Часть 3 Эльдорадо 1 страница

Бородатый мужчина с неизменной бессмысленной полуулыбкой на устах выходит из бронированного автофургона в сопровождении федерального маршала и дюжих полицейских с ружьями наперевес. С тою же улыбкой он вселяется в новую камеру — более просторную и отапливаемую (тюрьма также сменилась: на обреченного гостя взирают иные корпуса и незнакомые стены). Улыбаясь, загадочный бородач дает сбивчивые показания новым следователям.

Его же можно видеть на исправительных работах: вместе с другими собратьями по несчастью встрепанный заключенный усердно машет киркой. И, конечно же, всякую свободную минуту он пишет, пишет, пишет; — уже заполнены две толстых тетради, и неуемный мемуарист начал третью. Никто не препятствует ему, наоборот: в камере лежат теперь старые растрепавшиеся автомобильные карты и путеводители. Все это призвано помочь повествователю восстановить маршрут заплутавшей жизни.

Меланхоличного узника успокаивает любая работа, как физическая, так и умственная. Он не доставляет никаких лишних хлопот тюремной администрации. Он давно смирился с собственным положением. Роль знаменитого преступника пришлась ему в пору.

Здоровье заключенного оставляет желать лучшего — участились сердечные боли. Тюремные эскулапы разводят руками: процесс закупорки сердечных клапанов необратим; поможет лишь квалифицированная операция. Однако следователи считают проведение сложной операции с непредсказуемым результатом слишком рискованным, особенно на фоне близких судебных слушаний. Не сдающийся адвокат заваливает высшие инстанции разнородными жалобами.

Гумберт Гумберт же вполне спокоен.

— Стало быть, вы утверждаете, что несовершеннолетняя Долорес пребывала с вами абсолютно добровольно? — в который раз уточняет помощник следователя Генри Грин.

Грин — совсем еще молоденький симпатичный брюнет, к тому же интеллектуал с необыкновенно развитыми аналитическими способностями. Они с Гумбертом беседуют в просторном кабинете: стены цвета морской волны, дубовый стол, почти домашние горшки с гладиолусами, на стене портрет Линкольна. Хозяин этих апартаментов, похоже, стремился создать подобие уюта, дабы скрасить рабочие будни. Начальник тюрьмы — мистер Лолиадар любезно предоставил для допроса Гумберта Гумберта свой собственный кабинет.

— Если допустить, что я все же не сумасшедший, и история с Лолитой случилась на самом деле, то… безусловно.

— Ваши показания все время путаются. Разумеется, это объяснимо: сначала к вам применялись незаконные методы дознания, после — психиатрическая клиника, где, кажется, вас не столько вылечили, сколько снабдили дополнительными (или же противоположными прежним) фобиями… Однако предлагаю придерживаться фактов. Это самый надежный метод возвращения к реальности.

— А с чего вы, молодой человек, взяли, что меня — в моем-то положении — еще интересует ваша так называемая реальность?.. Они утверждают, объятые тьмой, что эта трагедия жизнью зовется…

— Все это очень интересно… — начинает было Грин.

— Реальность… — перебив его, усмехается Гумберт. — Я-то возвращаюсь к ней. А что толку… Как бывает, знаете, приходишь на пляж; и все как всегда. А моря нет.

— Интересует вас реальность или нет, но мы с вами обязаны закончить дознание. От его результатов во многом будет зависеть решение суда. Или это вам также безразлично?

— Тому, кто познал счастье иного, райского порядка, не страшен ад… Юноша, вы видите перед собой конченого человека… Ах, оставьте ему хотя бы сны и грезы. Не отнимайте драгоценное время — ибо его следует потратить на более важные вещи.

— Какие же, если не секрет? — терпеливо интересуется Грин.

Гумберт закрывает глаза и с готовностью объясняет (интонации его голоса — тягучие, вкрадчивые — напоминают речь проповедника):

— Ясное утро в Колорадо. Дождливый вечер в Неваде. Следы ее босых пяточек на влажном песке Калифорнии. Луга — живые и пестрые от бабочек. Джазовый перезвон. Разноцветный калейдоскоп мороженого. Ровный, тихий и нежный стук ее сердца под покровом одеяла. Вечно голодный Икар, пожирающий ленту шоссе. Вакханалия светлячков. Горькие на вкус поцелуи. Ее вздымающееся платье на качелях в парке: эти безжалостные, скручивающие душу рывки… Пыльные почерневшие крылья, влачащиеся у меня за спиной. Неудавшийся прыжок в вечное счастье… Теплые сны и грезы, похожие на невообразимые цветки Лотоса, раскрывающиеся в болоте, где мы с вами ныне пребываем.

— Весьма поэтично. Но вернемся к вашим деяниям с точки зрения уголовного права США. Вы не против?

— Bon, j'accepte. Почему бы и нет, — неохотно соглашается Гумберт.

— Вы хоть немного раскаиваетесь в содеянном? — спрашивает Грин, внимательно глядя на собеседника.

— Если честно, я остался до смешного неудовлетворен тем, как он принял смерть. Господин Дук-дук, даже умирая, сумел провести меня.

— По утверждению вашего адвоката, Клэр Куильти занимался съемкой детской порнографии.

— О, наш талантливый пройдоха был мастером на все руки. Если он играл, то исключительно на золотых струнах.

— Кинопленки, найденные на втором этаже его особняка, могли бы подтвердить данное обвинение, если б не одно но … В кадре нет самого Куильти. И мы не можем определить сейчас, снимал ли он это сам (либо отдавал распоряжения на съемку) или же просто коллекционировал специфическую «клубничку». Пресловутое ранчо, где предположительно могли производиться съемки, сгорело; в связи с чем довольно сложно идентифицировать обстановку комнат, в которых это происходило.

Помощник следователя словно бы извиняется перед обвиняемым, и последний это прекрасно чувствует.

— Не оправдывайтесь. Это вам не идет.

— Вы превратно истолковали мои слова.

— Словом, имя великого драматурга должно остаться не замаранным, — подводит итог Гумберт. — Истории не нужны сразу два негодяя.

— Мы прилагаем все возможные усилия для выяснения туманных обстоятельств теневой стороны жизни мистера Куильти, — заверяет его Генри Грин, положив очень худую ладонь на очень толстую папку с делом Гумберта так, будто перед ним Библия. — Если его предполагаемая вина будет доказана, этот факт, безусловно, станет для вас смягчающим обстоятельством.

— Мне не так уж много осталось, юноша, чтобы все это могло интересовать меня всерьез.

Адвокат весь лоснится. В его душе явно поют триумфальные трубы.

— Рад сообщить, мистер Хумплерт, что ваш прежний мучитель снят с должности! И не без посильного содействия вашего покорного слуги.

Разговор ведется в новой камере Гумберта: недавно крашеные белым потолок и стены; два округлых стула; небольшой деревянный столик; умывальник; висящее над ним полотенце; чуть правее — вполне сносный керамический унитаз; койка с толстым матрацем; темно-зеленый пол с тенью решетки, ложащейся из широкого окна с видом на тюремный двор. Гумберт расположился на стуле; его сутулая фигура практически недвижима. Заключенный облачен в стандартную оранжевую робу, его адвокат — в велюровый костюм болотного цвета.

— Je suis ravi de vous entendre dire cela, — говорит Гумберт, глядя в сторону. — Впрочем, его деятельность была продиктована создателем Пьесы. Марионетка отслужила свое, и теперь брошена обратно — в пыльный сундук кукольника.

— Ваши аллегории, как всегда, недоступны моему пониманию.

Адвокат (склонный к беспокойным перемещениям в пространстве) прохаживается вдоль стены. Его новенькие начищенные ботинки слегка поскрипывают.

— Каков наш план? — прерывает его размеренное движение Гумберт.

— Просто придерживайтесь той же линии, что и прежде, — резюмирует адвокат, останавливаясь, и, не оборачиваясь, спрашивает: — Вы закончили свою исповедь?

— Кажется, ближусь к завершению.

— Вы вняли моим рекомендациям?

— Напомните: каким именно.

— Ну, например, описать личность драматурга Клэра Куильти сколь можно отвратней.

Адвокат поворачивается и медленно идет к стулу Гумберта.

— О, это было несложно.

— Можно взглянуть?

— После, — отрезает Гумберт.

Адвокат недовольно посапывает.

— Мы сможем использовать это в суде?

— Не уверен. Мои мемуары написаны не для суда, к тому же весьма витиеватым языком. Разве что, я зачитаю некоторые выдержки, если это будет позволено.

— Я бы хотел с ними ознакомиться.

— Всему свое время.

Адвокат глядит на Гумберта с укоризной.

— Тайны-тайны. Нехорошо скрывать что-либо от собственного адвоката. Мне необходима полная картина. От этого зависит очень многое.

— Кто бы говорил… Вам не кажется, господин Инкогнито, что пора бы уже вам раскрыть некоторые карты…

— Слишком рано, — отвечает адвокат тою же монетой.

— Как бы не стало поздно.

— Принимайте эту новую тюрьму и мою помощь, как данность. Что вам все неймется? Откуда это навязчивое стремление до всего докопаться?.. Вы живы, вас не истязают более, у вас неплохая теплая камера. Наше с вами сотрудничество подходит к завершению.

— Вы действительно видите какой-то смысл в моей защите?

— Это моя работа.

Гумберт закрывает глаза и замолкает. Адвокат, опасаясь, что клиент попросту уснул, тормошит его за плечо. Тот, не размыкая уставших век, проговаривает:

— А мне все мнится, что главный суд состоится не здесь. Слишком много указаний на то, что все не ограничивается рамками этого мира.

— Данность этого мира, мистер Херберд, такова: учитывая нынешнюю судебную систему США, если мы не предпримем мер, вам светит пожизненное заключение, а в совокупности с неоправданной жестокостью…

«А может ли жестокость быть оправданной?» — размышляет Гумберт в скобках адвокатской речи.

— …и принуждением несовершеннолетней к половому сожительству, — возможно, и два пожизненных срока… в лучшем случае.

— Абсурдное наказание, вы не находите? С моим-то здоровьем… — на устах Гумберта проступает привычная отстраненно грустная полуулыбка.

— У суда будет свое мнение на сей счет.

— Скоро я отправлюсь в последнее путешествие. И хоть над этим они не властны. Остается лишь уповать на то, что мое путешествие не изничтожит полностью воспоминаний о том… другом … Когда мы с Ло ехали между горами и горем… Зевгмы всегда успокаивали мой больной мозг.

Раннее утро в одиночной камере.

Сухой спертый воздух душит узника. Гумберт Гумберт держится за сердце нетвердою рукой. Он зажмурил глаза от боли, но даже и не думает звать на помощь. Заключенный готов к смерти — вчера он дописал «Лолиту» и даже отдал все надлежащие распоряжения по поводу судьбы рукописи: исповедь может быть издана лишь после смерти Долорес Скиллер. Последнее далось мемуаристу нелегко; — Гумберту претила сама мысль о том, что его бессмертная любовь, его вечная девчонка Долли может постареть и оказаться вполне смертной, как и все. Но такое решение — единственно верный способ оставить ее вне, не втягивать во всеобщее пережевыванье и без того грязной историйки.

Дыхание узника постепенно успокаивается. Похоже, боль ушла. Гумберт свернулся на койке в позе эмбриона. Его мысли блуждают в эмпиреях, едва-едва задевая краями стены его клетки:

«Достоин ли я вообще дальнейшей жизни?.. И, если достоин, не есть ли жизнь сама — всего-навсего бессмысленная возня, движение одинаковых взаимозаменяемых тел, копошение свиней у кормушки…»

Периодически Гумберт впадает в легкое забытье, и тогда мысли проявляются будто сквозь некую дымку:

«Кто я? Неудавшийся поэт. Скучный литературовед. Посредственный педагог. Фиктивный муж. Ложный отец… Никто и ничто. Паразитирующая особь без внятных примет. Моль в шкафу истории. Одинокий нелепый странник, донкихот Аппалачских равнин».

Заключенный усмехается, плотнее кутаясь в одеяло: жар уступил место ознобу.

«Куда б я ни посмотрел, всюду вижу русые локоны. Быть может, я навеки поселился в Лолитиных волосах?.. Гум-лилипут… Да нет, просто старая, никому не нужная вошь».

Гумберт разражается гомерическим хохотом.

«Нет ничего эгоистичнее любви. Нет ничего страшнее. Нет ничего, кроме любви».

Он приподнимается на койке и смотрит на три тетради (с которыми он пока что не в силах расстаться), аккуратною стопкой лежащие на столе.

«Никогда не прочесть моей Лолите мою «Лолиту». Как жаль… Возможно, она смогла бы увидеть во мне человека, а не только монстра, деятельно и самозабвенно осквернявшего ее невинную плоть».

Пока Гумберт размышляет о будущем своей рукописи, на ум ему приходят стихи:

Онтологий несметных

Про нас не напишут,

Когда мы канем в Лету,

Когда мир станет тише.

Лишь обрывки минут

Поползут, уползут.

Нам не дан рай эдемский

И мирской ваш уют.

Нам даны только муки

И лазурные дали.

Вспомню я твои руки,

Но увижу едва ли.

Онтологий несметных

Не напишут про нас.

Но волос твоих медных

Будет тот же окрас.

Оставшись довольным сочиненным, Гумберт Гумберт впадает в дрему, по поверхности которой как бы плывет последняя цепкая мысль:

«Мой кокон скоро опустеет… Останется только серая ветхая скорлупа… пустая скорлупа…»

Угрюмый рыжеволосый охранник (наверняка ирландец) заводит Гумберта в допросную: маленькое, но светлое помещение с минимумом мебели. В комнате оживленно переговариваются двое мужчин — они смеются чему-то понятному им одним; оба хорошо известны заключенному.

— Не верю своим глазам, — изумленно проговаривает тот. — Коршун и кот в одной клетке.

— Метко сказано, — улыбается профессор Рэй. — Что ж. Вы попали в точку. Откровенно говоря, мы теперь друзья.

— Близкие друзья… — глядя на Рэя, тепло добавляет адвокат Гумберта.

— Я очень смутно помню вашу клинику, профессор, — произносит заключенный, не оборачиваясь, но спиной чувствуя, что охранник остался в допросной, и находится он строго позади него: на всякий случай, — однако, если мне все же не изменяет память, тогда вы оба были готовы загрызть друг друга.

— Жизнь полна парадоксов, Гумберт, — говорит Рэй. — Со временем мы обнаружили, что у нас есть много общего (включая даже дальних родственников).

— Полагаю, прежде всего, это профессиональный цинизм? — поддевает Гумберт обоих.

— Не угадали, — загадочно посмеивается доктор.

— Смотрю, вам есть, о чем побеседовать, — вставляет адвокат. — Ну, не буду мешать, — поспешно прибавляет он, ретируясь за дверь, впрочем, все также не сводя глаз с профессора.

— Теперь я начинаю догадываться, — замечает Гумберт, — кто может быть причастен к тому, что у меня (нищего убийцы и сексуального маньяка) появился неплохой адвокат… У меня вообще странное ощущение, что вы оба просто разыгрывали спектакль — там, в клинике, а на самом деле давно запанибрата.

— Уверяю вас, Гумберт, я тут вовсе не при чем. Вы, конечно, весьма импонируете мне, как любопытный экземпляр для определенного рода исследований (вот видите, я совершенно откровенен с вами), однако же, не настолько, чтобы я согласился оплачивать услуги моего доброго друга.

— Вы могли просто попросить его об этом.

Доктор Рэй разражается быстрым лающим хохотком:

— Ну, знаете… Мой друг добрый, но отнюдь не самаритянин. Он и пальцем не двинет, если перед его носом не помахать хотя бы сотней долларов.

— Все это очень весело, — хмуро осаживает его Гумберт. — Но хотелось бы знать, для чего меня сюда вызвали?

— Для беседы, — мягко протягивает профессор. — Мм… Ваш случай крайне заинтересовал меня. И я, так сказать, напросился присматривать за вами, за вашим психическим состоянием — тут, в тюрьме.

— У меня надсмотрщиков хватает.

Гумберт присаживается на компактный зеленый стул. Рэй занимает место напротив него — на точно таком же недоразвитом стуле.

— А интересных собеседников? Докторов философии, к примеру?..

— Пруд пруди. Займите очередь.

Заключенный демонстративно поворачивает лицо к окну: там виднеются одинаковые тюремные корпуса и высокая кирпичная стена, обрамленная сверху колючей проволокой и украшенная справа вышкой для снайпера.

— Вы жестоки, Гумберт.

— Правила хорошего тона в камере как-то неуместны.

— Соглашусь с вами… Итак, к делу. Скажите, вы испытываете стресс?

— С чего бы?

— В результате помещения в неволю. Не всякий человек это выдержит. Тем более что, насколько я помню, у вас уже были кое-какие мм… срывы.

— У меня ли? Не следует ли вам, профессор, проверить на адекватность некоторых дознавателей и заключенных?

— Кажется, я понимаю, о чем вы, — доктор Рэй, скрипнув стулом, опускает локти на колени, усаживаясь так, чтобы быть поближе к собеседнику. — И все же: как сейчас вы переносите неволю?

— Я давно в ней живу. И вместо психических блоков (а я уверен, вам прямо-таки не терпится их обнаружить) у меня блоки тюремные.

— Это следует понимать так, что вы, в сущности, всем довольны? У вас, Гумберт, нет претензий к содержанию?

— Беспокоит лишь запрет на спиртное… — неожиданно Гумберт крепко сжимает правую руку в кулак (слышно, как трещат костяшки пальцев). — Если вам это интересно.

— На данный запрет я повлиять не вправе, — профессор Рэй с опаской смотрит на руку заключенного.

— В таком случае лично вы мне вовсе неинтересны.

Узник вновь принимает равнодушно расслабленную позу.

— А ведь я хотел вам помочь.

— Вы угрожаете? Чем же тогда вы лучше того дознавателя?

— Я ваш друг, Гумберт. Попробуйте хоть немного довериться тому, кто в силах вам помочь.

— Где-то я уже это слышал. И тот, кто говорил мне подобное, был с другой стороны зеркала.

Доктор непонимающе смотрит в немигающие глаза Гумберта.

— О чем вы?

— Вряд ли поймете... У вас же все расписано: все люди — пациенты, более или менее вменяемые или наоборот; и на всякого вы уже наклеили соответствующую бирочку. Не так ли?

— Вовсе нет, — с улыбкой парирует Рэй. — Если бы вы узнали меня поближе, то поняли б, что я — противник любого рода клише (в том числе и озвученного вами, Гумберт, ибо вы сами только что, походя, наклеили на меня собственную бирочку). А вот я уже узнал вас поближе.

— Каким же образом?

— Читая ваш обширный дневник, конечно же, — вернее ту его начальную часть, что была написана вами в нашей клинике.

— Кто дал вам на это право? — багровеет заключенный.

— Простите, но на нем не начертано: запрещено к прочтению.

— К чему вы клоните, профессор? — раздраженно интересуется Гумберт, уставившись на собственные оранжевые колени. — Не играйте со мной: я уже выучил все ваши забавные трюки.

— Я клоню к тому, что следователи, занимающиеся вашим делом, едва ли представляют, насколько плотно и неразрывно одно ваше преступление связано с другим — с тем, о котором им известно весьма опосредованно.

— И вы любезно хотите помочь им понять эту взаимосвязь, дабы вбить последний гвоздь.

— Отнюдь. Вы меня не поняли. Мне вообще неинтересно участвовать или как-то помогать ходу следствия. Мой интерес в другом.

— Поведайте, — произносит заключенный с мрачной снисходительностью.

— Он в вашей голове. Она занимает меня.

— C'est donc зa. Вы бы хотели проанализировать меня и получить очередную премию за свой научный труд по изучению психики сексуальных маньяков.

— Мм… Я мог бы сейчас извернуться и что-нибудь выдумать, но… если честно… вы попали в самую точку. Вы — блестящий аналитик, Гумберт! — с наигранной восторженностью в голосе констатирует доктор Рэй. — В вас умер психотерапевт.

— Вот именно, профессор. Он, слава Богу, мертв. И посему: прощайте.

— Но почему?

Гумберт смотрит на него так, будто перед ним просто пустой зеленый стул.

— Я сыт бессмысленными разговорами. С этого момента и вплоть до суда надо мной я намерен молчать.

И Гумберт действительно молчит.

Он молчит на допросах, ставя дознавателей в тупик. Он ничего не отвечает выходящему из себя адвокату. Он молча улыбается докторам, обследующим его слабеющее сердце.

Заключенного навещают все чаще: оголтелые журналисты (среди них преобладают дамочки); представители ФБР, интересующиеся им, как потенциальным маньяком для своей картотеки; даже священник с непроницаемым лицом, облаченный в гродетур. Все это, по-видимому, знаменует собой скорое приближение даты первых слушаний по делу Гумберта.

Узник ожидает продолжения целительных для него воспоминаний. Но все напрасно: их бурная река обернулась тихим ручейком, а теперь высох и он. Раньше Гумберт резво шагал вдоль русла былого, стремясь к самому истоку, ныне же двигался по сухой потрескавшейся земле — в никуда. Воспоминания без Лолиты, похоже, просто перестали существовать в его истраченном сознании. Неисчерпаемые, как казалось, богатства памяти перебраны, пересчитаны и сданы в архив. Голос сероглазой Ло покинул узника, а вместе с ним испарилась и последняя надежда — на Чудо.

А это означает одно: у него больше нет опоры, смысла, цели (ведь его роман дописан и доверен, наконец, адвокату). Удел Гумберта — бесконечные круги вдоль прутьев клетки, бессознательные движения животного, приготовленного на убой. Все что остается: просто дышать, есть, спать, испражняться и ожидать бессмысленного — для него, Гумберта Конченого — людского суда.

Заключенный потерянно бухается на койку, утыкается носом в прохладу стены. За ней слышен периодический дробный стук: наверное, там играют в кости. Гумберт закрывает глаза. И вдруг — где-то на внутренней поверхности век, напоминающей цветастый ковер — возникают недостающие лоскуты былого.

Гумберт Гумберт — утонченный мужчина интересной наружности — сидит в салоне самолета в весьма удобном кресле. Приятный глазу, насыщенный цвет неба (ярко-бирюзовый, переходящий в нежно-аквамариновый) за иллюминатором, сдобренный сдобными облачками, весьма положительно воздействует на мерный ход его мыслей. Опрятный и выглаженный турист настроен весьма оптимистично: впереди его ждет долгое, довольно стимулирующее лето в обществе книг и двенадцатилетней дочки семейства Мак-Ку.

Потягивая из трубочки прохладительный напиток, Гумберт — незаметно для себя — погружается в легкую дрему и сладкие грезы.

Вот роскошный особняк Мак-Ку, увитый плющом — в теплом утреннем тумане он возвышается над чистейшим прозрачным озером… Купаются ли в нем юные обнаженные нимфы?.. Пожалуй, нет — это было бы уж слишком. Разве что…

— Желаете кофе?

Всего-навсего стюардесса — не юная и даже не обнаженная.

— Нет, спасибо.

«Ах, оставьте меня в этом чудном тумане!»

Итак. Озеро. Дом. Утро… Что еще?.. Не хватает только очаровательной девочки — брюнеточки в воздушном фисташковом платье, маленькой феи во плоти, с которой можно было бы заниматься уроками французского. Да что там! — он, Гумберт Всезнайка, мог бы вполне помочь ей — такой легко одетой, расслабленной и податливой — со всей школьной программой, заданной на лето!

Далее мысль Гумберта, неспешно планировавшая в бреющем полете, взмывает ввысь и совершает рискованный кульбит (совпавший с нырком реального самолета с ним же на борту под гряду облаков).

И вот уже он каким-то фантастическим образом оказывается на пороге условной ванной, из которой, смеясь, — вся в клубах ароматного пара — выходит темноволосая девочка двенадцати неполных лет. Все, что есть на ней в смысле одежды — розовое вафельное полотенце. Она ласково улыбается Гумберту. Она явно была бы не прочь заняться с ним… уроками.

Он делает первый шаг навстречу малышке; это требует некоторого усилия: ноги немного вязнут, точно он движется под водой. Еще один шаг…

«Господа пассажиры, ровно через полчаса состоится посадка в Рамздэле».

Гумберт на мгновенье как бы выныривает из-под поверхности ванны, наполненной радужными облаками, недовольно щурится и опять погружается на дно.

А где же родители этого (едва распустившегося, но уже сильно распустившегося) чуда?.. Они как раз отправились на двухдневную рыбалку на тот (очень-очень далекий) край озера: там клев лучше. Перед отъездом, конечно же, мистер и миссис Мак-Ку попросили его, гувернера Гумберта, присмотреть за прелестным игривым чадом. А почему бы и не присмотреть — ведь у него масса свободного времени.

Просто чудо —

Ваше чадо.

Одеваться?..

Нет, не надо.

Платье?.. Нет,

Зачем вам это?

Жарко. Солнце.

Утро. Лето.

Почему

Я к вам на вы?

Потому что

Тень листвы

Так ложится

Вам на плечи,

Что я знаю:

Этот вечер

Будет тоже-

Тоже наш.

Если только

Патронташ

Не прихватит

Папа ваш

И, естественно,

Ягдташ.

Слава Богу,

Слава Богу,

На рыбалке

Папа ваш!

Полотенце

Вам идет.

Впрочем, бросьте…

И в полет!

«В последний полет… Почему я подумал: в последний?»

Сосредоточиться. Фантазия не должна рассеяться на самом интересном месте. Итак…

Благодаря вовремя подоспевшей Мнемозине, девочка, задрапированная в полотенце, как ни в чем ни бывало, опять шагает навстречу Гумберту. Ее длинные пушистые ресницы, похожие на крылья махаона, ритмично хлопают (почти в такт мягким шагам жильца), то обнажая, то скрывая на миг чистое сияние ее крупных карих глаз. Обмирая, медленно и осторожно он движется ей навстречу (черные ресницы-бабочки хлопают все чаще), подходит вплотную и столь же медленно, бережно принимается высвобождать раскрасневшееся дитя из плена розового кокона.

— Вот так… — приговаривает Гумберт Мечтатель. — Прекрасно… Покровы лишь мешают нам увидеть наши грезы… во плоти, — добавляет он, разглядывая обнажившуюся зачаточную грудь девочки. — Эти почки скоро распустятся и станут цветами любви. Но пока… пока…

Внезапно Гумберт замечает странное: на плече проказницы темнеет маленькое родимое пятнышко… а вот и знакомая родинка на левой груди… Он поднимает голову, чтобы снова вглядеться в ее лицо… Из-под русых локонов на него хитро глядят серые глаза.

— Ну, что ты так смотришь, папуля? — иронично произносит тот самый голос.

— Ло…

Но договорить Гумберт уже не успевает, ибо воспоминание резко исчезает, повинуясь чьей-то команде:

— Баста!

Выкрик не очень громкий. Он раздается в голове Гумберта. Это голос Мак-Фатума.

— Гимбер, очнитесь, — над узником нависает рябое лицо охранника. — К вам пришел врач. Он хочет выслушать ваше сердце.

«Выслушать мое сердце?..» — растерянно повторяет Гумберт про себя; на его морщинистой щеке блестит слеза.

Суд всегда начинается неожиданно — даже если ты ожидал его несколько месяцев.

Обширное помещение суда (светлая охра мебели, темная охра тяжелых штор) чем-то напоминает Гумберту Гумберту пресловутый Зал Отдыха в прежней тюрьме, и он вновь ощущает себя заключенным 342. Вокруг столько знакомых ему лиц. Звучат заученные ритуальные фразы. Весь зал дружно приподнимается. Почему нужно вставать при появлении судьи? — подсудимый Гумберт флегматично остается на своем месте: на специальной скамеечке, окруженный бравыми полицейскими.

Перед судом его привели в порядок: подстригли волосы и бороду; дали возможность как следует помыться; даже одели в подобие штатского костюма. Впрочем, и в этом крылся определенного рода подвох: своим оптимистически опрятным видом Гумберт привлечет всеобщее внимание. С точки зрения воздействия на публику аккуратный и выглаженный убийца даже предпочтительнее грязного, заросшего бородой дикобраза (так он выглядел еще вчера): преступник-чистюля вызывает большее подсознательное раздражение.

— …согласно статье 3 конституции США…

— …уважаемые господа присяжные, позвольте начать…

— …в этой папке содержатся 342 страницы дела подсудимого…

Пока что слова судейских долетают до его сознания лишь выборочно: обвиняемый слышит их, но как-то не прислушивается; он словно бы в полусне. Однако, как только обвинитель (незнакомый Гумберту сухощавый тип с неприятной залысиной) обращается непосредственно к нему, сознание проясняется.

— Мистер Гумберт Гумберт…

«Они, наконец, вызубрили мое имя».

— …вы обвиняетесь в предумышленном убийстве… — обвинитель (бесцеремонно расхаживающий по залу, как это у них принято) делает намеренную паузу, дабы последнее слово хорошенько отпечаталось в мозгу всех сидящих в зале, — мистера Клэра Куильти, драматурга и сценариста, а также… — снова интригующая пауза, — в принуждении несовершеннолетней (речь идет о вашей падчерице Долорес)… — обвинитель бросает «беспристрастный» взгляд в сторону обвиняемого, — к половому сожительству. Что вы можете сказать в свое оправдание?

— Слово обвиняемому, — вставляет судья: пожилой гриб с мешковатым лицом.

«Теперь я могу начать говорить».

Гумберт, по прежнему не вставая со скамьи, вбирает в легкие побольше воздуху и открывает рот, точно рыба. Жадные взгляды устремляются на подсудимого.

— Я… — неуверенно, будто несколько подзабыв, как это, собственно, говорить, произносит Гумберт. — Я любил ее.

По залу проходит ропот неодобрения.

— Вы надели на себя маску добропорядочности, — вдохновенно продолжает обвинитель, — будучи эмигрантом, лицом без определенных занятий.

Дата добавления: 2015-03-29