Закон чудовища 6 страница

– Эй, парень, с тобой всё в порядке?

Эндрю с трудом открыл глаза. Пожилая женщина трясла его за плечо и озабоченно заглядывала в глаза.

Он огляделся.

Улица, тротуар, напротив витрина небольшого мини‑маркета с яркой вывеской «Сезонная распродажа». Эндрю приподнялся с ребристой крышки канализационного люка. Вокруг начала собираться толпа.

– Вставай, парень! Давай поднимайся. Надо же, шёл‑шёл, и вдруг ни с того ни с сего с размаху – бах на спину…

– Ну да, нанюхаются всякого дерьма, а потом падают посреди улицы…

Чья‑то рука протянула не первой свежести мятый носовой платок:

– Утрись, мужик, у тебя кровь из носа льет… Может, скорую вызвать?

– Да нет, спасибо, я в порядке…

– Ну смотри, больше не падай, – человек, давший Эндрю платок, подмигнул ему и скрылся в толпе, которая к тому времени уже стала расходиться. Музыкант прислонился к стене дома и, словно ребёнка, прижал к груди треснувший от удара об асфальт гитарный кофр.

«Ну вот, похоже, я схожу с ума», – подумал он.

По улице мчались машины, люди спешили по своим делам. А Эндрю Мартин продолжал одиноко стоять, подпирая стену серого высотного дома и думая о чём‑то своём.

* * *

Джек Томпсон не любил свою жену. Вернее, он любил её раньше, когда они только поженились. Но сейчас она порой его просто бесила. Бойкая, весёлая хохотушка Бетси, которая восемь лет назад пленила сердце молодого полицейского, ныне часами просиживала перед телевизором, слушая проповеди очередного проповедника, распевающего под ужасную попсу священные тексты, или же торчала за письменным столом, уткнув кукольное личико в толстую, потрёпанную Библию.

Когда они купили свой небольшой домик, Джек был на седьмом небе от счастья. Добропорядочные соседи (слева – пастор, справа – врач), относительно тихий район, зелёные аллеи, отличные супермаркеты и разносчики пиццы, стучащие в дверь ровно через пятнадцать минут после заказа. Но потом к ним в гости зачастил сосед, тот самый добропорядочный пастор Мэтью. И Бетси словно подменили. Нет, Джек Томпсон ничего лично не имел против религии – изредка, по воскресеньям, походы в церковь. Раз в месяц. А лучше – в три. Чего‑нибудь вроде «Господи, благослови» перед сном и опасным выездом. Ну и, конечно, обязательная молитва на ночь, у постели любимой дочурки.

В общем, с Богом сержант Томпсон ладил, как со старым школьным приятелем, про которого особо не вспоминаешь, но на которого всегда надеешься в трудную минуту. Пастор же повадился ходить в гости чуть ли не каждый день. И вот уже Бетси помаленьку забросила хозяйство, в доме постоянно толпились какие‑то люди, в любимом кресле сержанта всё время сидел какой‑нибудь святой человек с чистым отрешённым взглядом, которого и прогнать бы надо взашей, а глянет он сквозь тебя своими невинными детскими глазёнками – и махнёшь рукой, мол, хрен с тобой, сиди. Обед – пища мирская, необязательная. Секс – только несколько дней в квартал, когда, разумеется, нет церковных праздников, в которые боже упаси дотронуться до собственной супруги. Только почему‑то именно в те редкие дни, когда можно, у Бетси обязательно болела голова или начинались месячные.

Помаленьку маленький, уютный коттедж превратился в некий симбиоз молельни и свинарника.

Про пылесос и стиральную машину занятая богоугодными делами Бетси часто забывала, а Джек уже довольно долгое время старался приезжать домой как можно позже. И как можно раньше уезжать оттуда.

Только маленькая дочка удерживала его от развода. Когда крохотные ручонки обвивались вокруг бычьей шеи полицейского, его каменное лицо разглаживалось и большой, не раз битый жизнью и пулями уличных подонков мужчина ползал по давно не чищенному ковру на четвереньках, изображая лошадку, слона или жирафа в зависимости от настроения своей маленькой повелительницы. По выходным он часто возил девочку то в парк на аттракционы, то в кафе, полакомиться мороженым, то ещё куда‑нибудь, где можно забыть обо всем, кроме этого единственного существа, удивленно глядящего на мир карими глазами. Такими же точно, как у отца.

Джек подрулил к дому, выключил фары и заглушил мотор. На заднем сиденье машины сиротливо притаились два бумажных пакета с аляповатыми, кричащими надписями «Роджер’с маркет – лучший супермаркет в городе!», набитые пиццей, гамбургерами и бутылками с кока‑колой. Томпсон забрал пакеты, запер машину и направился к дому. Уже давно ему приходилось самому заботиться о телесной пище. Поскольку Бетси интересовала лишь пища духовная, и спуститься на землю для того, чтобы приготовить ужин, было выше ее сил.

Пастор Мэтью как всегда сидел в любимом кресле Джека. Бетси повернулась к мужу и радостно улыбнулась:

– Джек, дорогой, посмотри, кто к нам пришел!

– Какое счастье, – пробурчал Джек, подхватывая на руки бросившегося к нему с радостным писком ребенка.

Девочка счастливо ткнулась носом в его небритую щеку:

– Папа пришел…

– Пойдем готовить ужин? – спросил Джек.

– Ага… Очень кушать хочется…

Начавшие разглаживаться жёсткие складки у рта полицейского снова стали каменными.

– А что, мама тебя не кормила обедом?

– Не‑а, она сегодня была очень занята. У нее с отцом Мэтью была ду…душе…душеспасительная беседа. Вот.

– Так… Ладно…

Джек взял девочку за крохотную ладошку и пошел на кухню, неся в другой руке пакеты с провизией.

– Не накормить ребенка обедом. Вот сука… – тихо пробормотал он.

– Что ты сказал, папа?

– Ничего, солнышко.

– Нет, ты ругался. Мама говорит, что ругаться нехорошо и что Господь Бог обязательно рассердится…

Пиццу и гамбургеры следовало разогреть. Джек открыл холодильник, чтобы взять масло.

– …потому что он все слышит.

– И видит, – тихо сказал Томпсон.

– Ну да, и видит.

Перед тем как уйти на дежурство, Джек, зная свою жену, а также зная свою работу, закупил продуктов на два дня. Не бог весть, конечно, – холодные жареные цыплята, детские кашки, все та же пресловутая пицца…

Все это лежало нетронутым. Коричневые цыплята, уложенные поверх остальных продуктов, покрылись инеем и были похожи на хорошо промерзшие кучки дерьма.

Пластмассовая ручка дверцы холодильника хрустнула в кулаке полицейского.

– Когда ты ела в последний раз, дочка? – все так же тихо спросил он.

«Только бы не напугать мою крошку. Только бы не напугать…»

– Дома? Когда ты уходил на дежурство, папочка.

– И все?

– Нет, еще мы с мамой были в церкви, где пили кровь Христову и ели Его тело.

– Тело, значит…

Если бы сейчас лицо Джека Томпсона видел кто‑то из тех преступников, кто его знал достаточно хорошо, он бы, скорее всего, с размаху упал ничком, сцепив руки на затылке. Но Джек смотрел в холодильник, а мертвым цыплятам было на все наплевать.

– Тело и кровь… Ладно.

Томпсон несколько раз глубоко вдохнул подмороженный холодильником воздух, потом взял масло и осторожно закрыл дверцу. Потом он разогрел пиццу, накормил ребенка и отнес начавшую клевать носом кроху в её комнату, где уложил дочку спать, первый раз за несколько лет не прочитав над ней молитву. Уходя, он очень плотно прикрыл за собой дверь.

Пастор Мэтью всё ещё сидел в кресле. Мясистым пальцем святой отец водил по страницам Библии, тоненьким голосом читая что‑то нараспев, а Бетси, завороженная, неотрывно следила за движением пальца, как впавшая в транс кобра следит за дудочкой искусного факира.

– Понимаете, миссис Томпсон. Это не просто медальон. Это Четвертая Печать, которая дает владельцу невиданную силу. Об этом сказано еще в Новом Завете, и представляете, оказывается, она здесь, в нашем городе, рядом с нами! Боже правый! – Пастор Мэтью всплеснул пухленькими ладошками. – Мы должны всеми силами остановить демона, пока он ещё не набрал силу. Впрочем, вот, смотрите, – он поправил сползшие с носа очки и ткнул пальцем в книгу: – «И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“…»

Пастор размахивал ручками, слова Священного Писания градом сыпались с его языка, причем на весьма благодатную почву. Бетси ничего не замечала вокруг. Её глаза лучились тем светом веры и любви, которого Джек не видел уже многие годы.

– «…и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли – умерщвлять мечом и голодом, и мором, и зверями земными…»[4]

Голос пастора Метью набирал силу. Казалось, он не сидит в кожаном кресле в доме полицейского, а вещает с амвона перед сотнями верующих.

– Он почти рядом, он приближается. Печать его появилась именно в нашем городе, и значит, ее хозяин непременно придет за ней…

Но закончить пастор не успел.

– Вон!

Грубый голос Томпсона неожиданно ворвался в звонкий речитатив святого отца. Тот осёкся, поперхнулся и удивленно посмотрел на Джека поверх очков:

– Что вы себе…

– Вон, – твердо повторил Джек.

Похоже, пастор что‑то увидел в глазах Томпсона…

– Опомнись, сын мой, – пролепетал святой отец, суетливо пряча за пазуху Библию, словно полицейский хотел её отнять.

– И чтобы больше я вас здесь не видел. Ваше место в церкви, святой отец. Там и проповедуйте. А это мой дом. И моя жизнь.

Пастор вскочил и, не произнеся больше ни слова, колобком выкатился за дверь. Томпсон подошел к жене и взял её двумя пальцами за подбородок. На кукольном личике впервые за восемь лет их совместной жизни он увидел страх.

– В общем, так, девочка моя. Хватит. Если ещё раз ребёнок останется голодным из‑за твоей церковной бурды…

Он не договорил. Кукольное личико дёрнулось, из глаз женщины полились крупные слезы.

– О, Господи…

Этого Томпсон не выносил никогда. Он отпустил женщину, и она, рыдая, ринулась в свою комнату, под защиту распятий и священных книг, в изобилии украшавших книжные полки.

Джек вздохнул. Похоже, ребёнка придется везти к бабушке в Лос‑Анджелес. Легко говорить на работе о законе и порядке, защёлкивая наручники на запястьях всяких ублюдков. Но ведь не браслетами же с дубинкой призывать к порядку собственную непутёвую жену?

* * *

Эндрю шел по парку, загребая ботинками жёлтые осенние листья. Он уже долго бесцельно шатался по городу. Странные мысли роились у него в голове. Иногда чей‑то тихий голос говорил с ним, словно кто‑то маленький и невидимый сидел у него на плече и вкрадчиво нашёптывал в ухо нечто бесконечно важное, чего он пока не может понять. Эндрю со всех сил старался разобрать слова, но каждый раз голос становился тише и исчезал совсем, чтобы снова появиться через некоторое время.

Равнодушие. Равнодушие и вязкая пустота вокруг, сквозь которую так трудно идти, и все силы уходят на то, чтобы еле‑еле переставлять ватные ноги. Пустота и депрессия. Вельтшмерц, Мировая Скорбь, как называли это состояние полной апатии и бессилия древние скандинавы, окутала душу Эндрю. Он понимал, что сходит с ума, что потихоньку теряет связь с этим миром и что другая, неизведанная реальность всё настойчивее засасывает его в свой мрачный водоворот. Но ему было всё равно. Полное равнодушие. Абсолютная пустота. Древняя Мировая Скорбь.

Дубовый лист промчался у Эндрю перед лицом. Совершив в воздухе несколько фигур высшего пилотажа, жёлто‑зеленый самолетик опустился на землю около давно не крашенной скамейки, коих в парке было несметное количество.

Эндрю присел на скамейку и устало вздохнул.

«Сегодня день рождения Нэнси» – пришла мысль, тягучая как жвачка. Он повертел её так, эдак, повалял на языке знакомое имя и мысленно пожал плечами. Нэнси. Ну и что? Просто имя. Одно из многих.

«Работа… Бар… А был ли я сегодня там? Странно, не помню… Вроде заходил… Хосе там был, кажется… Или не заходил?»

Он тщетно напрягал память, но в голове лишь вертелись какие‑то смутные обрывки воспоминаний, упорно не желающие выстраиваться в какую‑либо определенную картину.

Вот он заходит в бар. Хосе с бледным, испуганным лицом маячит у стойки. Лохматая, разъяренная девчонка. Кто это?.. Ах да, Молли. Та самая, которая навела на торговца антиквариатом. Вот он протягивает к ней руку…

Картина смазывается. На него наплывает огромный негр, брызжа кровью из распоротой груди. Он пытается поймать музыканта своими обезьяньими лапами, капли его крови заливают глаза Эндрю, нестерпимо жгут кожу щёк. Красная, горячая волна застилает взгляд…

Эндрю очнулся и встряхнул головой. Похоже, он заснул на минуту прямо на скамейке, и ему привиделся кошмар. Но что‑то уж больно реально для сна.

– Господи, что со мной творится? – простонал он.

Ворона с важным видом прошагала мимо и принялась за недоеденный хот‑дог, который кто‑то бросил возле урны.

– Здесь свободно?

Мужчина в синем пальто, явно сшитом на заказ, подошел к отдыхающему в одиночестве музыканту. Дорогие ботинки. Дорогой кожаный портфель. Улыбка из дорогих вставных зубов.

Эндрю вяло кивнул головой. Свободных скамеек ему, что ли, мало?

Мужчина присел рядом и развернул свежую газету.

– Правда здесь красиво? – вдруг сказал Эндрю. Мужчина удивленно поднял глаза от колонки биржевых новостей. – Настоящая красота, правда? Что? Ты говоришь, зимой красивее?

Мужчина в пальто ещё раз покосился на странного парня, одетого во всё чёрное и беседующего сам с собой. Потом быстро отвел взгляд, открыл портфель и убрал газету.

– Возможно, зимой красивее, но я люблю осень. Она прекрасна, как агония… А зима… Что может быть красивого в трупе?..

Человек с портфелем поднялся и заспешил прочь, путаясь в полах пальто и поминутно оглядываясь назад, словно за ним гнались черти.

– Тебе не холодно? – продолжал Эндрю.

Ворона оторвалась от хот‑дога, взмахнула крыльями, взлетела и села на то место, где раньше сидел мужчина. Эндрю посмотрел на неё.

– Скажи мне, что со мной происходит? Я бы ни за что в жизни не поверил, что буду вот так вот сидеть и говорить с тобой… Я и сейчас не верю…

Ворона пристально смотрела на Эндрю.

«Ты – это он…» – раздалось у него в голове.

«Он – это ты…» – раздалось снова.

И через секунду…

«…печать снята. Иди и смотри…»

– Ну и как это понять? – спросил Эндрю.

«Жди. Придёт время…»

Ворона взмахнула крыльями и взлетела в небо.

«Придёт время…» – прошелестел ветер, запутавшийся в осенней листве.

Эндрю встал. Капля крови упала на грязный ботинок.

– О, дьявол!

Из носа музыканта опять текла кровь. «Уже чёрт знает какой раз за день, – подумал Эндрю. – Надо непременно сходить к врачу».

* * *

Он остановился около сверкающей витрины. Уборщица в этом магазине работала на совесть – толстое дюймовое стекло из‑за своей кристальной чистоты было почти невидимо глазу, и роскошные букеты роз, гиацинтов и хризантем вызывающе выставляли напоказ перед всей улицей свою дикую, первозданную красоту.

«День рождения Нэнси…»

Эндрю взялся за блестящую хромированную ручку и открыл стеклянную дверь с нарисованным гербом в виде причудливого переплетения бутонов, листьев и разноцветных ленточек. Тяжёлый аромат сотен цветов ударил ему в лицо.

Девушка за прилавком сама была похожа на слегка увядшую хризантему. Бледное, задумчивое личико обрамляла густая грива роскошных черных волос, слегка подпорченных химической завивкой. Девушка думала о чём‑то своем и чисто автоматически разливала воду из огромного кувшина по вазам, в которых томились в ожидании покупателя свежие цветы. Даже дежурная улыбка, всегда автоматически появляющаяся на её лице при виде потенциального клиента, несколько запоздала – настолько она была погружена в собственные мысли.

Эндрю подошёл к прилавку и рассеянно погладил ладонью ярко‑красные головки только сегодня распустившихся роз.

– Вам нравится? – спросила девушка.

– Да, пожалуй…

– Вам сделать букет? Из скольких цветов?

– Да… Из… Из двадцати одного, наверно…

– Столько лет вашей девушке?

– Да… Кажется, да…

«Еще один обкурившийся придурок», – кто‑то четко сказал в ухо Эндрю. Он удивленно мотнул головой. Девушка молчала. Больше в магазине никого не было.

«Такой же, как мой Диего. Даже не знает, сколько лет его тёлке…»

Эндрю криво усмехнулся. Ворона в парке. Теперь вот эта стерва с завивкой.

«Иди и смотри», – отчетливо сказал на этот раз абсолютно незнакомый голос. Эндрю вздрогнул и обернулся. И тут же опять усмехнулся про себя. Сколько можно вздрагивать? Пора б уж привыкнуть.

– Иди и смотри, надо же? – негромко произнес он себе под нос.

Неожиданно апатия, охватившая его со времени первого ужасного видения, на секунду отпустила его. Ему стало любопытно. Он внимательно посмотрел на продавщицу и немного напряг воображение, представив, что его взгляд проникает в череп девушки. Глубже, еще глубже… В самые сокровенные уголки девичьей памяти, в которой, вопреки поговорке, отлично сохраняется все более‑менее важное для ее хозяйки… И еще глубже… Туда, куда ей нет доступа… В те хрупкие участки, что принимают слабые, едва уловимые сигналы других людей, думающих о данном конкретном человеке… Те, что формируют чувство, которое называют интуицией…

Результат был поразительным.

Цветочный магазин исчез. Исчезли розы, хрустальные вазы и терпкий, тяжёлый аромат умирающих цветов. Перед глазами музыканта появилась обшарпанная комната мотеля. Где‑то на кухне монотонно капал не до конца завёрнутый кран, полуоторванный край обоев сиротливо свисал со стены, обнажая неровную кирпичную кладку. Почти всё пространство комнаты занимала огромная кровать. Большой, потный мужчина на ней хрипел и размеренно двигался в такт падающим каплям из крана на кухне.

– Диего… О, Диего, ещё… – неслось из‑под мужчины.

Худенькая, короткостриженая девушка извивалась под ним и стонала так громко и протяжно, словно не занималась любовью, а голосила по украденному кошельку.

«Любовь – это серия бессмысленных возвратно‑поступательных движений», – вспомнил Эндрю слова великого Кафки и снова усмехнулся.

– О, Долорес, дорогая… – прохрипел мужчина, вопреки логике думающий в этот самый момент не о своей стриженой подружке, а о продавщице цветов…

– Вам в упаковку за пять песо или за десять?

Кровать с двумя любовниками стремительно заволокло дымом, сквозь который всё явственней стали проступать букеты цветов, прозрачная витрина и вопросительная улыбка продавщицы.

«Заснул, что ли, этот идиот с замороженной мордой?»

– За десять…

Девушка шустро завернула букет в прозрачную плёнку и перевязала розовой ленточкой.

«Даже такой вот дебил, и то дарит цветы своей мартышке. А от моего Диего, кроме поцелуев и покусываний за ухо, ничего не дождёшься…»

Эндрю, не считая, бросил сдачу в карман, забрал букет и уже у дверей обернулся к продавщице.

– Диего обычно дарит цветы вашей подруге Долорес, которую трахает сейчас в сто двенадцатом номере мотеля «Лесное озеро», – равнодушно произнес он. – Вы же догадывались о чем‑то таком, не правда ли?

Эндрю посмотрел на широко раскрытый в изумлении рот продавщицы, на распахнутые коровьи глаза, на бестолково мечущиеся по прилавку руки, пожал плечами и, не дожидаясь ответа, вышел за дверь.

* * *

Люди. Люди. Люди.

Как много их в Тихуане. Они повсюду, словно тараканы, немерено расплодившиеся по планете. Люди говорят одно, думают другое, а делают третье. Люди рожают детей потому, что так надо, потому, что так делают все. А потом бросают их на произвол судьбы, отмахиваясь от своих чад денежными подачками и открытками к Рождеству. Дети, в свою очередь, тоже забывают о родителях. Потом. После того как их детская, нерастраченная любовь разобьется о глухую стену того, что называется родительской любовью. Любовь родителей – это любовь взрослых детей к живым игрушкам. Они создают их либо просто повинуясь тупому инстинкту размножения, либо для своих несколько усложненных и от этого не менее дурацких игр в куклы и дочки‑матери – так же, как любящий заводные машинки пацан, повзрослев, обязательно мечтает о настоящем авто. А игрушки, понимая, что нужны они лишь для забавы, ненавидят тех, кто их произвел на свет. Очень часто ненавидят. Так уж получается. Потом эта ненависть переносится на собственные живые игрушки – жён, детей, внуков… Миром правит ненависть. А любовь… Что такое любовь? О ней много говорят, но никто ещё не дал точного определения, что же это такое…

Голос в голове Эндрю шептал всё отчетливее. Когда не было видений, был голос. Потом голос уходил куда‑то, и невидимый киномеханик начинал крутить свою дьявольскую машинку. Эндрю словно сквозь дымку различал дома, улицу, людей, спешащих куда‑то… Но в то же время он находился и в другом, призрачном мире, который был виден гораздо яснее, чем тот, который мы привыкли называть реальностью…

– …Здравствуйте, мистер О’Нил. Не буду попусту отнимать ваше драгоценное время и перейду сразу к делу. У вас репутация крупнейшего специалиста в самых различных областях науки. Потому‑то я и осмелился пригласить вас к себе.

– Да уж, – усмехнулся Эндрю, – моя непревзойденная репутация в свое время стоила мне руки.

Музыкант опустил глаза. Он уже постепенно начал привыкать к тому, что внезапно возникающие видения бесцеремонно втискивают его в различные тела и временны́е отрезки. Но сейчас он снова невольно содрогнулся. Вместо правой руки от локтя у него был протез, оканчивающийся металлическими челюстями, напоминающими щипцы для колки орехов.

– Взгляните…

Низенький, юркий как ртуть доктор в несвежем, некогда белом халате подвел Эндрю к странному приспособлению, очень живо напоминающему электрический стул. На стуле сидел скелет. Обтянутое сухой кожей существо трудно было назвать человеком. Его потухший взор был устремлен в одну точку.

– Видите, – доктор ткнул пальцем в несчастного. – Тяжелейшая форма кататонии. Он ничего не ест, не реагирует ни на какие раздражители, в том числе и на электрический ток.

Доктор повернул маленький рубильник и двинул реостат. Стрелка индикатора на приборе прыгнула вверх. Мышцы существа рефлекторно дернулись, но немигающий взор остался направленным в ту же точку.

Эндрю‑О’Нил поморщился.

– Вы пригласили меня сюда, доктор, чтобы продемонстрировать, как в вашей пресловутой лечебнице издеваются над душевнобольными?

Шустрый доктор, казалось, не заметил реплики однорукого ученого.

– Однако же посмотрите на это.

Доктор повернул ручку громадного сейфа, стоящего в углу комнаты, и осторожно извлек на свет бумажный пакет. На цыпочках он подошел к столу из мореного дуба, положил добычу на гладкую, полированную поверхность и медленно, кончиками пальцев, развернул шуршащую бумагу так, словно доставал мину, готовую взорваться в любую секунду.

На столе лежал медальон. Та самая змейка, которая сейчас висела на шее музыканта.

– Боже правый!

Существо, пристегнутое к электрическому стулу, внезапно дёрнулось и жутко завыло. Мёртвые глаза вспыхнули дьявольским огнем, костлявые пальцы заскребли по деревянным подлокотникам, загоняя себе под ногти длинные занозы. Доктор быстро завернул золотое, покрытое зеленоватой глазурью украшение обратно в бумагу. Существо ещё раз дернулось и затихло, повиснув на кожаных ремнях, опутывающих неимоверно худое тело.

– В прошлый раз он разорвал ремни. Трое санитаров еле оттащили его от стола. И такая реакция каждый раз. Иногда оно не воет, а говорит быстро и бессвязно. Из его бормотания я понял, что они с товарищем нашли это, – доктор ткнул длинным пальцем в сверток на столе, – в заброшенном могильнике. И похоже, там был ещё один предмет – по всей вероятности, кинжал, который, к сожалению, к нам не попал. Я предполагаю, что его унес товарищ нашего подопечного.

– Где вы нашли этого несчастного?

– Под Лондонским мостом, где‑то около двух недель назад. Эта штука висела у него на шее. С тех пор он ничего не ест и реагирует только на эту безделушку.

– А к чему такие предосторожности, док? Вы несли украшение так, будто это на самом деле живая кобра.

Доктор почесал плешивую макушку и стал похож на дрессированного терьера из цирка, озабоченного проблемой деления четырех косточек на две равные части.

– Видите ли, мистер О’Нил…

– Джонатан…

– Видите ли, Джонатан, – промолвил доктор, – поэтому я и пригласил вас. Может быть, этот предмет является переносчиком некой неизвестной науке инфекции, способной вызвать столь странную форму кататонического ступора? Может, он как‑то влияет на мозг? Мало ли какие загадки таит история. Вы бывали в Индии, посетили Тибет, ваши монографии об исчезнувших культурах обошли весь научный мир. Вам и карты в руки. А я – скромный психиатр, мне не под силу решать такие задачки. Попытайтесь вы…

Картина поблекла и расплылась клочками белесоватого тумана. Эндрю стоял перед раскрытой дверью в подъезд собственного дома. Из глубины коридора первого этажа с потрескавшейся стены на него загадочно смотрела мексиканская девушка с улыбкой Моны Лизы на красивых, чувственных губах.

* * *

– Привет, Громила…

– Привет, Сью.

Лицо сержанта Томпсона приняло страдальческое выражение. Конечно, Сью очень симпатичная девчонка, правда, в постели абсолютное бревно и к тому же, как оказалось, круглая дура. Ну ведь можно же переключиться с общей связи на параллельную, чтобы в каждой полицейской машине динамик не верещал интимным полушепотом: «Привет, Громила…» – и все сотрудники патрульной службы, находящиеся в это время на дежурстве, многозначительно не перемигивались друг с другом.

– Я узнала всё, что ты просил. Фирма «Дюпон» выпустила три золотых зажигалки в форме гитары для награждения финалистов конкурса виртуозов гитары в Тихуане, проходившем там ровно пять лет назад. Одну получил один слепой парень… ну ты, наверно, видел его по ящику. Другую – пожилой блюзмен под триста фунтов весом. Он сейчас в турне по городам Мексики. А третий… Вот за третьего с тебя причитается.

Интимный шепот стал ну очень интимным. Джек покрылся холодным потом, представляя, как весь департамент давится от смеха над динамиками своих селекторов.

– Третью получил Эндрю Мартин. Да‑да, тот самый, помнишь? Его крутили и по ящику, и по радио по десять раз на дню тоже лет эдак пять назад. Потом он лечился в клинике для наркоманов, затем исчез. А сейчас живёт в бедном пригороде Тихуаны.

Джек, действительно, сразу вспомнил высокого, худощавого, задумчивого парня, которого он как‑то видел по телевизору. И хотя Томпсон ничего не смыслил в музыке, рука не поднималась переключить ящик на другой канал. Было что‑то особенное и в этом парне, и в его сумасшедшей музыке, которая выворачивала душу наизнанку и уносила куда‑то далеко‑далеко, подальше от надоевшего быта и каждодневной, непрекращающейся, часто бессмысленной суеты.

– В общем, это не наша юрисдикция. Если ты, конечно, не решишь сам смотаться в Тихуану и притащить его в участок за воротник.

Сью деликатно хихикнула.

– Никто никого никуда тащить не собирается, – сдержанно произнес Томпсон. – А вот допросить подозреваемого никто мне запретить не вправе. Так что диктуй его координаты, я записываю.

Сью быстро продиктовала адрес.

– Только смотри не убей его, Громила, – вновь хихикнул динамик. – Может, у него просто украли эту зажигалку. А ты понапрасну доведешь парня до инфаркта, когда начнешь размахивать у него перед носом своей ба‑альшой пушкой.

Томпсон зло ударил по выключателю, и динамик заткнулся.

– Иди ты к черту, дура, – прошипел сержант, закладывая крутой вираж на повороте в сторону границы.

* * *

Когда гитарист перешагнул порог квартиры, первое, что он увидел, были широко раскрытые глаза жены.

– Где ты был столько времени, Эндрю? С тобой всё в порядке? – тихо спросила она.

«Где ты был… Какое ей дело, где я был…»

– На улице, – буркнул музыкант. – Это тебе. С днем рождения.

Он протянул жене цветы и, не вытерев ног о половичок, прошел в комнату. Грязные разводы от остроносых, окованных железом сапог потянулись за ним широким следом.

Нэнси осталась стоять на пороге, прижимая к груди букет. Глаза её медленно наполнялись слезами.

А у него на душе царила абсолютная серая пустота, как в старом чулане, из которого вынесли все, что когда‑то радовало, имело значение, было важным и нужным…

Эндрю подошел к телевизору и нажал кнопку. Кролик Баггз Банни весело запрыгал по экрану, погоняя огромной морковкой грустного белого медведя.

– Ну что стоишь как статуя? Положи цветы в воду, – проворчал Эндрю, плюхаясь в кресло.

Дата добавления: 2015-05-06