Часть 2 Чистилище 1 страница

Номер 342

Станислав Алов

Литейным

Прочности

Закалкой и старением

Уменьшается

ЛАЖ 77-1-2

Л80

МЛ5

Д16

АМг2

Марка латуни, содержащей 77 % меди, 2 % железа и 1 % алюминия …

ЛАЖ1-2

ЛА1-Ж2

ЛА77

Название и химический состав сплава марки ЛК80-3:

литейный алюминиевый сплав; содержит примерно 80 % алюминия, 17 % меди и 3 % кремния

латунь; содержит примерно 80 % цинка, 3 % кадмия, остальное - медь

литейная эвтектоидная сталь; содержит примерно 0,8 % углерода и 3 % кобальта

латунь; содержит примерно 80 % меди, 17 % цинка и 3 % кремния

Число 59 в марке латуни Л59 обозначает…

содержание олова, %

содержание цинка, %

предел прочности при растяжении, кгс/мм²

содержание меди, %

При легировании алюминия его электропроводность…

увеличивается

не изменяется

изменяется немонотонно

Дюралюмины – это сплавы системы…

Al - Mg

Al - Cu – Mg

Al - Si

Al – Cu – Ni - Fe

Дюралюмины можно упрочнить…

Дюралюмины не упрочняются термической обработкой

закалкой и высоким отпуском

нормализацией

Дюралюмины превосходят чистый алюминий по…

электропроводности

теплопроводности

коррозионной стойкости

Силумины относятся к сплавам …

деформируемым

антифрикционным

жаропрочным

Просторнейший холл отеля «Привал Зачарованных Охотников». Полусонные постояльцы — а это по большей части округлые, как на подбор, пасторы в черных мантиях — наполняют помещение деятельной суетой. За надраенными до блеска окнами отеля неспешно просыпается живописный городок Брайсланд. Лолита с только что купленным глянцевым журналом плюхается в свободное пурпурное кресло у окна и принимается за чтение. Почти сразу же ее, углубившуюся в кинематографические сплетни, прерывает господин с блестящими усиками, занявший кресло напротив:

— Слушай, девочка, а ты, случайно, не Лолита? — это имя незнакомец проговаривает (почти выпевает) с особенно музыкальной интонацией.

Лолита поднимает изумленное лицо (в серых глазах как бы еще пляшут снимки оскалившихся знаменитостей), быстрым дуновением смахивает мешающую ей прядь волос и окидывает неожиданного собеседника дымчатым взором: небольшая плешь, лукавое лицо, элегантный твидовый пиджак цвета берлинской лазури — она его определенно где-то видела, и совсем недавно… Неужели это…

— Да, сэр, — крайне вежливенько отвечает девочка, выглядывая из-за журнала (на обложке изображена очень юная актриса, а чуть ниже напечатано: «Алая щель» — фильм, пропустить который было бы преступлением!»)

— Как-то раз мы уже встречались. Ты не помнишь меня, прелестное дитя?

— Не очень-то, сэр… — Лолита прищуривает мохнатые глазки. — Ах, простите. Конечно же, я видела вас на папиросных рекламах! Вы — тот самый…

— У тебя чудный зад.

— Что вы сказали? — Лолита резко захлопывает свой журнал, намереваясь ретироваться.

— Я говорю: пару лет назад… — неизвестный господин раскуривает кончик толстой приапической сигары, — я гостил у твоей мамы (ее имя как-то позабылось, но в нем было что-то созвучное твоему). Не помнишь?

— Да, кажется, я вспомнила. У вас, правда, было тогда мм… побольше волос.

— Ты — сама непосредственность, Лотта, — мелко хихикает проныра. — Кто это с тобой?

— В каком смысле?

— Вчера я видел с тобой высокого симпатичного брюнета. Он не то чтобы молод, но, безусловно, красив.

— Это же мой отчим, — фыркает Лолита.

— Он не отец тебе? А кто? Любитель нимф? Я знаю эту породу…

— Что-что?

— Говорю: может, выйдем на природу? Неповторимое утро. Я бы не прочь глотнуть… — мужчина как-то очень по-домашнему зевает, — глотнуть воздуху на веранде. Голова что-то раскалывается.

— Меня будут искать, — Лолита неуютно поводит плечиками: все же этот настырный тип нервирует ее.

— Жаль… Твоя зовущая лучистая красота, она, знаешь… не для этого мира. И еще: я думаю, тебе вовсе не следует носить такое короткое платье. Когда ноги прикрыты, оса не влетит.

— Я пойду наверх.

— Постой, — круглощекий тип придерживает ее руку с зажатым в ней журналом; не отдавая в том отчета самой себе, Лолита не отстраняет эту липкую лапу. — Тебе не следует спешить. Красивые паузы придают шарма унылому театру жизни. Не торопись, Дриада.

Лолита смотрит в широкое отельное окно: там, на улице, меж фонарных столбов растянут красочный транспарант: «ВСЕ НА ВЫСТАВКУ ЦВЕТОВ!»

«Какое странное утро. Совсем не такое, как вчера», — сумбурно размышляет она, покачивая голой ногою в такт колыханию транспаранта.

— Я не очень-то понимаю, о чем вы говорите, сэр.

— Это не так уж и важно, малышка. Важно, что есть интрига и развитие. Этой ночью с тобой произошла перемена. Теперь уже спешить некуда… Он целовал тебя там?

— Не поняла?

— Я сказал: какой бедлам. Надеюсь, к обеду все они разбредутся по своим нелепым кружкам… — толстячок затягивается сигарой и выпускает в пространство два-три филигранной формы дымных колечка. — Откровенно говоря, я все про вас понял — еще вчера. Эти ямочки на невинных краснеющих щечках не умеют лгать. Ты ведь влюблена в него?

— В кого это?

— В своего прохвоста-отчима, конечно же. Что неудивительно: у него есть свой стиль и скрытое обаяние порока.

— Простите, но я устала и не выспалась…

— Это вполне естественно, учитывая обстоятельства твоего пребывания здесь. Ты немного одурманена — вчерашним вечером, пламенной ночью, лиловыми огнями этого зачарованного отеля. Как и я. Как и все мы.

— И вы… тоже? — Лолита дарит собеседнику свою обаятельнейшую улыбку.

— Я?.. Я пишу тут новую пьесу.

— В самом деле? Вы писатель?

— Драматург, если тебе интересно, — кивает, осклабившись, мужчина с рекламными усиками. — Клэр Куильти.

— Еще как интересно! И о чем вы пишете?

— Моя пьеса о девочке — такой, как ты. О девочке, не подозревающей о сокрытой в ней власти, о собственных чарах, о волшебных свойствах, дремлющих в ней до поры. Вскоре они станут явными.

— Правда?

— Без сомнения, — заверяет Куильти. — Но будет уже поздно. Слишком поздно, милая моя.

— Я не понимаю… — Лолита подается вперед — навстречу собеседнику.

— Это не легко понять. Особенно, когда ты всего лишь ребенок. Тебе суждено превратиться в бабочку, порхать и блистать на сцене. Сейчас же ты всего-навсего куколка — симпатичная куколка Долорес.

— Удивительно, что вы запомнили мое имя.

— Еще бы. Мир переполнен тайнами. Вон спускается твой отец. Мы еще встретимся, мисс Гумберт… Если ты этого захочешь. A tout de suite.

«Проклятый французский», — вздыхает Лолита про себя.

Клэр Куильти замолкает и прячет хитрый взгляд за раскрытой газетой (с крупным заголовком: «Так чья же лошадь пришла первой?»). Лолита также конспиративно, как ни в чем не бывало, ныряет в свой журнал. Маленькая бледная девочка с белой лентой в волосах в сопровождении шарообразной дамы шагают к выходу вдоль вереницы пурпурных кресел. Гумберт Гумберт размеренной довольной походкой человека, у которого все состоялось, спускается с небес к нам на землю и шествует к отельной конторе.

— Простите, моя жена не звонила?

Чего еще они хотят от него? Он уже выпотрошен полностью. С него нечего взять. Он — тряпичная кукла с истраченными внутренностями. Но это лишь его частное мнение.

Гумберт лежит на полу допросной (это уже не тот сравнительно «уютный» кабинет, где его допрашивали ранее; новое помещение представляет собой промозглый закут, обложенный кафелем невнятного цвета; кафельный пол и железный крюк, свисающий с потолка, вызывают ассоциации скорее с современной бойней, чем с подземельями Инквизиции). Губы узника разбиты, рядом — кровавая лужица. Периодически он бессильно хрипит и тяжело кашляет. Руки (временно освобожденные от бремени наручников: ибо в таком плачевном состоянии маньяк точно не опасен) покрыты синяками разного тона и размера. Седая борода уткнулась в грязный пол: уже две недели, как заключенный перестал бриться.

В последнее время прежние нейтральные дознаватели, явно не во всем согласные с методами нового начальника, навещают Гумберта все реже. Ныне тело его полностью отдано на откуп главному дознавателю, пища стала скудной и трудно перевариваемой, а тетрадь и ручка изъяты.

Где-то в здании — далеко отсюда — разносится раскатистая баптистская песня: администрация не запрещает отправление религиозных обрядов. Несколько голосов нестройно вытягивают ее, чтобы не сойти с ума. В этой незамысловатой песне слышна надежда.

Гумберт находится в полубреду — в состоянии эйфории: мысль о грядущем конце приятно успокаивает его. Он смирился с вечным унижением и болью. Его внешнее я превратилось в слабое подобие организма, существующего только благодаря рефлексам, однако душа умиротворена: ведь никто не в силах лишить его отрады воспоминаний.

«Сейчас я, Гумберт Последний, лежу здесь, на кафельном полу, и точно не знаю, кто я, — флегматично говорит узник самому себе. — Не знаю даже, зачем я тут лежу. Мне скучно здесь. Тошно. Тошная непреодолимая скука. Иногда думаешь: лучше уж умереть прямо сейчас. Но как представишь: а что там? — возможно, скука и тоска еще большая…»

Его размышления прерывает тихое шлепанье шагов. Чертовски знакомый звук — когда-то именно так, расхлябанно, не поднимая носков босоножек, шлепала по паркету…

— Лолита… — выдыхает Гумберт; его разбитые губы складываются в улыбку. — Ступай сюда.

Шаги как будто приближаются.

— Тут так холодно… — произносит родной до боли голосок где-то за его спиной.

Гумберт силится повернуться, но он не в состоянии.

— Ты тут спишь? — спрашивает Голос.

Гумберт пытается что-то сказать, но выходит невнятное мычание.

— Я хочу поиграть с тобой, — Голос звучит уже над самым ухом. — Ведь тебе тоже скучно?.. Давай играть.

Невозможно встать. Что за пытка!

— Ты скучный сегодня.

Гумберт хрипит, ворочаясь на месте, точно перевернутая черепаха. Шаги удаляются. Вскоре доносится скрип отпираемой металлической двери.

«Не уходи! — вопит узник про себя. — Пожалуйста! Я сделаю все, что ты захочешь. Я буду играть с тобой… сколько попросишь! вечно!.. Это невыносимо…»

Кто-то опять пододвигается к нему. Нет, она еще тут! Рука опускается ему на плечо… эти детские пальцы…

— Вставай. Пора в камеру.

Темнокожая ручища тормошит Гумберта за безвольное плечо. Два верзилы-охранника подхватывают его и волокут куда-то.

— Ло… — бормочет заключенный. — Играть…

— Вот свинья, — неопределенно негодует Первый Охранник.

— Тащи его теперь… — соглашается с коллегой Второй.

Мерцают тусклые лампы на потолке. Проползают постылые коридоры. Плывут чередою не отличимые друг от друга камеры. Баптистская песня больше не слышна. Пока его влекут, Гумберт улыбается, кривя окровавленные губы. В какой-то момент процессия останавливается. Первый охранник идет вперед, чтобы отпереть очередную дверь. Гумберт остается вдвоем со вторым амбалом. Прямо напротив них оказывается чья-то камера, откуда взирают трое заключенных: один поодаль читает старый засаленный журнал, а двое других, похожих на облезлых крыс, тихонько переговариваются.

— Слыхал, — хрипло шепчет Первый Заключенный Второму, — вон тот недоносок трахал свою дочь.

— Да ну?.. — оживляется Второй Заключенный.

— Зуб даю.

— Этой мрази стоит познакомиться с Бритвой, — ухмыляется Второй, схватившись за прутья решетки и придвинув рябую физиономию поближе, чтобы получше разглядеть означенного «недоноска».

— Их всех это ждет, — констатирует Первый, подмигивая Гумберту, еле стоящему у стены и глядящему на него мутным бессмысленным взором.

Адвокат рвет и мечет. Он вышагивает вдоль проволочного заграждения комнаты для свиданий. Гумберт с серым разбитым лицом машинально следит за траекторией его передвижений.

— Это неслыханно! Меня не пропускали к вам целых четыре дня. Возмутительно! Я направлю жалобу в апелляционный суд! — Адвокат намеренно повышает тон, дабы его услышали вне пределов комнатки. — Они, видимо, считают, что им все позволено! К счастью, сейчас середина XX-го века.

— Успокойтесь, — улещивает его Гумберт. — Вы все равно ничего не докажете. Да и, учитывая мою статью, вряд ли найдутся сочувствующие.

— Тем не менее, как ваш адвокат, я намерен принять все надлежащие меры к немедленному прекращению произвола. Они еще не знают, с кем связались!

Чернокожий охранник взирает на суетливого господинчика без всякого выражения. Некоторое время адвокат и узник молчат. Затем Гумберт спрашивает:

— Что-нибудь известно о дате суда?

— Первые слушания должны состояться через два месяца. Но не переживайте — дело далеко не сразу передадут в Верховный суд. А уж когда придет срок, не сомневайтесь: я намерен использовать все материалы, способные скомпрометировать Клэра Куильти.

— Да, я помню, она рассказывала мне про его де Садовский детсад. Наш славный кабанчик любил только очень маленькие и свежие желуди.

— Я не совсем понял…

— На суде будет она?

— Я действительно не знаю. Кажется, они ее все еще разыскивают.

— Это было бы слишком, — тихо произносит Гумберт, рассматривая крупного рыжего таракана, копошащегося на полу.

— Да… — сочувственным тоном изрекает адвокат, — все беды мира от этого никчемного женского пола.

— А вы — женоненавистник, мистер, — без улыбки поддевает его Гумберт.

— Подумайте лучше о себе. Ваше здоровье подорвано. Настали жесткие времена. Даже мне сложно влиять на ситуацию... — Адвокат останавливается и усаживается на стул. — И вообще, чего они собственно от вас хотят? Каких таких признательных показаний, которых они еще не слышали?.. А?.. Вы же признали свою вину (разумеется, в рамках той программы, которую я для вас наметил).

Гумберт пожимает плечами:

— Сдается мне, им просто нравится сам процесс. А поводом стала ваша пресловутая фляжка.

— Нужно срочно изменить условия пребывания под стражей. Мы пригласим независимую медицинскую экспертизу. И вот тогда посмотрим! Я на этого солдафона управу найду! — горячится Адвокат, с вызовом глядя в равнодушные зрачки темнокожего охранника. — Поверьте, мистер Гилберт.

Таракан скрывается в неведомой щели. Гумберт прикрывает веки и говорит, обращаясь скорее к самому себе, нежели к собеседнику:

— Как вы полагаете, когда-нибудь еще будет свет… или теперь — только вечная тьма?

— Я всего лишь адвокат. Свет и тьма не в моей компетенции. К тому же, я уже давно их не различаю.

Еще одно отвратное утро.

Главный дознаватель высится над распластанным на койке Гумбертом. Прищуренные глаза полковника выражают полное довольство: похоже, он таки одержал окончательную победу.

— Прогресс налицо, — ухмыляется он, дымя сигарой. — Ты стал послушным, Гумберт. Поумнел. Это хорошо. Как рукой сняло всю твою строптивость. Скоро я научу тебя подавать тапки, — Главный Дознаватель гогочет (этот смех похож на кашель).

Он уже направляется к двери, но останавливается на полпути:

— Ах да. Сегодня вечером у тебя появятся новые приятели, и тебе больше не придется скучать одному. Тюрьма сейчас переполнена — так что, жди гостей. А пока отдыхай.

Полковник удаляется. Остается тишина и ужас. Где-то неподалеку попискивают крысы. Чтоб не сойти с ума окончательно, Гумберт принимается сочинять стихотворение. Вскоре оно выстраивается в его сознании в законченные строки:

Твой ангел так прост.

Когда вечером рано

Ты ляжешь в кровать,

Он споет песню кранов,

Колыбельную капель

В твоем старом доме.

А я буду в окно

Наблюдать игры гномов.

И в твоем теплом сне

Зазвенит колокольчик

На моей красной шапке:

Дили-дон! Звонче! Звонче!

Я спущусь с потолка,

Я сорву одеяло

И — жужжащей осой —

Обнажу свое жало.

«Мне все равно. Все равно. Я буду писать свою книгу. Хотя бы в голове».

Постепенно наваждение камеры рассеивается: беззвучно раздвигаются стены, загораются софиты, смрад и тлен обращаются в шик и лоск — расторопные слуги Мнемозины ловко меняют декорации. И вот, Гумберт уже не жалкий заключенный — он снова в «Привале Зачарованных Охотников».

В зачарованном отеле 9 утра. Гумберт в сладком изнеможении откинулся на подушку. Он покрыт потом, волосы всклокочены; его голое косматое тело бессильно раскинулось на кровати. Это обширное тело напоминает целый материк с реками вен, с лесами волос, — вольготно расположившийся в океане смятых простыней лавандового оттенка. Скомканное одеяло очутилось на полу. Под ногой Гумберта — свернувшийся комок материи цвета индиго, в котором уже невозможно узнать Лолитину ночную рубашку.

Сама же девочка — с бездумной улыбкой на лице — сидит рядом, прижав разгоряченную спину к прохладной стене и легонько покачиваясь в такт некому неслышному ритму. Она столь же взмокла и раскраснелась — Гумберт, даже лежа чуть поодаль, ощущает в воздухе исходящий от нее жар. Серые глаза Ло глядят куда-то в пустоту, обозревая нечто, находящееся вне пределов этого номера. Кроха как будто еще не совсем выплыла из того вязкого, ирреального, потустороннего мира, где только что пребывала со своим фиктивным «отцом».

Гумберт — как бы со стороны — взирает на это нагое, ничуть уже его не стесняющееся, двенадцатилетнее дитя, и думает о том, как велика внезапно возникшая пропасть меж днем вчерашним и сегодняшним. Еще вчера он, Гумберт Несчастный, был простым смертным, сегодня же — посвящен в клан избранных. Ему открылось то, о чем можно было лишь мечтать. Он нашел свое Эльдорадо. Теперь он здоров, абсолютно здоров! Как же все это так мгновенно случилось?.. Непостижимо. Ему все еще чудится, что происходящее — только часть изумительного сна, где все можно, и вот-вот он проснется. Как странно видеть эти едва наметившиеся сосцы, и золотисто-рыжеватый пушок внизу ее впалого живота, и коричневые ножки, покоящиеся в удобной близости от его костистой руки; пожирать глазами и знать, что все это теперь принадлежит ему, что он может в любой момент дотронуться, сжать, проникнуть — воспользоваться любым из сокровищ ее гуттаперчевого тела. И все чудесные возможности, все свои цветущие сады и душистые тайники предоставила ему она сама. Это так странно, так невозможно, так волшебно.

«Я — зачарованный Бог целой вселенной, зародившейся в номере 342, — произносит Гумберт про себя только что сочиненную мантру. — Я все могу! Более никаких синиц в руке, преград, досадных препон, нелепых препятствий потаенным желаниям! Безумец освобожден из клети!»

И все же Гумберта терзают противоречивые чувства: восторг и страх, нега и раскаянье, блаженство и ужас пред грядущим наказанием (а оно ведь обязательно последует — так уж устроен этот треклятый мир!). Гумберт ощущает себя человеком, полжизни простоявшим на отрезанной от мира станции в ожидании своего поезда; и вот, ныне пресловутый поезд — наконец, приехав — сбил его на полном ходу. Однако же он слишком давно купил билет, и отступать уже слишком поздно.

— Что есть поесть? — спрашивает пришедшая в себя Ло самым обыкновенным деловитым тоном (ее животик и в самом деле урчит).

«Как же страшно… — панически говорит себе Гумберт, оглядывая номер в поисках съестного. — Отныне не будет ни минуты покоя, ни дня в полной безопасности. Как скоро следует ожидать кары? Вот сейчас, с минуты на минуту, сюда ввалятся полицейские…»

Он уже видит их врывающимися в номер: с одинаковыми плоскими лицами, наглые, неумолимые, вездесущие, с Уголовным кодексом наперевес — они, фатально множась, становясь единой угрожающей массой, обступают со всех сторон его голое, ничем не защищенное тело…

— Что там с едой, Гум?.. — нетерпеливо взывает Лолита с постели. — Черт. Что-то у меня голова раскалывается. Все из-за твоей дурацкой пилюльки.

Ему удается отыскать немногое: пакет с чипсами, связку бананов да четыре перезрелых персика. С этими нехитрыми дарами Гумберт Гумберт шествует к девочке. Лолита жадно набрасывается на снедь. Они оба чертовски проголодались. Они дьявольски устали. Они… Как все же интимно, как триумфально звучит это: они …

Они уже тут. Их двое. Они молча заполняют собой его (бывшую прежде неприкосновенной) камеру. Безликие и вездесущие — они рассаживаются справа и слева от Гумберта. «Гости» спокойны и самоуверенны.

— Я — Бритва, — пожевав губами, выпаливает Первый Сосед — тот, что покрупнее; он медлит и наконец резковато продолжает, обращаясь к Гумберту: — Представься.

— Гумберт, — нехотя выдавливает из себя тот.

— Это имя или кликуха? — уточняет Второй Сосед: необычайно тощий субъект с мелко трясущейся челюстью.

— Меня так зовут, — объясняет Гумберт с вялым отвращением.

— А меня звать… — начинает Второй Сосед, оскалив в глуповатой улыбке редкие желтые зубы.

— Завянь, Мокрый, — осаживает его Бритва (Второй Сосед явно не пользуется тут авторитетом).

«На чем будут спать эти двое? — спрашивает себя Гумберт, оглядывая землистые, как-то косо, как бы на скорую руку слепленные лица своих новых сокамерников. — Койки для них не принесли…»

Он усмехается: какое нелепое deja vu — все это уже когда-то где-то было. Прошлое будто бы преломляется в кривом зеркале, обнажая абсурдность бытия. Мнемозина всегда была склонна к некоторой театральности, но это уже слишком. Впрочем, красота и пошлость постоянно ходят рядом.

«Они не будут спать здесь. Их привели сюда на время».

— Над кем ты смеешься? — недобро ухмыляется Бритва, пристально глядя в глаза Гумберта не моргающим рыбьим взором.

Гумберт молчит. Он слишком устал.

— Просто мы хотим знать, — навязчиво и монотонно продолжает Бритва, — над кем ты сейчас смеялся… Потому что, если ты молчишь, это настораживает нас. Понимаешь?.. У нас принято отвечать за то, что ты сделал.

— Я… я ничего не сделал.

— Он мне не нравится, — подзуживает Мокрый, с размаху плюхаясь на койку Гумберта. — Пусть хотя бы скажет, за что сидит.

Гумберт не произносит ни слова, уставившись в пол.

«Пройти все муки. Ради нее. Ради того, что она была».

— Ты знаешь, морда, что делают у нас с такими, как ты? — бросает ему Бритва, не сводя своих плавающих зрачков с бородатого старика, замершего перед ним.

Глухие удары начинают сотрясать грудную клетку Гумберта. Знакомая боль потихоньку возвращается.

«Diable. Вот и расплата».

Неожиданно оба новоиспеченных «соседа» наваливаются на Гумберта. Тот успевает бросить взгляд за прутья решетки: там пусто — охранники предусмотрительно ретировались. Все продумано и организовано заранее. Что ж. Чего-то подобного давно следовало ожидать.

Обливаясь вонючим потом, «сокамерники» принимаются скручивать Гумберта; лично же Бритва все норовит стянуть с трепыхающейся жертвы казенные штаны. Гумберт сопротивляется, как может, но уже чувствует, что силы фатально неравны. Неумолимые слезы рвутся наружу. Лучше умереть, чем вынести этот позор.

— Да что ж ты скользкий такой!.. — с некоторым даже задором причитает Второй Сосед, заламывая руку Гумберту.

Последняя капля падает в чашу. Внезапно в этой нелепой возне трех несвежих мужских тел происходит резкая перемена. Сначала слышится, как дико взвывает Бритва, а после можно увидеть его же перекошенную рожу, в которую вцепились зубы Гумберта. Приятель раненного пытается оттащить в сторону их обезумевшую жертву. Однако теперь уже не ясно, кто именно жертва. Когда все же удается оторвать безумца от покусанного Бритвы, заметно, что в окровавленных зубах Гумберта остался изрядный кусок его подбородка. Мокрый (у которого челюсть от напряжения нервов заходила прямо-таки ходуном) во все горло зовет на помощь.

Прибывшие охранники застают такую картину: двое забрызганных темной кровью заключенных, в панике прижавшиеся к стали решетки (у того, что покрупнее, зияет глубокая рана на подбородке); да человек-животное с алым оскаленным ртом, скулящее в противоположном от них углу.

Странная неизвестная улица в бледно-синем тумане. Гумберт Гумберт — сквозь противный мелкий дождь — движется по ней в сопровождении Лолиты. Он в макинтоше, она под зонтом. Вокруг них семенят люди с черными или пестрыми зонтами. Эти люди похожи друг на друга. Они переговариваются вполголоса. Гумберту удается разобрать слова одного из них:

— Этот человек что-то замышляет... У него дрянные глаза.

— Определенно, мистер Фальтер, — соглашается Второй Собеседник. — К тому же, он иностранец.

Гумберт прибавляет шагу. Его сердце трепыхается, как раненный селезень. На пути возникают две дамы, напоминающие огромные декоративные статуэтки.

— Девушка, которая с ним, — конфиденциально обращается Первая Дама к своей товарке в пышном платье, — она такая красивая. Поглядите-поглядите, миссис Тальбот. И слишком уж юная…

— Где вы видите девушку? — это маленькая несмышленая девочка. Должно быть, его дочка. Хотя… он не так уж похож на ее отца, — добавляет Вторая Дама, сморщив нос. — Все это настораживает, миссис Чатфильд.

Гумберт стискивает руку Лолиты и стремительно несется с ней в туман. Девочка не поспевает за ним, ее сандалии влачатся по мокрой мостовой.

«Они множатся. Не уйти…»

— Очень подозрительная пара… — шепчет себе под нос Господин в Переулке, куда они сворачивают в надежде, наконец, скрыться от всего этого кошмара.

— И от кого они бегут?.. — задумчиво вопрошает Старушка с Собачкой, шествующая им навстречу.

— Скорее всего, от закона, мисс Найт, — усмехается Субъект с Усами, приветственно приподняв пред нею шляпу.

«Это мой ребенок. Мой! Не смейте… Расступитесь!»

— Оставьте их в покое, — с легким акцентом говорит пожилой лысоватый франт приятелю в спортивном костюме. — Они сами разберутся друг с другом.

— Ваш европейский гуманизм, господин Ванкооб, — укоряет его тот, — и доктрина невмешательства прямо-таки поражают.

— Это не гуманизм, Мельмот. Всего-навсего статус кво.

— Je n'ai jamais, — встревает Некто из окна.

— Fichez-moi la paix! — умоляет Гумберт.

Ему хочется кричать от бессилия. Подхватив упирающуюся Лолиту, несчастный продирается сквозь фигуры и лица манекенов… Манекенов?.. Да-да, ведь это всего лишь куклы! Только сейчас он замечает, что вся улица уставлена неподвижными манекенами. Гумберт сардонически хохочет. Его лицо перекошено судорогой. Он видит, что Долорес остановилась и смотрит на него из-под огромного зонта: ее веко подергивается — она имитирует его же судорогу. Гумберт размахивается и влепляет ей пощечину.

Стены успокаивающе голубого оттенка. Металлическая сетка на окнах. За сеткою вечернее ультрамариновое небо. Пустой дверной проем (дверь отсутствует). Почти полная тишина — звенящая, стерильная, нарушаемая лишь невнятными голосами и дробным стуком сердца. Наконец, покой. Но покой холодный, безнадежный, безжизненный — сродни могильному. Не пошевелиться: зафиксирован. Это означает, что руки хитроумным способом привязаны к железному выступу кровати лентой жесткой материи.

Гумберт (так его зовут!) отмечает перемены, произошедшие в окружающем его мире. Он исследует его, точно новорожденный. Бытие приобрело расплывчатую форму. Нынешние тутошние предметы окончательно потеряли имена. Нет настоящего и будущего. Больше нет мыслей и чувств о сегодня или завтра. Что же осталось у него?..

Гумберт поворачивает голову вправо и немедленно обнаруживает существо противоположного пола в лазурном халате: женщина неопределенного возраста смотрит на него, не произнося ни слова, а потом быстро выходит из голубой комнаты. Вскоре она же появляется вновь, но уже в сопровождении коротенького округлого господинчика с благостною миной на столь же округлом лице-блюдце. Лазурная дама усаживается на стуле в углу, а господинчик подходит к кровати Гумберта. Задорно улыбаясь, он ощупывает лежащего маленькими хитрыми зрачками-пуговками.

— Так-так… — тянет он; в его голосе заметен сильный иностранный акцент. — Стало быть, очнулись?

Гумберт ничего не отвечает — в основном, потому, что еще не вспомнил, как это собственно делается.

— Он что-нибудь говорил? — обращается господинчик к даме на стуле.

— Нет, профессор, — сухо роняет та; ее голос стерилен, как и все вокруг.

— Мм да… — Профессор пододвигает себе еще один стул и усаживается рядом с кроватью. — С чего начать?.. Я — доктор Журавский. Вы можете звать меня Вольдемаром Венедиктовичем. Или же, если это обращение кажется вам сложноватым… — он сипло хихикает, — просто В.В. Но учтите, в таком случае я стану обращаться к вам соответственно — Г.Г.

— Да… я вас знаю… — еще не совсем уверенно, как бы заново учась говорить, лопочет Гумберт.

Дата добавления: 2015-03-29