жизни в условиях мира и к единению в войне, пока они не достигнут более высокой ступени военной и политической организации»[96]. В этой же логике рассуждал и французский этнолог Ван Геннеп (1920): «... экзогамия имеет результатом и, возможно, целью связывать между собой некоторые обособленные общества, которые без этого не вошли бы в нормальный контакт»[97]. В этой логике и нцестуальное табу представляет собой механизм закрепления экзогамии. Однако ни высказывания Тайлора, ни Ван Геннепа, ни Леви-Строса не объясняют того, почему экзогамия стала не просто предпочтительным образцом поведения, а единственно возможным, гарантируемым жесточайшим инцестуальным табу, полностью исключающим эндогамию.

Вспомним, что экзогамия у обезьян – именно предпочтительная, но не жестко обязательная, модель поведения. Соответственно, такой же характер должна была первоначально носить и человеческая экзогамия, возрождающаяся на закате постприродного мира. Однако логично предположить, в новых условиях частичная экзогамия вызвала столь значительные угрозы, что в качестве защиты от них и сформировалось абсолютное инцестуальное табу.

Первоначальная, неполная, экзогамия означала, что часть женщин входила во внутригрупповые, а часть – в межродовые брачные пары. Это было делом выбора. Ранее конкуренция за женщин велась между мужчинами одного рода. Поскольку друг для друга они были «свои», то в силу описанного выше характера внутригрупповых отношений эта конкуренция не могла быть остро агрессивной. Исход ее, вероятно, зависел от выбора, совершаемого женщиной. Сформировавшаяся внутригрупповая моногамия была достаточным механизмом для упорядочения сексуального аспекта внутригрупповых отношений и недопущения разрушающих конфликтов. С появлением частичной экзогамии ситуация изменилась коренным образом. Теперь конкурирующие мужчины могли принадлежать к разным родам.

«Бытовая этология», если так можно выразиться, дает несомненные подтверждения того, что и в современных развитых обществах столкновения на почве конкуренции мужских особей из-за женских несопоставимо жестче, если конкуренты принадлежат к разным группам (разные ученические классы, школы, дворы – у подростков; разные компании, населенные пункты, «деревенские и городские» и т.п. – как у подростков, так и у более старших категорий). При этом такие столкновения легко переходят в межгрупповые драки с самыми серьезными последствиями. Что касается сохранившихся архаических культур, то здесь конкуренция из-за женщин между представителями разных групп является одной из наиболее частых причин кровавых столкновений. «У яномама, по словам самих этих индейцев, главной, если не единственной целью военных набегов на соседей служит похищение тамошних женщин»[98]. Именно на почве конфликта из-за женщин возникла самая крупная, продолжавшаяся несколько лет война между двумя входившими в число наиболее могущественных и влиятельных тлинкитских родов северным кланом кагвантан и нанъяайи Стикин-куана[99]. Наконец, стоит напомнить и, наверное, самую знаменитую войну древнего мира – Троянскую, возникшую, согласно преданию, разумеется, имевшему под собой почву, по аналогичной причине.

В период возрождения экзогамии, когда только начинали преодолеваться модели межгруппового поведения, основанные на абсолютной вражде, всякий серьезный конфликт между представителями разных родов не мог не перерастать в межродовой. Конкуренция за женщин была постоянно действующим фактором возникновения таких конфликтов, высоковероятным следствием которых могло быть боевое межродовое столкновение, чреватое взаимным уничтожением. Логично предположить, что именно в этих обстоятельствах и возникает табу на инцест.

Следует помнить, что участниками всех этих процессов были не только не почти автоматичные в своем поведении насекомые, но даже не обезьяны. Это были homo sapiens, обладавшие богатой культурой, языком, развитым коммуникативным интеллектом. Практика недопущения внутриродовых сексуальных связей как средства предотвращения гибельных межродовых конфликтов, безусловно, формировалась при участии их сознания. Превратившись в общую норму, она обрела адекватную матрице архаического мировосприятия форму табу, понимание рационального смысла которого, в какой-то мере имевшее место в период его становления, впоследствии было полностью утрачено.

Табу на инцест возникло как фактор «замирения», и его возникновение действительно отчасти связано с сексуальной конкуренцией. Однако экзогамия замиряла не внутриродовое пространство, в котором и без того господствовала взаимная поддержка, и потому конфликты решались гораздо более простыми средствами, а пространство межродовое. Инцестуальное табу стало разрешением не природного, а постприродного противоречия. Утвердившись, оно стало непреодолимым препятствием возврату к постприродному миру.

Итак, установив генезис и природу инцестуального табу, вернемся к вопросу о том, сколько родов входило первые общества.

Допустим, что надродовая общность содержит не два, а хотя бы три рода – A, B и C. В таком случае внутриродовые сексуальные табу сами по себе ничего не дадут, потому что конкурировать за женщин из рода A смогут мужчины из родов B и C, за женщин из рода B - мужчины из родов A и C, за женщин из рода C - мужчины из родов A и B. Понятно, что такой «тройственный союз» привел бы к немедленному межродовому столкновению всех со всеми.

Правда, подобный союз, содержащий более двух родов, мог бы быть спасен в случае сопровождения внутриродового сексуального табу предписанием искать партнера не в любом другом входящем в группу роде, а одном конкретном. И очень важно, что именно такие правила экзогамии и описал Леви-Строс как элементарные структуры родства [100], в отличие от не элементарных, где нет такого предписания. Однако подобное спасающее более крупную группу правило в разы сложнее, причем эту сложность легко подсчитать. Инцестуальное табу в рамках дуально-родовой группы содержит 2 бита информации, а предписывающее правило уже для группы, состоящей из трех родов – 4, не говоря уже о еще более крупных объединениях. Прыжков через ступени в эволюции не бывает. Полиродовые объединения на базе запрещающе-предписывающих брачных правил возникли позже, в результате слияния дуально-родовых общностей, которые и стали простейшими, исторически первыми обществами. Возникнув, дуально-родовой тип организации постепенно вытеснил монородовые группы, поскольку обладал решающим преимуществом в войне всех против всех – двукратным численным превосходством.

Институт заложничества как историческое основание права

В сохранившихся сегодня дуальных общностях (разумеется, гораздо более сложных, чем дуально-родовые) отношения между половинами выражаются «как в тесном сотрудничестве, так и в скрытой вражде»[101]. Ясно, что в первичных дуально-родовых общностях межродовые отношения пронизывала напряженность[102]. И хотя наиболее глубокий тип конфликтов был заблокирован инцестуальным табу, постоянное межродовое общение не могло не порождать искр. Учитывая, что ранее всякое посягательство на сородича влекло жесткий отпор, дуально-родовая общность могла обрести устойчивость только при формировании высоконадежного институционального механизма разрешения конфликтов. Прежние – внутриродовые – конфликты были межиндивидуальными, с которыми, как установили этологи, научились справляться уже человекообразные обезьяны на основе достаточно сложных примирительных процедур, включая посредничество[103]. Здесь же сами конфликты обретали социальную, институциональную природу, и соответствующим должен был быть и механизм их разрешения.

Э. Тайлор считал таким механизмом «миротворчество женщин, которые принадлежали к одному роду как сестры, а к другому как жены»[104]. Однако он мог быть эффективен лишь в случае мелких конфликтов, не связанных со значительным ущербом для рода. Во-первых, статус «мирительниц» был недостаточен для разрешения межродового конфликта; безусловно, в принятии решения должны были участвовать лидеры родов. Во-вторых, причинение значительного вреда одним родом другому не могло оставаться для первого без последствий.

Механизм разрешения конфликтов, занявший место кровавых столкновений, должен был начинаться с действия некоторого чрезвычайно мощного фактора, который блокировал военный ответ на нанесенный ущерб. Следы этого фактора остались в современных системах правоотношений.

Г. Радбрух, один из видных теоретиков права XX века, утверждает, что договор сам не несет в себе обязывающей силы и действителен лишь в силу закона, охраняемого государством. «Не договор обязывает, а закон обязывает по договору[105]». Эта спорная позиция несомненно ложна по отношению к залоговому договору. Его кардинальная особенность состоит в том, что он позволяет в случае необходимости использовать принуждение к исполнению без всякого государства. Залоговый договор представляет собой негосударственную институционализацию принуждения. Инстанцией, которая может угрожать санкцией и ее реально исполнить, то есть принуждающей инстанцией, выступает та сторона договора, которой передан залог в качестве гарантии исполнения некоторого обязательства. Существование в системе современных правоотношений залогового договора, имеющего совершенно иную в сравнении с ними внутреннюю логику, можно объяснить только через понимание того, что это реликт древних, догосударственных договорных отношений. Современный залоговый договор – трансформировавшийся реликт древнейшего залога – сохранил догосударственную форму принуждения, ставшую внегосударственной, хотя и санкционированной государством.

Крупнейшие исследователи права считали первым в истории предметом залога людей[106]. «Заложничество как гарантия исполнения – очень древний институт, столь же универсальный как война и месть»[107], - отмечает глава Гарвардской школы права Р. Паунд. Можно предположить, что в близком будущем нас ждет бум исследований феномена заложничества, которое представляло собой в истории нечто несопоставимо большее, чем особый вид договоров, а, по высказываемому историками и этнографами мнению, «было в первую очередь социально-политическим институтом»[108]. Кроме отмеченной Паундом универсальности распространения, оно было едва ли не универсально по функциям.

Сегодня заложничество ассоциируется, прежде всего, с террористами или бандитами, которые захватывают заложников и, удерживая их, предъявляют те или иные требования власти. В истории гораздо более значительную роль играл противоположный вид заложничества – когда власть брала заложников с тем, чтобы надежно удерживать в повиновении покоренные народы, территории и т.п. К этой теме мы еще вернемся в связи с проблемой формирования государства. Однако феномену «вертикального» заложничества (снизу вверх или сверху вниз) исторически и логически предшествовал масштабный институт заложничества «горизонтального».

«Горизонтальное» заложничество складывается в истории, когда между сторонами отсутствуют властные отношения, и силы сторон приблизительно равны[109]. В таком случае оно носит взаимный характер, и имеет место не захват, а добровольный обмен заложниками. «Этот тип заложничества действует скорее как мост, связывающий суверенные страны, а не как свидетельство шантажа»[110].

Горизонтальное заложничество практиковали великие империи. Так, от китайского двора в степь посылались даже принцессы, предназначенные в жены вождям кочевнических объединений[111]. В свою очередь, ко двору импе­раторов Поднебесной неоднократно посылались сыновья вождей хуннов[112]. Римляне не только брали, но и отправляли высокопоставленных заложников вестготам и гуннам[113]. Особой модификацией института заложничества выступал институт династических браков, который был «важным регулятором взаимоотношений мира цивилизации и мира степ­ных кочевников» [114]. Описано взаимное заложничество и у догосударственных обществ: у германских племен[115], у аборигенов Аляски тлинкитов[116], у коренного населения Южной Америки[117], у мундугуморов Новой Гвинеи[118] - представителей, видимо, одной из наиболее ранних из существующих сегодня культур, и у многих других.

Существует две группы функций горизонтального заложничества. Одна связана с обеспечением мира. Здесь, в свою очередь, есть две составляющих. Первая – гарантия перемирия во время переговоров, которые должны прекратить состояние войны. Согласно обобщающему замечанию проводившего обширные этнографические исследования тлинкитов уже в конце 19 века американца Дж. Т. Эммонса, обмен заложниками – «обычный метод разрешения проблем между кланами или племенами после войны»[119]. Вторая составляющая – долговременное взаимное заложничество как обеспечение устойчивых мирных отношений (примеры чего приведены выше). Что касается другой группы функций, то для ее обозначения можно воспользоваться обобщенной формулировкой А. Быкова и О. Кузьминой: «Обмен заложниками… происходит обычно между сторонами, давшими друг другу некие взаимные обязательства, как гарантия того, что обязательства эти будут выполнены»[120]. То есть, здесь речь может идти о самых разных конкретных обязательствах. «Без них [заложников – Б.Ш.] не обходился ни один договор, ни одна крупная сделка[121]». Понятно, что логически, функционально и хронологически, причем как применительно к отдельным историям межгрупповых отношений, так и в историческом плане, первичной выступает функция обеспечения мира, поскольку в его отсутствие никакие другие обязательства невозможны: inter arma leges silent[122]. В то же время, тот факт, что заложничество могло гарантировать в принципе любые обязательства, сам по себе чрезвычайно важен. Он показывает, что это был не просто акцессорный[123] договор, как он понимается сегодня. Заложничество представляло собой универсальный формальный институт, обеспечивавший саму возможность установления договоров, материальное содержание которых могло быть любым.

Как верно отмечает один из ведущих российских политологов М.В. Ильин, «обмен заложниками, является архетипической формой… урегулирования межплеменных отношений…»[124]. В догосударственной истории горизонтальное заложничество образовывало мощный социальный институт, связывавший относительно автономные общности в «замиренную среду», внутри которой становились возможны самые разные межгрупповые взаимодействия. Инструментом, обеспечивавшим это «замирение» выступала возможность взаимного принуждения. Впоследствии этот институт был интегрирован в формирующиеся системы государственной власти, одним из механизмов становления которой он и явился. Если историческая вершина заложничества – его участие в формировании государства, которое сначала превратило заложничество в свой механизм, а затем заменило его иными механизмами, вытеснив из магистрального исторического русла в зону социальных патологий, то у основания этого грандиозного института лежало возникновение экзогамии.

Понимание того, что заложничество имманентно[125] человеческой экзогамии, не очень ново. «Поскольку кланы были экзогамными, каждый из них давал заложников некоторым другим. Этими заложниками выступали женщины, покидавшие свой клан при вступлении в брак»[126], - пишет, например, социолог Х. Джонсон, ссылаясь на раннюю работу крупного американского антрополога У. Уорнера, который, видимо, первым указал на эту связь. Что касается генетического аспекта, то в качестве иллюстрации единства происхождения заложничества и экзогамии в процессе становления дуально-родовой организации можно интерпретировать обычай «копара» (долг), сохранившийся в Австралии. С его помощью учитываются «долги», возни­кающие между членами двух половин племени, причем «копара» могут взаимно аннулироваться. При этом право кровной мести может быть удовлетворено указанием на какую-либо не возмещенную «копара». Тогда конфликт улаживается, в знак чего происходит временный обмен женами между членами обеих групп, который означает, что смерть не будет отомщена[127].

Впрочем, приведенный пример – не более чем иллюстрация. Аргументация же состоит в том, что люди (первоначально – женщины), ушедшие в род брачного партнера, в случае серьезного межродового конфликта не могли не оказываться в роли заложников. Они выступали своего рода «болевыми точками» родового субъекта, отчужденными от него и полностью находящимися во власти контрагента. Смерть или страдание заложников есть одновременно страдание всего того единства, от которого они оторваны, и, следовательно, беспрепятственная возможность причинения им смерти или страданий открывает канал принуждающего воздействия на волю противостоящего субъекта. В силу этого взаимное заложничество и стало фактором, причем высочайшей степени надежности, который блокировал возможность превращения конфликтов в войны между родами, соединенными экзогамными связями, и тем самым обеспечивал устойчивость первой социальной общности – дуально-родовой группы.

Дата добавления: 2014-12-29