Заказ No 163S. 4 страница

До начала VI века Афины вряд ли были чем-то большим, не­жели «публичным местом» жителей Аттики, где те собирались для принятия общезначимых решений, а также по торговым и прочим «внешним» по отношению к собственной земле и собственному роду делам. Город был частью «внешнего» пространства для боль­шинства населения, и статус городского жителя оставался весьма невысоким, если только этот горожанин не обладал правом соб­ственности на участок пахотной земли. Аттические элиты, есте­ственно, старались держать это «публичное место» под постоянным контролем, но до поры до времени их главным ресурсом оставались локальные, привязанные к земле семейные и территориальные кланы.

Все крупные и успешные аттические публичные политики VI века до н.э. делали ставку на радикальную смену этой модели. Овладение умами афинян, малочисленных по сравнению с осталь­ным населением Аттики, но постоянно живущих в непосредствен­ной близости от «точки принятия решений», сделалось своеобраз­ным know how аттической публичной политики, ибо этот ресурс мог быть отмобилизован и использован в любой нужный момент и в кратчайшие сроки, что позволяло с минимальными затратами Добиваться максимальных политических результатов. Первым под-

10*

В Михсииин Тропа звериных с we

тверждением тому стала в самом начале века акция начинающего амбициозного политика Солона' по радикальной смене внешнепо­литического курса и возобновлению войны с Эгиной за остров Саламин, которая была осуществлена через посредство открытого давления на ареопаг со стороны должным образом обработанной толпы горожан. Так что возмущение старого Солона популистски­ми методами «выскочки» и будущего тирана Писистрата выглядит несколько неискренним: Писистрат просто успешнее Солона при­менял им же, Солоном, опробованные методы.

Эпоха Писистрата и Писистратидов (середина— третья чет­верть VI века до н.э.) стала одной из переломных эпох в развитии афинского полиса. Писистрат с самого начала делал ставку на со­здание мощной городской элиты в противовес локальным аттичес­ким элитам, на повышение привлекательности городского образа жизни и на постепенное перетягивание основной культурной ак­тивности в городскую среду. Именно он стал основателем Великих Дионисий, отныне венчающих собой череду зимних аттических дионисийских празднеств, — и эти Писистратовы Дионисии впол­не откровенно именовались Городскими. Именно он начал стро­ить в Афинах каменные храмы. Именно он заложил первые камни в основание будущей афинской морской державы, которая со вре­менем превратит афинян в привилегированных потребителей чу­жих ресурсов, а сами Афины — в первую настоящую «столицу» античного мира, для жителей которых вся жизнь — один непре­кращающийся праздник.

Однако Писистрат стоял всего лишь в начале длинного пути. При всем радикализме проводимых им перемен, работающих не только на укрепление режима личной власти, но и на создание крепких городских элит, он был успешен именно потому, что не преступал необходимой нормы и по большей части действовал в рамках вполне традиционных моделей. И пиршественная среда времен Писистрата — если судить о ней по дошедшей до нас чер-нофигурной вазописи — организована по архаическому типу, с тщательной регламентацией пространства и основных поведенчес­ких модусов. Большая часть тех людей, которые стали горожанами в середине и второй половине VI века, с молоком матери впитали традиционные модели поведения, и участие в масштабных обще­городских публичных зрелищах, вроде театральных или спор­тивных, наверняка уже было для них пределом ожиданий и вызы­вало невероятный прилив «праздничного» мироощущения.

' Принадлежавшего к скомпрометированному «килоновой скверной» ари­стократическому семейству Алкмеонидов и потому вынужденного вместо обычных политических ходов прибе1ать к нестандартным

Греки

В аттической парадной (то есть предназначенной для «празд­ничного», а не для бытового употребления) вазописи это эпоха чернофигурной техники, образный строй которой имеет целый ряд весьма интересных с предложенной точки зрения особенностей Во-первых, именно в чернофигурной вазописи Дионис и Горгона предстают анфас (первый часто, вторая — неизменно, даже если тело ее изображено в профиль), со следящим взглядом Дионис не­изменно бородат (Горгона зачастую тоже) и откровенно представ­ляет собой своего рода «зеркало» для решившего «вернуть юность» статусного мужа Всегда бородат и Геракл Этот герой, пожизнен­ный «младший сын», неоднократно женатый и зачавший сотни детей, но при этом ведущий сугубо маргинальный образ жизни, крайне популярен во времена афинской тирании, и есть основания полагать, что его фигура активно использовалась как в писистра-тидской, так и в антиписистратидской пропаганде¹ Героическая судьба навечно застрявшего между статусами Геракла как нельзя

¹ С одной стороны, Писистратиды — как и Алкмеониды — считались потомками Несгора Пилосского, происходящими от его сыновей (соотв Пи-систрата и Фрасимеда), изгнанными из Пелопоннеса Гераклидами и натура­лизовавшимися в Аттике (Paus, II, 18, 8—9) Согласно логике этой генеалоги­ческой легенды, Писистратиды — потомки рода, находившегося в вечной вражде с родом Геракла (напомню, что сам Геракл когда-то разрушил Пилос, убив его царя Нелея и всех сыновей последнего, кроме самого младшего, Не­стора) И аттические аристократические роды, «обиженные» и оттесненные от власти Писистратом, должны были видеть в фигуре Геракла «освободителя от Нелидов», «борца с узурпаторами» и т д, что вполне могло составлять латент­ную кодовую основу вполне обыденных — по видимости — практик Стоит только представить себе симпосии, где собрались представители знатных ро­дов и где симпосиастам наливают вино из кратера, на котором изображен Ге­ракл, отсекающий головы гидре или «загоняющий в пифос» узурпатора оте­ческой власти Эврисфея

С другой стороны, такой талантливый политтехнолог, как Писистрат, прост не мог оставить в руках своих политических противников настолько мощный идеологический козырь Возможно, этим и объясняется его откровен­ное же ыние ассоциировать с Гераклом самого себя, выразившееся, в частно­сти, в знаменитом театрализованном возвращении Писистрата в Афины в на­чале 550-х годов (Herodotus, I, 60), во время которого он въехал в город на колеснице в сопровождении Фии, одетой богиней Афиной Сэр Джон Борд-мен [Boardman 1988 421] впочне обоснованно, на мой взгляд, видит в этом маскараде отсылку к сцене введения Геракла на Олимп (тем более что данная мифологическая сцена вдруг становится в означенный период весьма популяр­ной в аттической вазописи [см также ABV 224]) Точка зрения Ирины Кова­левой [Ковалева 2004], сомасно которой Писистрат в данном случае был одет не Гераклом, а Эрихюнисм, собственно афинским автохюнным юроем, ми­фическим основателем Панафинейских игр (в пику Гераклу, основателю игр Олимпийских), на мои взптяд, вполне совместима с точкой зрения сэра Джо­на маскарад мог отсылать к обоим этим смыслам

В MuxaiuuH Тропа звериных слов

лучше подходила для маркировки праздничного пространства, и Писистрат, видимо, охотно использовал эту фигуру в собственном PR, как позже Кимон будет использовать Тесея. Эротические сце­ны на сосудах, как правило, гомосексуальные. Входит в моду атле­тика, особенно на панафинейских амфорах, предназначенных для награждения победителей в публичных общегородских состязани­ях, учрежденных «в пику» уже сложившимся играм вроде Олимпий­ских, Истмийских, Пифийских и т.д. Аристократизм владельца посуды подчеркивается самым незамысловатым способом: через своеобразный «конский», «всаднический» код. Для чернофигурной вазописи характерно крайнее обилие «конских» сцен: если мужчина не занят войной, атлетикой, педерастией или пиршеством, он за­нят лошадьми.

Следующая переломная эпоха наступила в Афинах через два-три поколения, когда город стал центром настоящей морской им­перии и когда на авансцену вышел настоящий праздный класс, для которого «игривая» культура была «своей», «городской», врожден­ной и не требовала специальной регламентации. Она становится «всеобщей и всепроницающей», пронизывая собой быт, создавая «тягу к прекрасному» (хсЛос,), «тягу к новому» и задавая «уровни прекрасного». Молодость перестает быть временной категорией, теряет унизительные социальные коннотации и заявляет претензии на вневременность. К тому времени, когда в афинской политике значимую роль начинает играть поколение Алкивиада, игривость и молодость становятся едва ли не нормой жизни.

Естественным образом, значимые изменения происходят и в вазописи, которая создавала фон и задавала тон современным «дру­жеским застольям». Дионису больше нет нужды указывать грани­цы различных форм поведения, и он окончательно превращается в женоподобного юношу — уже не бога, но эстетизированную ал­легорию праздничного мироощущения. Он восседает на троне в обществе Ариадны или как центр симпосия в компании сатиров и менад. Горгонейон становится декоративным элементом и откро­венно утрачивает смысловые «пугающие» функции. Геракл зачас­тую безбород, подвиги отступают на задний план, а на первый выходят «бытовые» сцены; зачастую он — пассивный центр ком­позиции, в которой ему прислуживают сатиры или боги. Много «чисто женских» сцен, часть из них сохраняет иронически-эроти­ческий оттенок ранней классики — но отныне женщина становится если не полноправной, то регулярной участницей симпосия. Рез­ко растет популярность Афродиты и Эрота/Эротов — вплоть до аллегорических сцен с колесницей, в которую запряжены Потос и Хедюлогос (Вожделение и Сладкие речи) (рис. 40). В героических сценах персонажи, как правило, безбородые, бороду теряют и рез-

Греки _________________________ 295

ко помолодевшие боги, за исклю­чением таких откровенно «оте­ческих» фигур, как Зевс и По­сейдон.

Никакой опасности в вине, кроме несварения желудка, боль­ше нет, а былые регламентации уходят в область Афинеевых по­басенок о воздействии местных вин: Феофраст пишет в «Истории растений», что в аркадийской Ге­ре получают вино, от которого мужчины становятся безумными, а женщины беременными¹. Дионисийский ритуально ориентирован­ный миф о недопустимости как несанкционированного нарушения границ, так и игнорирования оных вырождается здесь в побасенку об экзотических («дикая Аркадия») сортах вина. Еще один пример из того же автора: «Из италийских вин самые приятные альбанс-кое и фалернское. Однако если их передержать, то после слишком долгого хранения они могут действовать как яды и вызывать немед­ленную потерю сознания»².

Впрочем, Афиней — это совсем уже поздняя (приблизительно конец II века н.э.) и совсем не афинская традиция: время оконча­тельно оформившихся античных городских культур, тон в которых задавали бритые под юношей мужи, поклонники роскошных пир­шеств, на которых изысканные вина и яства сочетались с не менее изысканными интеллектуальными и эротическими радостями, в то время как завистливая уличная чернь валом валила на общедоступ­ные публичные зрелища и накачивалась дешевой кабацкой выпив­кой. Употребление наркотиков, находившееся в архаические вре­мена под жестким контролем и выполнявшее достаточно четкие социальные и культурные функции, превратилось в занятие ин­дивидуальное, регулируемое разве что зыбкими морально-этиче­скими нормами. Но оно сохранило статус «пропуска в праздник», универсальной отмычки к бесшабашному и безответственному «юношескому» мироощущению, которому каждый теперь (при наличии свободных средств и времени) мог предаться в любое вре­мя и в любом удобном месте, по собственному усмотрению.

Дионис сбривает бороду, забывает о своем исконном назначе­нии и превращается в «загадку» для будущих европейских ученых, в повод для безосновательных домыслов о якобы существовавших

' Athenaeus, Deipnosophistae I, 57 (31е). Цит. по: Афиней. Пир мудрецов. М., 2003. С. 46.

² Ath., I, 59 (33а). Там же. С. 47.

В. Михшиин. Тропа звериных слов

на государственном уровне оргиастических диоиисииских культах или о вечной дионисийской — буйной и экстатической — состав­ляющей человеческих душ¹.

И напоследок — еще один анекдот из Афинея, этого неразбор­чивого эпигона великих застолий, старательного собирателя всего «праздничного» и «дионисийского»:

Тимей из Тавромения говорит, что в Акраганте один дом на­зывался триерой, и вот по какой причине.

Компания молодых людей как-то раз пьянствовала в этом доме. Разгоряченные вином, они до того одурели, что вообразили себя плывущими на триере и застигнутыми в море жестокой бурей. И до того они обезумели, что стали выбрасывать из дому всю ут­варь и покрывала: им казалось, что они швыряют все в море, по приказу кормчего разгружая в непогоду корабль. Даже когда собра­лось много народу и стали растаскивать выброшенные вещи, и тогда еще молодые люди не переставали безумствовать.

На следующий день к дому явились стратеги и вызвали юно­шей в суд. Те, все еще страдая морской болезнью, на вопросы стра­тегов ответили, что буря уж очень им досаждала и что поэтому они вынуждены были избавиться от лишнего груза. Когда же стратеги подивились их смятению, один из молодых людей, который, ка­залось, был старше других, сказал: «А я, господа тритоны, со страху забился под нижние скамьи корабля и лежал в самом низу».

Судьи, приняв во внимание невменяемое состояние юношей и строго-настрого запретив им пить так много вина, отпустили их. Все они поблагодарили судей, и один из них сказал: «Если мы спа­семся от этого страшного шторма и достигнем гавани, то на роди­не рядом с изображениями морских божеств поставим статуи вам — нашим спасителям, столь счастливо нам явившимся». Вот почему дом и был прозван триерой.

(II, 5 (37Ь-е))²

А что, неплохая застольная байка. Сугубо городская.

¹ Или для домыслов В. Иванова, который сделал из Диониса сына Божь­его, посланца горних сфер, претворившего «глиняных» титанов в смешение духа с плотью. Подобные конструкты были вполне в духе поздней античнос­ти, которая любила сопрягать абстрактные идеи с экзотическими культами. Но при чем тут кчассический греческий Дионис?

-' Ath., II, 5 (37b-e). С. 54-55.

ДРЕВНЕГРЕЧЕСКАЯ

«ИГРИВАЯ» КУЛЬТУРА

И ЕВРОПЕЙСКАЯ ПОРНОГРАФИЯ

НОВЕЙШЕГО ВРЕМЕНИ¹

Согласно определению сетевого «Словаря сексологических терминов и понятий», порнографией является «непристойное, вульгарно натуралистическое изображение или словесное описание полового акта, имеющее целью сексуальное возбуждение». Одна­ко (в отличие от сексуального возбуждения) сами по себе понятия «непристойное», «вульгарное» и «натуралистическое» имеют столь же условный, конвенциональный характер, сколь и определяемое понятие, и отсылают к такой трудно верифицируемой инстанции, как коллективное нравственное чувство. Мне искренне жаль рев­нителей общественной благопристойности, которые утруждают умы в бесплодных попытках определить то, что именно следует запрещать. Так, если мы идем по «японскому» сценарию, призна­вая порнографией любое изображение коитуса или человеческих половых органов, то весьма существенная часть как европейского, так и азиатского искусства, которое принято называть «классичес­ким», автоматически становится откровенной порнографией. Если же мы вводим расплывчатые критерии вроде «оправданности худо­жественным замыслом» или «высокого художественного качества», то в контексте постмодернистских представлений об искусстве любая, даже самая вопиющая к общественному нравственному чувству порнуха легко может быть подверстана под эти критерии.

Впрочем, равно уязвимой представляется и позиция ревните­лей свободы самовыражения. Что бы они ни говорили о духе, ко­торый парит где хочет, каждый из них отлично знает, что делает, и выстраивает свою индивидуальную стратегию (вне зависимости от чисто коммерческой или принципиально некоммерческой идеоло­гии оной), отталкиваясь от пусть неписаных, но вполне внятных каждому современнику нравственных конвенций. Так не лучше ли сначала разобраться с самими этими нравственными конвенция­ми и с тем, что и почему может вступать с ними в противоречие? Ведь даже если говорить об изобразительных, вербальных и т.д. текстах, «имеющих целью сексуальное возбуждение», то возбужде-

¹ Первая публикация: [Михайлин 2003а] Для настоящего издания текст был переработан и дополнен.

В Михаилин Тропа звериных с юв

ние вызывает не то, что показано, а то, как показано «Картинка» с полностью одетым и даже не имитирующим полового акта инди­видом может быть вызывающе непристойна просто потому, что актуализирует адресованный зрителю символический код, четко увязанный в его сознании с вполне определенными поведенчески­ми и ситуативными комплексами В них мы и попытаемся разо­браться

Начнем издалека, с тех времен, когда, если доверять сложив­шимся в европейском массовом сознании стереотипам, никакой порнографии вроде как не существовало по одной простой причи­не потому что сексуальные практики, в том числе и те, которые в традиционной европейской культуре принято считать первер­сиями вполне мирно и публично уживались с тогдашним нрав­ственным чувством Древнегреческое искусство, в особенности ко­медиография, лирическая поэзия и вазопись, дает нам в этом отношении богатейший материал (рис 41) То же и в латинской культуре Горации свободно публиковал свои «Эподы», из которых нынешние публикаторы привычно изымают 8-й и 12-и из-за их «грубого натурализма» Катулла же переводят так, чтобы «грубый натурализм» если и не исчез совсем, то, по крайней мере, не слиш­ком бросался в глаза, скомпилировав и сконструировав взамен романтическую историю о несчастливой любви к Клодии Пульхре

Однако вот ведь незадача и в латинском, и в древнегреческом есть слова «разврат» и «развратник» (от греческого nopvog, соб­ственно, и произвел Ретиф де ла Бретон слово «порнограф») Мало того, обвинение в распутстве и пропаганде оного, судя по истори­ческим свидетельствам, граничило с обвинением в святотатстве и приводило иной раз к весьма серьезным последствиям для обвиня­емого В чем же дело ^}

Есть основания полагать, что древнегреческие, а также ла­тинская и многие другие архаические культуры не были в этом отношении культурами едиными условно говоря, одни и те же нравственные правила не действовали на всей «культурной терри­тории» Основанием для обвинения в распутстве становился в таком случае не сам по себе факт неподобающего поведения или исполнения неподобающего текста, но факт нарушения определен­ной культурной границы, за которой акт или текст, доселе вполне аутентичный, становился опасен настолько, что мог быть уподоб­лен богохульству

В лучшей на сегодняшний день в своем роде книге К Дж До-вера «Греческая гомосексуальность» автор привлекает внимание к ряду особенностей «вольной» древнегреческой культуры Начнем с терминов «В большом количестве контекстов, — пишет К Дж Довер, — а в поэзии практически неизменно пассивный

Греки

Рис. 41

партнер именуется пэс (мн. ч. пэдес)¹, словом, используемым так­же для обозначения таких понятий, как "ребенок", "девочка", "сын", "дочь" и "раб"» [Dover 1978: 16]². Обратим внимание на эту последовательность смыслов — она нам еще пригодится. Вообще-то активный и пассивный партнеры в гомосексуальной паре име­новались соответственно эрастес (ёраотпс,) и эроменос (epcbnxvoc,), производными от глагола эрао (ерасо), «быть влюбленным в ко-гол». Однако «греки зачастую использовали слово пэдика в смысле эроменос. Собственно говоря, это множественное число среднего рода от прилагательного пэдикос, "имеющий отношение к пэдес", но используется оно так, как будто представляет собой существи­тельное в мужском роде и единственном числе, напр. "Клейний был пэдика³ Ктесиппа"» [Dover 1978: 16]. И далее: «Это прилага­тельное обладает также значением "мальчишеский", "ребяческий", а кроме того, "игривый", "фривольный" в качестве антонима по­нятию "серьезный", как если бы оно было производным от пэдиа, "забава", "развлечение"» [Dover 1978: 17].

' Ср. в этой связи праславянский глагол "pisti со значением «ебать», при­менимый к «песьему», не-человеческому сексу, от которого Б.А. Успенский производит русские слова пизда и пес. См.: [Успенский 1997]. При этом «лю­бимец», «возлюбленный» обозначается словами лшбгхй и лшбгкос,, причем первое обозначает еще и «забаву», «развлечение», «хобби», а второе — в каче­стве прилагательного — «ребяческий», «несерьезный».

² В оригинале автор передает греческие слова латиницей; для достижения
аналогичного эффекта «узнавания», «прямого прочтения» я счел возможным
нарушить обе существующие традиции и передавать их кириллицей.

³ В этой связи небезынтересно было бы проследить генезис современно­
го русского слова педик, традиционно воспринимаемого как арготически-ре­
чевое искажение «литературного» педераст. Заимствование может носить бо­
лее прямой характер.

В. Михайлин. Тропа звериных слов

Итак, древнегреческая педерастия вполне осознанно, на терми­нологическом уровне, связывает себя с «мальчишескими», «игри­выми», «несерьезными» коннотациями. Вне зависимости от возра­ста пассивный партнер именуется «мальчиком», что в контексте жестко кодированных архаических культур предполагает необходи­мость следования вполне конкретным поведенческим и ролевым стереотипам. Каким и почему?

Для индоевропейских культур ответ на эти вопросы звучит до­статочно однозначно. «Мальчик», «юноша» противопоставлялся взрослому статусному мужу по множеству признаков, оформлен­ных в целый ряд кодовых систем; однако общий смысл всего это­го комплекса сводился в первую очередь к «дикому», «до-челове­ческому» «песье-волчьему» состоянию индивида, не прошедшего инициационных процедур и не получившего, таким образом, пра­ва на «собственно человеческие» кодовые маркеры. В нашем слу­чае интересна в первую очередь та система дихотомий, которая относится к сфере половых ролей¹. Юноша, «волк», по определе­нию бесплоден, ибо, не будучи «человеком» в полном смысле это­го слова, не имеет права на зачатие «правильных» детей². Более того, в этом смысле юноши в ряде архаических культур (в том числе и в древнегреческой) являют собой «третий пол», внеположенный как статусным мужчинам, так и статусным женщинам. Современ­ный термин «бисексуальность» в данной ситуации неприменим вследствие исходной неточности: юноша не выполняет «мужских» или «женских» половых ролей в зависимости от ситуации. Он вы­полняет роль пэс, которая подразумевает скорее не «промежуточ­ную», но «исходную» поведенческую систему, способную затем «переключиться» как в мужской, так и в женский вариант. То же относится и к девушкам (со всеми понятными оговорками): вспом­ним непереводимую на современные языки многозначность слова пэс. Девичий секс также бесплоден (дети, рожденные девушками, как бы «не считались»³) и в случае потери девственности не при-

¹ См. в этой связи главу о русском мате, помещенную в этой же книге.

² Так же как на ношение «взрослого» оружия, на ведение «взрослого» боя
по правилам и на участие в совете мужей — и т.д.

¹ Материал, относящийся к различным индоевропейским традициям, в этом смысле весьма обилен и разнообразен. Однако с потрясающей частотой в нем наблюдается один и тот же набор возможных «судеб» детей, рожденных до брака. Во-первых, им в любом случае заказано взросление, то есть участие в «нормальном» процессе статусной эволюции: они ог рождения пожизненно приписаны в низкие социальные статусы. Во-вторых, вопрос мог решаться еще проще: их попросту убивали (см., к примеру, обширную славянскую демо­нологию, связанную с утопленными или как-то иначе умерщвленными мла­денцами). В-третьих, «сын девы» получал прекрасную возможность «стать героем», то есть вечным сыном, пожизненным обитателем.wapi инальной куль-

Греки

водит к радикальной смене ста­
туса. Впрочем, потеря девствен­
ности совсем необязательна.
Техника секса с девушками до­
брачного возраста в тех древне­
греческих культурах, где девушки
пользовались относительной сво­
бодой (Лакедемон), предполагала
анальный «проникающий» вари­
ант¹. Все разновидности задних
позиций явно считались имма­
нентными «педическому» сексу и
несли соответствующую семанти- Рис. 42

ческую нагрузку. Так, в ряде кон­текстов даже лексически анус и вульва пассивного партнера нераз­личимы: и то и другое именуется кузос [Dover 1978: 187]. Лучшим примером такого «неразличения полов» является чаша в манере так называемого Элевсинского художника (рис. 42)², на которой взрос­лый мужчина совершает анальное сношение с девушкой, причем сопроводительная надпись состоит из восклицания в честь пре­красного юноши. Сэр Джон Бордмен характеризует эту надпись как «роскошно неуместную»³. Мне же она представляется как нельзя более уместной: в данном случае важен не пол партнерши, а та возбуждающая «шаловливая» атмосфера, которая, на мой взгляд, и являет собой главное содержание не только этого конк­ретного сюжета, но и всей соответствующей традиции, к каковой непосредственно восходит позднейшее европейское порно⁴. Понят-

турной зоны, «полу-мертвым», с «человеческой» точки зрения. Он обречен уме­реть молодым (поскольку взрослым не может стать по определению), и един­ственной возможностью «сделать карьеру» для него становится героическая смерть. Стандартный мотив «чудесного рождения» чаще всего имеет в основе именно эту коллизию.

¹ Совершенно, кстати, необязательный в том случае, если пассивным парт­
нером был юноша: если судить по вазописи, то здесь наиболее распространен­
ной позицией была межбедерная передняя.

² Лондон, Британский музей Е816, прорисовка Дж. Д. Бизли [ABVP: fig.
315, 2].

³ [ARVAP: 220].

⁴ Здесь вполне уместно сказать пару слов относительно корней того явле­
ния, которое так возмущает всех феминисток, без разбора «крутости» и пола,
а именно отношения в порнографически ориентированных визуальных (и
любых других) текстах к женщине как к вещи. Проблема в том, что, скажем, в
традиционной древнегреческой «игривой» культуре мальчик (то есть пассив­
ный партнер вообще) не должен был испытывать резко выраженного влечения
к партнеру активному. Эрастес ухаживал за пэдика, делал ему подарки, уни-

В. Михайлин. Тропа звериных слов

но, что задняя позиция, вне зависимости от способа проникнове­ния, пользуется наибольшей популярностью у греческих предше­ственников европейской порнографии (рис. 43, 44).

«Ребяческий» (пэдика) секс и связанные с ним кодовые марке­ры — задние позиции, специфические жесты, подарки (петух, заяц), «мальчишеские» занятия и их атрибуты (обруч, музыкальные инструменты) — четко ассоциировались не только с вполне конк­ретными поведенческими моделями, но и с не менее четко обозна­ченными культурными зонами, в чьих пределах эти модели были адекватны. «Револьверное» мышление, свойственное архаическим культурам и подразумевающее автоматическое «переключение» базисных, зачастую взаимоисключающих моделей поведения при переходе из одной культурной (пространственно-магнетической) зоны в другую, прежде всего обставляло каждую из этих зон деталь­но проработанными кодовыми системами, позволяющими «узнать себя» в ином контексте и актуализировать соответствующие моде­ли и навыки.

«Игривая» древнегреческая культура была категорически не­совместима с «серьезной» культурой гражданской и клановой ответственности — и тесно сосуществовала с ней, будучи естествен­ной средой для социальных институций, связанных с периодичес­ким, вписанным в строго определенные правила¹ «выходом из культуры», начиная от дружеских (гетериа) пирушек и заканчивая

жался и т.д., и это входило в правила тогдашнего любовного кодекса (и во многом было позаимствовано из него более поздними, в том числе и современ­ными). Но эроменос, который сам идет ему навстречу и, не приведи господи, просит за это подарки, был гнусен и, более того, рисковал в будущем лишить­ся гражданского статуса. Итак, за пэдика ухаживают, уламывают или покупа­ют его, но он при этом никакой личной заинтересованности, никаких чело­веческих чувств выказывать не должен или должен делать это весьма умеренно. Поэтому на классических изображениях гомосексуального сношения эрастес страстно припадает к груди возлюбленного, а тот равнодушно смотрит вдаль или разглядывает подарок. Поэтому женщина, которая испытывает сексуаль­ное желание, есть предмет для неистощимых шугок, буквально переполняю­щих как литературную традицию, так и «игривую» вазопись. Отсюда вывод. См. рис. 5, 6, 7 (5: Чаша работы Эпиктета, СПб, Эрмитаж, инв. № 14611, из Бере-зани, [ABVP: fig. 75,60], прорисовка Бизли; 6: амфора работы так называемого «Художника Летящего Ангела», Paris, Petit Palais 307, из Капуи, [ARVAP: fig. 176]; 7: кратер работы т.н. «Художника Пана, Berlin, Staatliche Museen (Ost), инв. № 3206, из Этрурии, |ARVAP: fig. 342].

Дата добавления: 2015-04-24