Заказ No 163S. 5 страница

¹ Присущая «револьверной» модели «сезонность», то есть необходимость периодического «переключения регистров», диктовала необходимость доста­точно жесткой календарной привязки такого рода переключений (автомати­чески порождая при этом отдельные «темпоральные» коды — сезонные (вес­на, осень), суточные (сумерки, ночь) и т.д.).

Греки _________________________ 303

Рис. 43 Рис. 44

оргиастическими культами¹. Кодовые системы, маркирующие та­кого рода «контркультуру», крайне значимы и выполняют роль «спускового крючка», заставляющего потенциальных участников (через посредство до сих пор существующих даже на уровне быто­вого «мальчишника» ритуалов перехода) резко менять модель по­ведения.

Итак, греческие вазописцы любили изображать половой акт с женщиной в задней позиции не потому, что греки вообще пред­почитали эту позу, а потому, что она маркировала «вольную», «иг­ривую» зону мальчишеского (пэдика) сексуального (и не только сексуального) поведения. Возбуждающее действие на зрителя по­добная картинка² оказывала не потому, что на ней изображался половой акт или половые органы «в вульгарно натуралистической форме», а потому, что она была адресована к возможности смены поведенческой модели и вместо зрелого ответственного мужа ак­туализировала в зрителе безответственного, игривого и «снова мо­лодого» (или «причастного к молодости») бонвивана. То же каса­ется и литературных жанров: фаллические песни (не имеющие,

¹ Здесь предлагается иное, принципиально отличное от бахтинского про­
чтение проблемы карнавала и «низовой» культуры.

² А также и любые другие, адекватно прочитываемые, вроде совершенно
невинных, с нашей точки зрения, картин с мальчиком, едущим верхом на пе­
тухе (Замок Эшби, Beasley [ABVP: fig. 77, 92), с флейтисткой на фоне лиры и
двоих увенчанных венками и явно подвыпивших мужчин (чаша работы так
называемого Художника Литейной; Кембридж, колледж Тела Христова [ABVP:
fig. 402, 12]) или мальчика с обручем (чаша «Кольмарского Художника», Окс­
форд, Ашмолеанский музей, 300, из Кьюзи [ARVAP: fig. 236]), а также вели­
кого множества им подобных.

304 В. Михиилин Тропа звериных слов

кстати, никакого отношения к культам плодородия¹) были бы так же неуместны в трагедии, как и нарочито «непристойный» костюм комедийного актера; публичные скабрезные шутки над согражда­нами (и даже над богами!), будь они исполнены в «официальной» обстановке, повлекли бы за собой весьма серьезные последствия для автора и исполнителей. Однако зритель, пришедший на коме­дию, оказывался включенным в ту же «юношескую» культурную зону, что и участник дружеской попойки: доколе здешние эксцес­сы не выходили за установленные временные и пространственные ограничения, прямой угрозы «серьезным» институциям (от обще­ственного и космического порядка до личного статуса участников) они не содержали.

Есть и еще одна небезынтересная закономерность: количество откровенных сцен в афинской вазописи резко идет на убыль при­мерно с середины V века до н.э. Это происходит одновременно с фактическим превращением Афин в своего рода империю, с цент­рализацией и профессионализацией государственных структур, с появлением невиданных доселе финансовых возможностей и с постепенным освобождением целой социально-возрастной катего­рии населения, а именно детей афинской знати, от тотальной де­терминированности жизненных стратегий законами полисного и кланового общежития. То обстоятельство, что многие решения государственного уровня «советом министров» Перикла принима­лись в доме у гетеры, не могло не вызывать у традиционалистски ориентированной части населения ощущений, близких к культур­ному шоку — вовсе не в силу категорического неприятия самого института гетер, но в силу принципиальной, действительно грани­чащей с богохульством несовместимости статусной зоны, в кото­рой должно принимать такого рода решения, с неотъемлемой от самого понятия «дом гетеры» фривольной атмосферы «мальчиш­ника». Следующее поколение — поколение Алкивиада — идет в этом отношении еще дальше.

«Праздность» и «праздничность» суть два понятия, неразрыв­но связанные в архаических культурах. «Сильные» знаковые раз­дражители, необходимые поколениям Писистрата, Клисфена и Эсхила для четкого маркирования границы между культурными зо­нами и тем самым для облегчения этого перехода, теряют свое зна-

¹ Как и стоящие на границах садов фигуры Приапов с гипертрофирован­ными членами: насильственный анальный секс (или действия, символически его замещающие) был обычным наказанием за несанкционированное и зло­умышленное пересечение границы (от воровства в чужих садах до адюльтера) Символический смысл наказания заключался исключительно в публичном, на­сильственном и радикальном «разжаловании» нарушителя в более низкий со­циальный статус

Греки 305

чение с появлением по-настоящему «праздного» слоя, для которого «вся жизнь — праздник». Великое и вечное стремление аристокра­тических воинских культур совместить несовместимое — статус-ность и свободу — всякий раз обретает реальные очертания с по­явлением условий¹ для переформатирования очередной «игривой» культуры из культуры локальной и ситуативной, вписанной в жес­ткую логику чередования будней/праздников, в «способ жизни», в «жизненный стиль эпохи». Применительно к поколению Катулла эту ситуацию блестяще описал М.Л. Гаспаров в послесловии к «Литпамятнику» [Гаспаров 1986]. «Золотая молодежь»² — алексан­дрийская начала III века до н.э., римская второй четверти I века до н.э. или парижская XVIII века — склонна возводить в культ и од­новременно делать непременным атрибутом собственного суще­ствования именно те черты, которые составляли основу классичес­кой «ребяческой» культуры греческих VI — начала V века до н.э.: «прекрасное»/«изящное» (во всем спектре возможных смыслов — от культа искусства до культа изысканных наслаждений), моло­дость, резкое деление культуры на «свою», «высокую», «доступную немногим избранным», «новую» и «пошлую», «избитую», «старую». Оружием в борьбе с «закоснелой» культурой для нее неизменно становится разум, ибо только с позиций рациональной критики можно сколь-нибудь обоснованно нападать на незыблемые осно­вы традиций. Лозунгом ее столь же традиционно становится тре­бование свободы во всем, начиная от свобод политических и за­канчивая свободой искусства и освобождением от разного рода поведенческих несвобод.

Однако «игривой» основы подобной критики никто не в силах отменить, сколь бы серьезно ни относились к себе самим ее адеп­ты. И «ретрограды», по сути, бывают совершенно правы, когда обрушиваются на «борцов за свободу» с обвинениями в распущен­ности и пропаганде разврата, — они интуитивно ощущают несов­местимость культурных пространств и пытаются отстоять право на эту несовместимость. Обвинение в безнравственности (будь то Тимарх, Сократ, Алкивиад или Овидий) — традиционное средство борьбы с политическим противником, однако оно было бы неле­по и невозможно (с точки зрения сограждан — не хуже нашего спо­собных оценить политическую подоплеку), если бы речь не шла о недозволенном пересечении символических границ — действитель-

¹ Экономических, демографических (улучшение качества жизни, «пере­
производство элит») и т.д.

² Которая, кстати, с точки зрения чисто возрастной дачеко не всегда под­
падала под это определение; но для архаических культур возраст — понятие не
столько временное, сколько статусное.

В Михаилин Тропа 1вериных слое

ном или недобросовестно вменяемом в вину, но тем не менее за­служивающем «серьезного» рассмотрения.

Европейские либертены образца XVU1 века сплошь были ате­истами, рационалистами, поклонниками той или иной разновид­ности «свободной любви» и ярыми критиками «прогнивших сис­тем» с позиций свободы. Впрочем, они и сами не прочь были время от времени встать в позу оскорбленной добродетели и заклеймить «распущенную знать» (или чернь) — как это делал тот же Ретиф де ла Бретон, — старательно не замечая тех культурных границ, кото­рые для них самих были несущественны. Логика проста до элемен­тарного: министра застукали без штанов, значит, он такой же раз­вратник, как и я, и не имеет права выступать от лица Закона (Бога, Права, Добродетели).

В то же время XVIII, а вслед за ним XIX век — это эпоха окон­чательного становления централизованных государств общена­ционального и наднационального масштаба, с централизацией и профессионализацией государственных структур, с появлением не­виданных доселе финансовых возможностей и так далее. Огромные массы населения, непричастного доселе к радостям «свободного пересечения границ», понемногу получают к ним доступ, и порно­графия, как это ни парадоксально, дает ключ к одной из элемен­тарнейших и наиболее действенных в этом смысле возможностей. Если в начале XIX века любовный роман и общедоступный театр являют собой предельно возможную границу между «приличным» и «неприличным», если мужские костюмы Жорж Санд четко мар­кируют вовсе не ее гомоэротические наклонности, но принадлеж­ность к «свободной», «цыганской» {пэдика!) культуре, то к концу века грань смещается: эротической темой в искусстве можно уди­вить разве что провинциальных американцев, основой массовой зрелищной культуры становятся оперетты, мюзик-холлы и кабаре, а вид обнаженных (или обтянутых панталонами) женских ног уже не являет собой порнографического откровения, но всего лишь приятно щекочет нервы.

Отдельную тему в этом отношении представляет собой евро­пейская гомосексуальная культура и связанные с ней феномены (вроде феномена дендизма образца первой половины XIX века). Помимо вполне естественной апелляции к «счастливым и свобод­ным» древнегреческим нравам, помимо заинтересованного вчиты-ванья современных коннотаций в теоретическое обоснование пре­имуществ «чисто мужской» любви в «Пире» Платона и любования знаменитыми парами героев-любовников¹, европейский гомосек-

¹ Ахилл и Патрокл, Эпаминонд и Асопих, Гармодий и Аристогитон и т.д. В первом случае важны общее величие образов и сцена страданий Ахилла по

Греки

суализм XIX—XX веков проходит забавнейшую эволюцию и в це­лом, как культурный феномен, как стиль и способ жизни. XIX век являет собой в этом плане картину классическую: джентльмены «старой школы» строжайшим образом скрывают от посторонних свои сексуальные наклонности, «расслабляясь» только в узком кругу¹. Про двоих-троих самых ярких денди XIX века, вроде «Бо» Браммела, известно только, что они никогда не были женаты и вообще отличались женоненавистничеством². Зачастую о гомосек­суальных пристрастиях образцового викторианского джентльмена становится известно только после публикации его частных бумаг в XX веке, как в случае с Э.М. Форстером, который, несмотря на некоторую разницу во времени, откровенно придерживался поряд­ков и обычаев «старой школы». На рубеже веков гомосексуальная культура уже пробует запреты на прочность, находя выход в демон­стративном пост-дендистском балансировании на грани тогдашних приличий, для кого-то, как для Оскара Уайльда, это заканчивалось классическим (во всех смыслах) уголовным делом. Для кого-то, как для Обри Бердсли, — всего лишь «публичным знанием»'(чего сам виновник скандала и добивался). В начале XX века гомосексуаль­ные салоны множатся как грибы во всех ведущих столицах мира — от Парижа и Лондона до Санкт-Петербурга А современная гомо­сексуальная культура настолько публична и неотъемлема от шоу-бизнеса, что зачастую с ним ассоциируется.

убитому другу (у Гомера, кстати, прямых указаний на гомосексуальный харак­тер отношений между Ахиллом и Патроклом нет, но зато богатая позднегре-ческая традиция упорно настаивает именно на таком прочтении этих отноше­ний) Во втором — верность до последнего вздоха Третий еще того интересней, поскольку он четко увязывает между собой гомоэротизм и преданность «дру­гу» со свободолюбием и тираноборчеством

¹ Который по своей социально-стратовой сути удивительно схож с древ­
негреческими гетэриями Это может быть «закрытый мужской клуб», а может
быть и просто «дружеское» объединение выпускников одной и той же закры­
той частной школы

² Но самый стиль их существования откровенно отсылает к античным
образцам, что заставляет некоторых современных исследователей дендизма
переворачивать картину с ног на голову и называть первым денди Алкивиада
на том основании, что он также «аристократичен, богат, элегантен, смел и
наделен ораторским даром» [Feldman 1993 3].

³ 25 июля 1896 года Бердсли пишет своему тогдашнему издателю Л Сми-
терсу «Вы заметили нелепую ошибку, сделанную "Морнинг пост" при пере­
числении королевских свадебных подарков⁷ — Леди Альстон "Похищение
локона" миссис Бердслей, ею самой иллюстрированное» — Вы видите, как
широко распространено сомнение в моем поле» Щит по [Евреинов 1992
273]) Бердсли откровенно кокетничает, привлекая внимание к немного рис­
кованной (если учесть обстоятельства) шутке леди Олстон

В Михайлин. Тропа звериных слов

И напоследок — характерная картинка. Незадолго до начала Первой мировой войны на одной из обычных воскресных вечери­нок в доме у Джона Лейна¹ гостьей была приехавшая ненадолго из Парижа Гертруда Стайн. Лейн собирался издавать ее прозу: эта слегка мужеподобная американка уже успела завоевать в «узких кругах» парижской богемы славу радикальной ниспровергательни-цы устоев и как таковая была у Лейна вполне ко двору. Ключевым эпизодом «первого знакомства» стал обычный для Лейна «пробный камень»: он увел Гертруду Стайн в одну из дальних комнат и стал показывать ей рисунки Обри Бердсли. И дело здесь было не толь­ко во вполне естественной гордости обладателя (Лейн не только «открыл» Бердсли; незадолго до описываемых событий в его соб­ственность перешли все самые скандальные работы последнего, вышедшие в издательстве Л. Смитерса, в том числе и опубликован­ная в 1896 году крошечным тиражом «не для общей продажи» «Ли-систрата»). «Игривые» рисунки гомосексуалиста Бердсли на сюже­ты из XVIII века или из античности, загримированной под этот шаловливый век, вероятнее всего, должны были, по мысли Лейна, выполнить для авангардистки, лесбиянки и держательницы край­не «левого» литературно-художественного салона Гертруды Стайн роль своеобразного маркера, опознавательного знака «своей» тер­ритории, то есть ту же самую роль, которую предположительно выполняла в VI—V веках до н.э. в Афинах тамошняя «ребяческая» традиция: знак «перехода границы».

Сейчас эта граница отодвинулась еще дальше — так далеко, что Ретифу де ла Бретону это не привиделось бы даже в кошмарном сне. «Голяшками» сейчас уже никого не удивишь, и для того, что­бы потребитель «почувствовал границу», ему предлагают жесткое порно, где неотъемлемая от «педической» зоны свобода бесплод­ного совокупления подсвечивается имманентной ей же позитивной маркированностью любого насилия. В мягкой форме этот тандем (наряду с туристической и/или исторической экзотикой²) состав­ляет неотъемлемую основу едва ли не всей современной культуры.

Так где будем проводить границу порнографии?

¹ Известный английский издатель, достаточно часто бравшийся за весьма
рискованные с точки зрения общепринятых вкусов проекты. Одним из таких
проектов, на котором, собственно, Лейн и заработал славу издателя-первоот­
крывателя, был знаменитый журнал «Желтая книга» (1894—1897), который
«открыл» Обри Бердсли, Уолтера Сикерта и Уилсона Стира, а из литераторов —
Генри Джеймса, Эдмунда Госса, Арнольда Беннетта, Герберта Уэллса и
У.Б. Йейтса.

² То есть экстраполяцией во времени или в пространстве, отрывающей
потребителя от «статусной» территории, от культурных зон, связанных с от­
ветственностью и «взрослостью».

АПОЛЛОНОВЫ ЛЯРВЫ:

СОСТЯЗАТЕЛЬНЫЙ СПОРТ

В ДРЕВНЕГРЕЧЕСКОЙ И НОВЕЙШЕЙ

КУЛЬТУРНЫХ ТРАДИЦИЯХ¹

1. КУБЕРТЕНОВ КЛОН

16 июня 1884 года в Большом зале Сорбонны пели Дельфий­ский гимн Аполлону. Учредительный конгресс, результатом кото­рого стало «возрождение Олимпийских игр» и создание для этой цели Международного Олимпийского комитета, достиг своей куль­минации. Барон Пьер де Кубертен, горячий поклонник всего гре­ческого, стоял на пороге главного события своей жизни. Публика в зале собралась самая разношерстная: представители 49 спортив­ных обществ из 12 стран, археологи, ученые-классики, оккультис­ты и просто энтузиасты. Приглашения были разосланы во все кон­цы света. Их получили все, кого барон считал ведущими духовными авторитетами современности, и этот список многое способен ска­зать о самом бароне: Алистер Кроули, Елена Петровна Блаватс-кая... Приехали не все. Представители мощной немецкой гимнас­тической школы, поклонники и последователи Й.К.Ф. Гутс-Мутса, не сочли возможным участие в инициативе недавних противников, побежденных во Франко-прусской войне. Дух романтического на­ционализма буйно цвел по всей Европе: в конце концов именно Иозеф Кристоф Гутс-Мутс выступил едва ли не за век до описы­ваемых событий инициатором возрождения Олимпийских игр, а инициатором недавно закончившихся успешных раскопок в Олим­пии был Эрнст Курциус, тоже немец и тоже энтузиаст олимпийс­кого ренессанса.

Но гимн Аполлону под сводами Сорбонны возглашал победу оптимизма, единения и гармонии над хтоническими силами раздо­ра и разлада. Не так давно Фридрих Ницше, тоже немец и безу­словный духовный авторитет рубежа веков, реанимировал роман­тическую дихотомию аполлонического и дионисийского начал в древнефеческом искусстве — дихотомию, не имевшую никакого отношения к предмету исследования, но зато совершенно прозрач­ную для мистически взвинченной современной культуры. И отны-

' Первая публикация: [Михайлин 2004а; 2004b]. Для настоящей публика­ции текст был переработан и дополнен.

В. Михаи.шн. Тропа звериных слов

не Аполлону надлежало окончательно стать солнечным богом, по­кровителем оккультной по происхождению идеи о гармонически развитой личности, чьи душа и тело находятся в непрерывном вза­имопритяжении и взаимоотталкивании и развиваются, являя отблеск божественной гармонии¹. А уж под этим прекрасным ви­дением в ту пору готова была подписаться вся прогрессивно мыс­лящая европейская общественность, вне зависимости от нацио­нальной принадлежности.

Европе было не впервой отыскивать в античности обоснование собственных идей и иллюзий, вчитывать в древний текст современ­ные смыслы и подпиливать цитаты под заказ. Любой, кто читал Ювенала, знает, что максима насчет здорового тела и здорового духа в оригинале звучит несколько иначе. Это не утверждение, а едва ли не безнадежное пожелание тупым современным Ювеналу атлетам-профессионалам: нужно молиться, чтобы в здоровом теле был еще и здоровый дух. Поэтому когда барона де Кубертена об­виняют в попытке механистически пересадить на современную европейскую почву некий греческий феномен, обвинения, в об­щем-то, бьют мимо цели: возрожденные олимпиады к Олимпийс­ким играм VIII—VI веков до н.э. имели столько же отношения, сколько новенький голливудский блокбастер «Троя» — к Гомеру или к реальным историческим событиям конца XIII века до н.э. Сохранен ряд имен и названий; все остальное — добротный надеж­ный XIX век. Барон прививал оливу к груше: и привил.

2. ГРЕЧЕСКОЕ СЧАСТЬЕ

Начнем с того, что даже и по некоторым весьма существенным формальным критериям Кубертенов клон ничуть не схоже ориги­налом. Древнего грека поставил бы в полный тупик самый термин «олимпийский рекорд» по одной простой причине: быстрее, выше, сильнее — для греков это были категории сугубо относительные, они не имели выражения в конкретных единицах времени, длины или веса. Даже если бы сам этот лозунг (творчески переснятый бароном с лозунга еще одного либерально-масонского историчес-

¹ В 1910-х годах Рудольф Штайнср, еще один искусный сочетатель духов­ных и телесных гармоний, договорится до деления рыб на солнечных и хто-нических. К первым отнесены будут лососи, плывущие к истокам, чтобы дать жизнь, ко вторым — змееподобные угри. Учитывая богатство рыбьих и змеи­ных контекстов в традиционной (пусть даже только христианской) мистике, можно на одном только этом изводе ницшеанской дихотомии выстраивать хоть новую софийность-соборность, хоть диетику-диететику, хоть школу оккульт­ных стилей плавания. Форель — она все равно разбивает лед.

I реки

31 1

кого ориентира — Французской революции) был грекам известен, они все равно не стали бы стоять у финиша с клепсидрой Олим­пийская система «навылет» по-древнегречески была проста донель­зя Бегут двое, потом отставший выбывает, а победитель бежиг с победителем из другой такой же пары, и так до тех пор, пока не останется один-единственный победитель Греков в данном случае ничуть не интересовали абсолютные величины

А интересовало их совсем другое — счастье

То всеобъемтющее качество, которое (при обилии греческих синонимов) мне удобнее определять иранским термином «фарн» и которое объединяет в себе самые разноуровневые на современный взгляд понятия, от «дом — полная чаша» до «жирная мясная пища» и от богоизбранности до физической красоты

Фарн существует как бы в двух регистрах, условно говоря, в статическом и динамическом Архаическое сообщество, с его стро­гой регламентацией каждой бытовой мелочи, было бы немыслимо, если бы статус каждого члена той или иной социальной группы не был детальнейшим образом определен по отношению ко всем ос­тальным членам этой группы¹ и к представителям групп соседних В этом смысле фарн — это та часть принадлежащего всей группе «счастья», которая приходится на долю данного конкретного чело­века Доля эта должна быть стабильна поскольку любое изменение тут же повлечет за собой опасное колебание всей системы «ба­лансов счастья» Жестко расписанная система социальных ролей возможна только при полной «прозрачности» статусных позиций каждого участника коммуникации, и ее сохранение — залог жизне­способности всей группы Этим, «статическим» регистром фарна в первую очередь и определяется социальный статус архаического человека, а сохранение строгой иерархии статусов есть залог неру­шимости коллективного «качества счастья»

Однако любое архаическое сообщество строится и на другой, не менее непреложной закономерности на периодическом регла­ментированном изменении социальных статусов Каждый полно­правный член группы² проходит через последовательность сменя­ющих друг друга статусных модусов существования, проживает, примеряет на себя «все роли» — и всякий раз со сменой социаль­ной роли изменяется и то «количество счастья», которое принад-

¹ Как живым, так и мертвым — предки <правильные мертвецы» суть глав­
ный коллективный аккумулятор фарна

² Неполноправные (рабы, чужаки и тл) как правило, по определению
вписаны в специфические маргинальные статусы выключенные из общей ста­
тусной динамики что и является их главным от шчием от полноправных чле­
нов группы

В. Михаилин. Тропа звериных слов

лежит ему по праву и которое позволяет ему свободно ориентиро­ваться среди своих и чужих. При этом низшие полноправные ста­тусы динамичны по определению — поскольку их доля в коллек­тивном фарне минимальна, поскольку они откровенно «голодны» в плане доступа к ресурсам «счастья» и ориентированы на уве­личение своей доли¹. Старшие статусы, также участвующие в возрастной и статусной динамике, но обладающие большим «ко­личеством счастья», являются ответственными хранителями кол­лективного фарна и как таковые не могут «выйти из статуса», не поставив под угрозу существование всей системы. Поэтому систе­ма жизненно заинтересована в жесткой регламентации такого рода «выходов», в строгом определении места и времени, предназначен­ных для «экскурсий во внестатусность», и в установлении четких (пусть и непохожих на обыденные) правил поведения «вышедших из себя» индивидов и групп.

Так называемое «праздничное» поведение и отвечает всем этим требованиям.

Праздник — это архаический механизм перераспределения фарна внутри социальной системы: место и время, когда для обес­печения социальной динамики вся группа на время выходит из строго расписанной статусной «сетки». Во время праздника подле­жат пересмотру все без исключения социальные капиталы, и каж­дый член группы (индивидуальный или коллективный) заинтере­сован в демонстрации собственного «права на счастье». Подобная демонстрация канализируется в соответствующие (допустимые и принятые) формы праздничного поведения, предполагающие свое­образный сопоставительный «подсчет котировок». По окончании праздника вновь образовавшаяся конфигурация застывает и обре­тает непреложность и неподвижность — до следующего «прорыва в динамику».

Механизмы праздничного «повышения котировок» весьма раз­нообразны: от обращенного к предкам² преувеличенного восхвале­ния покойного во время похорон до игр, демонстрирующих лихость и «удачливость», «фарт» играющих, от «праздничных ссор» с при­поминанием давнишних обид и моральных долгов до вооруженных поединков. С этой точки зрения даже война есть в каком-то смыс­ле состояние «праздничное», поскольку связана с выходом за рам­ки статусного поведения (и статусной территории) и с явственной «игрой на счастье». Напряженное внимание, с которым архаичес-

¹ Каковое, в свою очередь, возможно только при гарантированном сохра­
нении «своей» системы.

² Или к тем инстанциям, череч которые осуществляется связь с предка­
ми — вроде иранских фраварги-фраваши или скандинавских фюльгьи.

Греки

кие воители следили за разного рода предсказаниями и знамения­ми, колоссальное значение, которое они придавали внезапным «поворотам судьбы», есть прямое подтверждение этой гипотезы. Поединок перед сражением — это не способ избежать значитель­ных людских потерь и решить дело малой кровью: такая его трак­товка — не более чем относительно поздняя рационалистическая мотивация. Поединок есть способ «решить судьбу», определить неясный — между чужими — баланс удачи, боевого счастья. Имен­но поэтому один поединок (или гибель одного значимого бойца, потеря значимого артефакта, значимой позиции и т.д.) может ре­шить исход целого сражения. Именно поэтому поединков может быть несколько: тогда перед нами своеобразные средства верифи­кации полученного «речения судьбы» — или попытки отыграться, попробовать удачу еще раз.

3. ИГРЫ И ПОГРЕБАЛЬНАЯ ОБРЯДНОСТЬ

То же касается и погребальной обрядности, где фарн перерас­пределяется между живыми и мертвыми членами одной и той же (как правило, кровнородственной) группы. Значимый живой, пе­реходящий в загробный мир, должен покинуть соответствующую позицию в мире живых и обрести подобающий ему статус в мире мертвых — и оба эти действия сопряжены с «передачей счастья», при которой ни группа в целом, ни какая-либо из ее частей (жи­вые, мертвые) не должны претерпеть ущерба.

Исследователями неоднократно поднимался вопрос о генети­ческой близости спортивных состязаний к погребальной обрядно­сти, благо древние тексты дают нам к тому достаточно веские ос­нования (стоит вспомнить хотя бы об устроенных Ахиллом после погребения Патрокла играх или об этиологических мифах практи­чески всех известных нам древнегреческих атлетических игр, кото­рые, как правило, учреждались в память о той или иной смерти¹).

¹ В Олимпии особо почитался Пелопс, убийца Эномая и Миртила, по другому варианту их «возобновил» Геракл после убийства Авгия и Молиони-дов; Пифийские были основаны в ознаменование убийства Аполлоном Пифо­на; Истмийские — в память о бросившейся в море с младенцем Меликертом на руках Ино либо же в память об истреблении Тесеем здешних разбойников; Немейские — в память о гибели Офельта от укуса змеи. То же касается и мел­ких местных игр, в том числе и проводившихся на окраинах эллинизирован­ного мира. Так, жители этрусского города Атилла, которые забили в середине VI века камнями группу фокейцев, вынуждены были — по совету дельфийского оракула — учредить в память об убитых атлетические состязания, чтобы изба­виться от совершенно демонических по описанию напастей Также и жители

В. MuxaiuiiH. Тропа звериных с.юв

В качестве основной мотивации этой бли зости выдвигалось струк­турное сходство атлетических состязаний¹ с человеческим жертво­приношением и с известными в погребальной обрядности некото­рых культур дивинационными практиками, целью которых было стремление выявить и наказать «виновного в смерти», даже если эта смерть наступила от естественных причин. Однако лучшим опро­вержением такого рода мотиваций является аргумент, выдвинутый Майклом Полякоффом в книге «Боевые виды спорта в Древнем мире» [Poliakoff 1995]: древнегреческие атлетические состязания были принципиально бескровны², а те из них, которые с некото­рой натяжкой можно отнести к «боевым», даже не входили изна­чально в программу Олимпийских игр. По большинству источни­ков первым и долгое время единственным видом состязаний был простой бег на один стадий, и победитель в этом виде спорта тра­диционно давал олимпиаде свое имя. Борьбу в олимпийскую про­грамму ввели только в 708 году до н.э., то есть почти через 70 лет после олимпиады 776 года, считавшейся первой; кулачный бой — еще через двадцать лет, а панкратий, самый универсальный из «бо­евых» видов древнегреческого спорта, лишь в 648-м.

Дата добавления: 2015-04-24