Закон чудовища 3 страница

Эндрю играл всю ночь, а людей не становилось меньше. К шести утра бар закрылся. Рикардо Мотор с трудом разогнал взбудораженную, восторженную толпу новоявленных поклонников Эндрю Мартина, усадил парня за стол и поставил перед ним бутылку Iguado Chardonnay.

– За счет конторы, – прогудел он, кладя перед музыкантом банкноту в тысячу песо. – Бери, заработал. Знаю, ты не пьешь, но это хорошее вино для твоей девчонки. Нюхом чую, с тобой я за месяц бабок сделаю, сколько не делал за год… Но так играть… Я закрыл глаза и вдруг снова оказался во Вьетнаме, где проклятые «чарли» пытались содрать с меня шкуру… Так нельзя играть… Ладно! Завтра в семь будь здесь.

К хозяину бара наконец вернулась былая лаконичность. Он ещё раз напоследок покачал головой и пошел обратно к стойке.

– Я тебя завтра увижу? – спросила Молли, глядя на музыканта в упор большими, многообещающими глазами.

– Да, конечно, Мария… Молли.

– Ну тогда до завтра, – она быстро коснулась влажными губками его щеки, оставив на ней почти незаметный след губной помады, и, грациозно вертя туда‑сюда аппетитной попкой, направилась к выходу. – Пока, Хосе. Пока, Рикардо. До свидания, Эндрю! – обернулась она у выхода, напоследок стрельнула глазками, чмокнула воздух, посылая мужчинам воздушный поцелуй, и растворилась в лучах восходящего солнца.

– До свидания, Эндрю! – раздалось теперь уже где‑то под барной стойкой, правда, на этот раз голос был на редкость противным.

Хосе, потирая затекшую спину, вылез из темноты. В его пальцах, похожих на копченые сосиски, была зажата закатившаяся под стойку монета в пятьдесят песо.

– За пару лет я впервые увидела здесь приличного джентльмена. До свидания, Эндрю! – гнусаво передразнил девушку бармен. – Святые небеса! Где же справедливость? Я уже полгода обхаживаю эту кошку – и ни хрена. А тут приходит мужик весь в белом и с гитарой, и за один вечер – будьте любезны: «До свидания, Эндрю!» – издевательски пропел он снова, чмокая пухлыми губами немытую пивную кружку и закатывая глаза к потолку.

Гитарист улыбнулся, стёр с лица помаду и взял со стола деньги. Хруст новеньких банкнот снова ненадолго окунул его в воспоминания о прошлом. И не всегда, чёрт возьми, были такими уж неприятными эти воспоминания!

* * *

Эндрю вышел из бара. Порыв холодного ветра зло хлестнул его по лицу. Гитарист зябко поежился и поднял воротник старенького пальто. На губах у него блуждала рассеянная улыбка. Наконец‑то он шел домой счастливым. Похоже, жизнь вернулась на круги своя. Никогда больше ему не придется думать, как прокормить себя и свое нежданно найденное счастье, каждый вечер бросающееся ему на шею и покрывающее лицо тысячей поцелуев, независимо от того, заработал он что‑нибудь или прошлялся где‑то весь день в поисках работы. Главное – живой, любимый, снова вместе… Это ли не то самое пресловутое счастье, о котором люди мечтают всю свою жизнь?

Без четверти семь Эндрю зашёл в полутемный подъезд дома, в котором они с Нэнси снимали квартиру.

Весёлый был подъезд, ничего не скажешь. Здесь постоянно тусовались всякие подозрительные личности. Запах мочи и марихуаны насквозь пропитал стены, изуродованные серыми пятнами облупившейся штукатурки и рисунками граффити. Автомобильной краской были разрисованы не только стены, но и двери квартир и даже потолок. Чего только на них не было! Свастики, змеи, драконы, символы местных банд и просто излияния «свободных художников», у которых после хорошей дозы разбавленного лактозой кайфа оставалась еще пара монет на баллончик с краской, чтобы нетвердой рукой запечатлеть на стене особо значительный глюк.

Но среди бездельников и наркоманов, пачкающих стены, иногда попадались настоящие таланты. На долю подъезда, в котором жили Нэнси и Эндрю, пришлась мастерски выполненная «Мона Лиза». Правда, тот, кто её рисовал, как и любой настоящий творец, вложил в картину частичку своего. В данном случае он просто сделал Мону Лизу жгучей мексиканкой с длинными ресницами и чувственным ртом, созданным для поцелуев. Видимо, художник посчитал, что покойному да Винчи уже по‑любому наплевать, под каким соусом потомкам будут предложены его произведения.

Эндрю часто задумывался над природой этого направления массовой культуры и пришел к выводу, что дело здесь вовсе не в развращенности молодежи или отсутствии интеллекта, как считает многомиллионная армия обывателей. Талантливые люди были всегда. Но выразить себя так, чтобы о тебе узнали хотя бы жители близлежащих домов, намного проще при помощи баллончика с краской, выплеснув крик души на первую попавшуюся стену, нежели долго и нудно пробиваться к вершинам славы, как в своё время пробивался туда Эндрю. Душа человеческая во все времена требовала самовыражения, естественно, в соответствии с уровнем интеллекта художника. И потому, например, рядом с куплетами песен из нового модного альбома и кулаками с оттопыренным средним пальцем вполне можно было найти философские цитаты из Ницше или Конфуция.

«Почему люди не могут снизойти до аэрозольных красок? – часто спрашивал себя Эндрю. – Почему то, что написано маслом на холсте, – это искусство, а технически не менее сложные рисунки, выполненные красками для машин, считаются проделками хулиганов? Почему люди не могут отделить настоящее искусство настенной живописи от матерщины, спьяну увековеченной каким‑то придурком на той же стене?»

Лично Эндрю глубоко уважал мастеров своего дела, подлинных рабов искусства в любых его проявлениях. И наплевать, что там брюзжат обыватели, оттирая двери своих квартир от шедевров уличных художников.

Занятый такими возвышенными мыслями, он и не заметил, как добрался до своего этажа. Ключ зазвенел в его кармане, холодным металлом скользнул по руке, неохотно залез в замочную скважину и со скрипом повернулся.

Эндрю переступил порог маленькой квартирки. Коврик с надписью «Вытирайте ноги или пеняйте на себя» лениво зашуршал под тем, что так решительно предписывалось вытирать. Свет лампочки в прихожей после подъездного полумрака показался ярче солнца в жаркий летний день. Из кухни тянулся запах любимого блюда Эндрю – рагу из индейки в томате. Несмотря на то что жила молодая семья очень небогато, Нэнси всегда организовывала семейный бюджет так, чтобы по субботам они могли позволить себе что‑нибудь повкуснее просроченной пиццы из соседней забегаловки. Сейчас молодая женщина стояла у плиты и варила соус.

– Привет, малышка!

– Привет, дорогой! Ну, что они сказали? – спросила она, стараясь не показаться взволнованной, дабы не поставить Эндрю в неловкое положение в случае, если он все‑таки не нашел работу.

– Кажется, всё в порядке! – весело сказал он. – Пятьсот песо за вечер. Это пятнадцать штук в месяц, если вкалывать без выходных. Пятнадцать! И вдобавок сегодня хозяин раскошелился на премиальные и удвоил гонорар! Детка, похоже, скоро мы расплатимся со всеми долгами и начнем, наконец, новую жизнь! Правда, теперь я не смогу быть по вечерам с тобой. Но это ненадолго. Обещаю, потом мы что‑нибудь придумаем.

С этими словами он крепко обнял её. Они простояли так молча с полминуты, их губы соприкоснулись…

– А как же соус? – полушепотом спросила Нэнси.

– Тебя я не променяю даже на соус, – так же шепотом ответил он, улыбаясь и крепче прижимая к себе пахнущую хвойным шампунем жену.

– Даже на соус?! Ах ты паршивец!

Нэнси сделала страшное лицо и потянулась за сковородкой. Эндрю отскочил и на всякий случай закрылся гитарным кофром. Через несколько секунд он осторожно выглянул из‑за своего укрытия. Женщина хохотала, закрыв лицо передником. Тогда Эндрю осторожно подкрался и неожиданно схватил её в охапку. Нэнси попыталась что‑то пискнуть, но он закрыл ей рот поцелуем.

На плите источала восхитительный аромат кастрюлька с тушёными томатами. Но Эндрю, не разжимая объятий, на ощупь дотянулся до никелированной ручки и выключил газ. В конце концов, в жизни бывают моменты, когда даже индейка по‑итальянски может подождать.

* * *

Хосе Крус был полной противоположностью Эндрю. Причем абсолютно во всем. Низенький, энергичный, толстый бармен с тщательно маскируемыми залысинами на голове рядом с высоким, худощавым, немного флегматичным гитаристом с чёрной, как у индейца, шевелюрой до плеч смотрелся весьма импозантно. Но, несмотря на диаметральную, почти карикатурную противоположность внешности, характеров, вкусов и темпераментов, они быстро подружились.

Хосе работал у Рикардо Мотора уже пять лет, с момента основания бара, и всё это время пытался доказать хозяину, что является не только великолепным барменом, но ещё и многообещающим режиссером‑постановщиком. Большинство стриптиз‑номеров (сам Хосе предпочитал называть их танцевальными сценами) было поставлено именно им. И, хотя зачастую его мнение касательно стриптизерш не совпадало с точкой зрения хозяина бара, Хосе как режиссер обходился Рикардо бесплатно. Поэтому иногда он от щедрот своих увеличивал бюджет того или иного номера. Тогда радостный бармен мчался на улицу, в поисках настоящей звезды ощупывая цепким взглядом личики, бюсты и ноги проходящих мимо девушек, при этом ежесекундно рискуя во имя искусства схлопотать по физиономии от скорых на руку мексиканок.

Но все красавицы в Латинской Америке либо словно бабочки на свет летят в Мехико, Гвадалахару, Пуэбла и другие крупные города, либо бегут через границу, в Штаты… либо давно уже расхватаны другими, более шустрыми постановщиками. Или же просто хотят слишком много и сразу. Потому в баре Мотора танцевали далеко не фотомодели, и хозяин частенько проезжался в адрес «режиссера». Правда, с появлением Эндрю Мартина Хосе не на шутку воодушевился.

– Слышишь, парень, – возбуждённо шептал он в ухо гитариста, – да с тобой мы горы свернем. Я за три года сэкономил небольшую стопку бабок. Ко Дню Мертвых слепим роскошное шоу, пригласим журналистов из местных газетёнок, может, даже телевизионщиков удастся заманить. У меня есть кореш – крупный мастак по спецэффектам… Представляешь – ты на роскошной сцене, вокруг тебя лучшие тёлки, ты лабаешь как сам Господь Бог, и куча народа от тебя тащится! А потом слава, море бабок, девчонки прямо на сцене пытаются залезть к тебе в штаны… А прикид… Ты ничего не имеешь против «Ролекса» с бриллиантами по циферблату?

Эндрю усмехнулся про себя.

Он прекрасно понимал, что человеку дается в жизни не так уж много шансов. У него уже был именно «Ролекс», и именно с бриллиантами по циферблату. И что? На память о былой роскоши у него остался лишь маленький золотой «Dupon» в форме гитары с его инициалами, который он по чистой случайности не обменял на дозу героина. Зажигалка через дыру в кармане провалилась за подкладку пиджака, где и провалялась все время, пока музыкант скитался по клиникам и больницам. Нэнси, чистя костюм мужа, нашла ее, и сейчас Эндрю рассеянно крутил между пальцами крошечный музыкальный инструмент. У вещей, как и у людей, своя судьба. Хотя… чем чёрт не шутит. Может, еще не все потеряно? Встретил же он Нэнси, повезло ему и с работой. Не так‑то просто найти более‑менее приличный заработок в пригородах Тихуаны, где больше половины народа живет за чертой бедности…

Хосе продолжал зудеть над ухом. Теперь он докучал музыканту, сокрушаясь о современных нравах и рассказывая, в какую пропасть катится общество. Эндрю не обращал никакого внимания на энергичный трёп бармена, лишь время от времени из вежливости кивал головой. Для Хосе вполне хватало и этого.

– Твой выход, парень, – прогудел Рикардо, и Эндрю, подхватив инструмент, привычным шагом направился к сцене.

* * *

Октябрь в пригороде Тихуаны – это дождь, слякоть, грязь и просто осень на улице и в душе. Ничего не хочется, кроме как залезть с макушкой под одеяло, прижаться к тёплому женскому боку и забыть обо всех до чертиков надоевших проблемах. Об этом мечтал и Эндрю, закрыв глаза и трясясь в разбитом, видавшем виды «форде» рядом с не в меру болтливым другом.

У Хосе появилась новая идея. Два дня назад он пришел в бар с безумным взглядом авантюриста времен Фернандо Кортеса. И с этого времени упорно давил на мозги гитариста своей бредовой идеей.

– Нет, ну ты послушай, – размахивал он маленькими ручками, отчего «форд» рыскал из стороны в сторону, словно пьяная лошадь. – Это же решит все наши проблемы! Представь – пятьсот тысяч американских долларов, по двести на каждого. И еще сотня на шоу останется. Да мы его таким отгрохаем…

«И какого чёрта я волоку его домой? Замучил уже своими посиделками после работы. И ведь не откажешь… Спасибо Нэнси – золотая девчонка, дай бог ей терпения…»

– Ты лучше за дорогой смотри, – мрачно сказал Эндрю, открыв глаза и с неприязнью косясь в сторону Хосе. – Достал ты уже с этим чертовым шоу. Не спорю, мне оно нужно не меньше, чем тебе. Но теперь, когда Нэнси беременна и скоро родится ребенок, я не могу так рисковать. Так что слушай…

– Нет, ты меня послушай!..

Хосе подрулил к подъезду, вышел из машины, с силой захлопнул дверь и нажал кнопку на брелке. Автомобиль жалобно пискнул и мигнул фарами. Двое грязных пацанов лет по пятнадцать, сидевшие на ступеньках подъезда и курившие один косячок на двоих, весело заржали.

– Эй, мужик, зачем тебе сигнализация? Неужели ты думаешь, что кто‑нибудь сопрёт это дерьмо, если ему не заплатить вперед пару сотен за моральный ущерб?

Хосе не удостоил нахальную мелюзгу ответом и, сопровождаемый музыкантом, гордо прошествовал в подъезд, подняв голову и выпятив пузо, отчего стал здорово похож на римского патриция – только туники не хватало.

– Нет, ты меня послушай! – шипел он сзади, пока Эндрю искал ключи от квартиры. – Ну родится дитёнок? И что ты хочешь мне сказать, а! Ты хочешь, чтобы он жил в этом долбаном районе на жалкие пятнадцать тысяч песо, которые ты зарабатываешь? Ребенок сейчас ой как дорого обходится… Неужели ты думаешь, он скажет «спасибо, папочка», когда не сможет пойти в колледж потому, что нет денег на обучение? Или твое «Прости, сынок!» воскресит твоего отпрыска, если какой‑нибудь пьяный койотес застрелит его из‑за сотни песо? А ты готов к тому, что твой собственный сын будет воровать у тебя деньги на наркоту?

Эндрю больше не мог этого вынести. Забыв про ключ, он резко развернулся, гитарный кофр ткнулся в толстый живот Хосе.

– Слушай, ты…

Видимо, бармен что‑то такое увидел в глазах гитариста. Он попятился, споткнулся, слова, готовые вылететь изо рта, булькнули в горле и провалились обратно.

– Ну и хрен с тобой, – злобно выкрикнул он. – Если до вторника не перебесишься, я найду другого мужика, у которого есть яйца. Так что думай!

Бармен развернулся и довольно шустро для толстяка скатился по лестнице. Внизу раздалась отборная брань и крик Хосе:

– Чертовы граффити!..

Видимо, те пацаны, что ошивались возле подъезда, времени зря не теряли.

Хлопнула дверь, разрисованный автомобильной краской во все цвета радуги «форд» чихнул, взревел мотором, и визг пробуксовавших колес возвестил о том, что бармен уезжает далеко не в лучшем настроении.

– Ну и пошёл ты… – с облегчением сказал Эндрю, вставляя в замок наконец‑то найденный ключ…

Нэнси была прекрасна. Как всегда ухоженная, веселая, шустрая и хозяйственная, несмотря на восьмой месяц беременности. Эндрю не мог оторвать от нее взгляда. Глядя на свою жену, он вдруг вспомнил старую сказку, которую в детстве рассказывала ему мать, – о двух древних талисманах, которые друг без друга – просто красивые безделушки, а вместе – невиданной мощи сила.

Эндрю подошел к Нэнси и обнял ее.

– Ты знаешь, что ты мой амулет? Амулет любви и счастья, – нежно шепнул он ей и улыбнулся.

Амулет… Мог ли он даже предполагать, что будут значить для него эти слова…

Она положила голову ему на грудь, и её белоснежные волосы, струящиеся по хрупким плечам, словно волшебный дождь, нежно защекотали его шею.

– Эндрю.

– Да, дорогая.

– Нет, ничего.

– Но всё же.

– Нет‑нет, – грустно сказала она.

– Нэнси, дорогая, ты мне что‑то недоговариваешь, – с укором шепнул он ей.

– У нас счета не оплачены за клинику, за электричество, – она всхлипнула. – Я знаю, тебе тяжело, я не хочу на тебя давить… Но пойми, я так больше не могу. Прости, пожалуйста, я просто устала и волнуюсь за нашего ребенка, за тебя. Прости.

Она подняла голову, их глаза встретились, и, как в первый день их знакомства, слеза, словно маленькая росинка, потекла по её щеке.

«Ну и сукин ты сын, Эндрю, – пронеслось у него в голове. – Разве это то, чего ты хотел? Разве это счастье? Нэнси, наш будущий ребенок, должны ли они страдать из‑за моей трусости? Эндрю, ты просто жалкий, вонючий, трусливый ублюдок».

Мелькнула мысль – может, все‑таки продать зажигалку, последнюю память о прошлом? Он уже приценивался в местном ломбарде, где ему предложили принять раритетную вещицу по цене золотого лома. Но несчастные пятьсот песо не покроют и двадцатой части долгов…

Они стояли обнявшись несколько минут. Нэнси ещё немного пошмыгала носом, потерлась щекой о плечо мужа и заглянула ему в глаза.

– Ты ведь не сердишься, правда? – спросила она. – Извини, я сама не знаю, что на меня нашло.

– Дорогая, не надо извиняться, всё в порядке, – сказал он. – Просто сядь и успокойся. А за счета не волнуйся. Со среды всё будет в порядке. В полном порядке. А теперь улыбнись. Разве ты хочешь, чтобы нашему малышу было грустно?

Он нежно погладил её по едва заметно округлившемуся животу.

– А что будет в среду? – немного встревоженно спросила Нэнси.

– В среду всё будет замечательно, малышка…

Эндрю погладил пушистые волосы и зарылся в них лицом. Да, ради этих волос, этого запаха, ради двух самых любимых на свете существ, одно из которых вот‑вот появится на свет, Эндрю был готов многим рискнуть.

– В среду всё будет просто замечательно…

«Если только я проживу вторник», – подумал он…

Когда Нэнси ушла на кухню, Эндрю подошел к телефону и негнущимися пальцами набрал номер. Длинный гудок… Еще один…

– Какого чёрта?.. – раздалось из трубки.

– Я согласен, – бесцветным голосом сказал музыкант Эндрю Мартин.

На другом конце провода Хосе подпрыгнул и радостно потер маленькие ладошки.

– Отлично, старина! Подваливай завтра в бар с утра пораньше, – прокричал он в трубку. – Рикардо поедет за товаром, а мы всё это дело раскинем по минутам. Не дрейфь, парень, я знал, что у тебя яйца такие же крепкие, как моя текила!

* * *

Всю ночь Эндрю провел в раздумьях, а наутро встал ни свет ни заря. Нэнси ещё спала, но в тот момент, когда он, глубоко задумавшись и не попадая в рукава, надевал пальто, она словно что‑то почувствовала.

– Ты куда, дорогой? – сонным голосом спросила она.

– Все в порядке. Спи дальше, я в бар. Мне сегодня надо быть там пораньше. А ты не волнуйся по поводу счетов и всего остального. Я приду – и мы во всём разберемся.

Эндрю, наконец, надел пальто и выскочил за дверь.

Погода была на редкость мерзкая. Мелкий, противный дождь возвращал миру смог и токсические отходы, мутными потоками заливая серые, потрескавшиеся улицы. Серое небо, серые улицы, серые тучи и серая беспросветная жизнь. Кто написал эту картину? И зачем? Наверно, у Всевышнего кончились краски, и он углём набросал этот унылый пейзаж.

Пьяный метис, опять‑таки с серым от виски и плохого курева лицом, протянул дрожащую руку. Эндрю бросил ему монетку, и нищий мгновенно, словно профессиональный иллюзионист, исчез в пелене дождя, даже не поблагодарив. Эндрю усмехнулся. Чего ещё ждать от этого чёрно‑белого мира?

– Ничего, попробуем его маленько раскрасить, – сам себе сказал Эндрю.

Он поднял воротник и быстрее зашагал по лужам. Ведь есть же где‑то Канары и Багамы, не только ведь на обложках журналов существует это цветное буйство пальм и синих океанов? Ничего, попробуем раскрасить…

«Уж не кровью ли ты решил раскрасить этот мир, музыкант?» – словно кто‑то чужой шепнул ему в ухо.

Эндрю остановился и в ужасе обернулся. Он был один, никто не стоял у него за спиной.

Мокрая собака рылась в мусоре. Больше никого вокруг. Странно. В середине дня – и никого на улице? Эндрю стало беспричинно жутко. Он побежал.

«Так какую краску ты выбрал, музыкант?»

…Промокший до нитки Эндрю вбежал в бар.

– Привет, – Хосе сноровисто протирал только что вымытые стаканы. Больше в зале никого не было. На двери личной каморки хозяина заведения, гордо именуемой кабинетом, висела табличка, написанная в лучших традициях хозяина заведения: «Уехал за товаром минут на двадцать. Буду через час. Рикардо».

– Может, выпьешь?

Хосе плеснул немного текилы в бокал:

– Давай, парень. А то, как пить дать, простынешь. На тебе лица нет.

Эндрю подумал и нерешительно взял бокал.

– Смелее, мужик. Авось не помрешь с двадцати капель.

«А, наплевать. Действительно, сколько можно – где ты был, куда пошел, слезы, слюни, сопли. Залез под каблук – дыхнуть нечем».

Виски горячей струей обожгло горло и приятным теплом разлилось внутри.

– Плесни еще…

– Ну вот и перестал наш девственник ломаться, – широко улыбнулся Хосе и налил бокал до краёв…

* * *

– В общем, так. Молли… Помнишь Молли? Конечно, как забудешь эдакую зверюшку… Так вот, Молли работает прислугой у одного жирного придурка в Сан‑Диего. Придурок богат как Крез, а золото и деньги держит в сейфе у себя дома. Банкам не доверяет. Жена придурка, такая же корова, как и муженек, разболтала всё Молли и даже разок открыла сейф, чтобы похвастаться своими драгоценностями. А Молли, не будь дура, запомнила комбинацию цифр. Нет, ну прикинь, а? Это ж надо совсем без головы быть, чтобы бабе показать место, где лежат все денежки! Будь у меня жена, я б ей ключ от почтового ящика не доверил…

– Может, он её любит, – глухо сказал Эндрю.

– У меня есть знакомый полицейский, у него бабка из России. Так он говорит, что любовь придумали русские, чтобы не платить за секс.

Хосе громко захохотал над собственной шуткой.

– Кончай ржать, – злобно сказал Эндрю. – Давай по делу…

– О’кей, давай по делу, – кивнул Хосе. – Через границу дернем ночью. Я в молодости был в банде койотес, знаю где можно пройти, не нарвавшись на пограничников. Также я договорюсь, чтобы на той стороне нас ждала пустая машина с ключами в замке. Удобно, правда? Хозяин спит, утром просыпается, типа, не при делах, его тачка, как стояла под окном, так и стоит, а в бардачке – три тысячи песо. В случае чего – из дома не выходил, спал, ничего не видел, понятия не имею, кто на моей машине ночью катался. Но это так, детали.

Бармен склонился над листом бумаги с планом дома антикварщика Тома Смита.

– Короче, заходим отсюда…

* * *

Солнечный зайчик проскользнул сквозь узкую щель в плотно закрытых жалюзи и заметался по комнате, словно перепёлка, попавшая в сеть птицелова. Том Смит открыл глаза, зевнул и поморщился. Он не любил яркого света. Свет раздражал больные глаза и слишком явно выставлял напоказ огненно‑рыжую шевелюру типичного уроженца фермерской Айовы. Том давно перебрался с ранчо, на котором родился, в Сан‑Диего, обзавелся тысячедолларовыми ботинками, роскошным домом и красавицей женой с аристократическими чертами лица. Но, несмотря на всё это, у него оставался неистребимый акцент, веснушки и волосы, увидев которые любой идиот‑фермер из глубинки щерился во весь рот и протягивал для рукопожатия пропахшую навозом ладонь.

– Хомячок, ты проснулся? – Дебби вплыла в комнату, шурша подолом дорогого вечернего платья.

– Я же просил тебя не называть меня так, – недовольно пробурчал Том. – И вообще, какого дьявола ты шляешься по дому в эдаких нарядах?

Дебби покосилась на своё отражение в громадном старинном зеркале и поправила прическу.

– Сегодня вечером заседание общины «Божьи странники», и я репетирую выступление. Ты же не хочешь, чтобы твоя жена выглядела там полной дурой?

– Конечно нет, милашка. Особенно там тебе не стоит показывать, кто ты есть на самом деле, – ухмыльнулся Том.

Одним из бесценных достоинств Дебби было её неумение обижаться. Которое, впрочем, объяснялось тем, что ей было абсолютно наплевать на всё, кроме нарядов, банкетов и вечеринок в различных благотворительных обществах, коим её муж частенько перечислял кругленькие суммы.

«Чёрт с ними, пусть подавятся», – кряхтел Том, подписывая чеки и получая за это звонкий поцелуй в ухо. В конце концов, если человек хочет иметь по‑настоящему красивую жену, ему приходится раскошеливаться. А уж красоты Дебби было не занимать. И к тому же, черт побери, приятно просыпаться утром и видеть рядом действительно красивую бабу, а не ни пойми что за доллар двадцать центов пучок.

Да уж, жена – это жена, никуда не денешься. К тому же положение обязывает. Но в жизни Тома Смита имелась и настоящая любовь – его собственный антикварный магазин, приносящий помимо любви весьма ощутимый доход.

В двадцать четыре года Том приехал из своего захолустья в Сан‑Диего, полный уверенности, что большому городу просто необходим такой лихой ковбой, как он. Через месяц у него кончились деньги. Через полтора грязному и голодному парню какой‑то проходящий мимо мужчина в модном пальто предложил пятьсот долларов за мятый железный портсигар, доставшийся Тому от деда. Таких денег Том сроду не держал в руках. Быстро смекнув, что к чему, он смотался обратно в Айову и пригнал оттуда полный грузовик всякого барахла, которое на родине ему отдавали за бутылку поганого виски, а то и просто даром. И хотя самые ценные с точки зрения Тома вещицы не стоили ни гроша, он выручил с этой операции три тысячи. И пошло – поехало…

Последний десяток лет Том Смит мотался туда‑сюда, курсируя между мегаполисом и глубинкой, приобретая опыт, жировые отложения на животе и толстые зеленые пачки в домашнем сейфе. Он стал крайне подозрителен. Возможно, в этом таилась причина того, что он не доверял банкам и предпочитал хранить деньги у себя под боком.

В качестве гаранта безопасности в доме Тома проживал громадный негр‑охранник с пудовыми кулаками и умопомрачительными бицепсами, к тому же не расстававшийся с тяжелым кольтом. В качестве прислуги антикварщик держал молодую мексиканку, которую он предпочитал называть Молли в честь своей первой девушки, давно вышедшей замуж в далекой Айове. Эта смазливая стервочка мыла полы, готовила и пудрила мозги Дебби. И если б не оттопыренная попка этой лисы, Том давно бы выгнал хитрую бестию от греха подальше. Но иногда на него находило умиротворенное состояние духа. Особенно часто это случалось, когда его дражайшая половина сваливала из дома на очередное заседание какой‑нибудь модной христианской общины. И что бы делал Том Смит со своим умиротворением, если б у него не было расторопной горничной со столь аппетитной задницей? А что такого? Жена шляется неизвестно где, и неизвестно каким образом ее там исповедуют. Ну и бог с ней. Каждый человек имеет право на свои маленькие радости. У супруги – свои, у нашего брата – свои.

Но маленькие радости имеют свойство быстро заканчиваться. Лишь материальные ценности нетленны и доставляют радость всегда. Десятки бокалов, статуэток, картин, люстр и других весьма дорогих вещиц пылились на полках, стояли в углах и свешивались с потолка в большом доме антикварщика Тома Смита, создавая в целом на редкость безвкусный интерьер. А счастья всё равно не было. В душе Том Смит остался тем же фермером из Айовы. И именно сейчас его со страшной силой тянуло в родные места, хотя он боялся признаться в этом даже самому себе. Богатство, положение, большой город – всё осточертело. Только старинные безделушки были отдушиной, но, несмотря на это, Том всё равно отличался замкнутостью и скверным характером. Вот и сейчас. У жены день рождения. А что это значит? Правильно. Затраты, затраты и еще раз затраты.

– Держи, крошка. С днем ангела.

Том, подавив вздох, протянул жене маленькую коробочку.

Дебора открыла сафьяновую крышечку, и от радостного визга задребезжал в шкафу бесценный хрусталь восемнадцатого века.

– Хомячок, это же целое состояние! – бросилась Дебби на жирную шею мужа.

– Ну ладно, ладно, – расплылся в улыбке Том, похлопывая супругу по упругой попке и в который раз прикидывая в уме, чья же из двух возможных все‑таки лучше. – Такая киска как ты достойна колечка за пару десятков тысяч. И даже гораздо большего.

– Говоришь, пару десятков тысяч? – лепетала Дебби, расстегивая рубашку на груди мужа. – Сейчас, милый, сейчас я отблагодарю тебя на миллион…

Из кармана рубашки Тома вывалилась чёрная визитная карточка с золотым крестом.

– О, мой хомячок, ты решил вступить в братство «Воинов Христовых»?

Дата добавления: 2015-05-06