Часть 2 Чистилище 2 страница

— В самом деле? — Профессор удивлен.

— Вы Айвор… Дантист. Как ваш брат?.. Все еще жив?

Профессор оборачивается, многозначительно глядя на сиделку — та понимающе кивает.

— Ваша координация в пространстве, — как ни в чем не бывало, продолжает Профессор, — будет восстанавливаться постепенно. Скажу без обиняков: мы еще далеко не уверены, являетесь ли вы сумасшедшим или просто симулянтом. Потому я намерен говорить с вами, как с нормальным членом общества… Что ж. Попытаемся восстановить картину событий. Надеюсь, то, что я расскажу вам, не является новостью для вас … Не так давно вы совершили убийство, за что и попали в тюрьму штата Нью-Йорк. Там с вами случился истерический припадок. Вы нанесли серьезную травму заключенному. Администрация тюрьмы (при поддержке вашего адвоката) вынесла решение о проведении повторной и всеобъемлющей экспертизы вашего психического состояния. Как вы, наверное, уже заметили, вы находитесь в клинике (назовем ее клиникой неврозов), в Массачусетсе. Наши работники специализируются, в основном, на тяжелых формах шизофрении. Это еще отнюдь не означает, что вы — шизофреник… Мы, прежде всего, психотерапевты, и только потом — психиатры. Мы не собираемся обкалывать вас химией, мы намерены изыскать ключ к выздоровлению в вас самих. Заодно займемся и вашим сердцем.

Профессор делает паузу, на протяжении которой он разглядывает больного с почти материнским умилением во взоре.

— Вероятно, вы хотели бы спросить меня, почему вы зафиксированы; ведь это ущемляет ваши права, как гражданина. Отвечу: ради вашей же безопасности… Вот видите, мы абсолютно не намерены придерживаться той же политики, что была у вас в застенке. Как только мы поймем, что ваше поведение не представляет угрозы (как вам самим, так и окружающим), вы будете передвигаться вполне свободно — разумеется, в пределах отведенного вам этажа. У нас не тюрьма. Однако на всякий случай хочу предупредить вас — ибо в этих стенах уже случались попытки побега: — здание хорошо охраняется, а после вашего прибытия охрана даже была усилена. Словом, в наших с вами обоюдных интересах наладить дружеский контакт. Со временем вы познакомитесь и с другими профессорами, пообщаетесь с пациентами. Ибо мы стояли и стоим за групповую терапию, за созидательное общение индивидов, если хотите. Да, для полиции вы — неисправимый убийца и растлитель невинности; но в нашей клинике — такой же пациент, как и все; человек с некоторыми отклонениями, которые могут и должны быть вылечены. Лично для меня вы к тому же в некотором роде коллега — ведь вы, если не ошибаюсь, профессор литературы?

Гумберт, осоловело моргая, смотрит на доктора.

— Мм да… — подводит итог тот. — Вижу, для вас вся эта информация оказалась чересчур насыщенной. Мы продолжим завтра. До встречи… Миссис Флейшман, принесите ужин пациенту.

Затихают вдалеке мягкая профессорская поступь и тихое цоканье каблуков сиделки. Эти звуки эхом раздаются по коридору клиники, который не виден Гумберту. Да и зачем ему это видеть — перед ним расстилается…

Дорога к Брайсланду. В душном раскаленном авто едут двое: мужчина под сорок, полный томительных предчувствий, и весьма легко одетая девочка двенадцати лет. Длинный переезд начинает утомлять ребенка, и статный водитель, обливающийся потом, старается занять его беседой.

— Ты так загорела, Лолита.

Молчание.

— И стала как-то старше… на вид.

Без ответа.

— Где ты потеряла свой свитер?

Лолита изумленно смотрит в сторону Гумберта:

— Ах, вот оно что. Мама уже все вам доложила… — зевает. — Свитер?.. он остался в лесу, — блаженно смеется.

— Зачем ты снимала в лесу свитер? Было жарко?

— Еще бы, — ласково протягивает Долли, прищурив хитрые глазки и улыбаясь каким-то своим тайным мыслям.

— Ты странная девочка, Ло… Но со мной тебе повезло, ибо мне как раз очень даже нравятся странные девочки.

— Какое необыкновенное везенье… — без всякого выражения констатирует странная девочка, смачно выплевывая комок жевательной резинки в окно. — Так ты теперь вроде как бы мой отец?

— Ну… в общем, да.

— Ну-ну.

— Я не пойму: ты рада этому или нет?

— Да почему бы и нет. У меня давно не было папы.

Томительное молчание, сопровождаемое звуком гудящего и потрескивающего мотора да легким стуком камешков, время от времени попадающих под колеса седана. Гумберт периодически несколько выворачивает шею вправо, с неприкрытой нежностью и скрытым вожделением взирая на свою разомлевшую от жары спутницу. Его напряженные пальцы буквально стискивают руль, словно он боится того, что эта машина — вместе с сидящей рядом малышкой с таким переменчивым настроением — может вдруг исчезнуть, а он, Гумберт Обманутый, останется один на пустой черной дороге.

— Свадьба была шикарная?

— Не то чтобы очень… — неопределенно объясняет Гумберт. — Знаешь, в Лепингвиле нас ждут чудесные развлечения. Городок необычайно богат достопримечательностями. Музеи, кинотеатры. Там есть даже…

— Может, уже сегодня доедем? — с надеждой спрашивает Лолита.

— Это вряд ли, Ло. Наша машина отнюдь не гоночная, да и в, любом случае, патрульные не позволили бы нам слишком уж разогнаться.

— Жаль.

Дитя молча глядит в окно. Мимо проносятся поля, разделенные на квадраты и прямоугольники; неровными рядами ползут вспять деревья; порой промелькивают редкие фермеры или встречный автомобиль, навьюченный скарбом.

— Ведь моя мама поправится? — нарушает молчание Лолита; ее волосы треплет приятно прохладный ветер, врывающийся через боковое окно.

Гумберт переглатывает и отвечает:

— Конечно.

А мимо все бегут и бегут шеренги деревьев, шуршит под колесами стремящееся куда-то назад шоссе. И кажется, что синий автомобиль — со странною в нем парой — вовсе никуда не движется, а лишь убегает от них прочь своевольное, вечно кочующее пространство.

Голубая комната окрашена переливающимися лучами игривого утреннего солнца — оно победно прорывается сквозь мелкую решетку, защищающую окно. Пациент Гумберт, сидя на мягкой кровати, стремительно заполняет неровными строчками объемистую тетрадь в черной обложке, раскрытую перед ним на столике, где зачарованно застыли мало аппетитные остатки завтрака. Гумберт определенно посвежел и поправился. Его лицо выражает блаженство и довольство. Он поглощен процессом. Впрочем, не совсем: его сосредоточенной работе мешает беседа, отголоски которой долетают из коридора клиники. Один из голосов (тот, что со славянским акцентом) принадлежит все тому же кругленькому профессору.

— …кажется неопасным. Период буйного поведения миновал. Послушно глотает прописанные пилюли. Охотно делится воспоминаниями — и с прочими больными в том числе, — но в плане коммуникации это, пожалуй, единственное, на что он сейчас способен. Наблюдается ярко выраженная сублимация: поскольку теперешнее положение испытуемого пациента плачевно, он зациклился на прошлом и полностью в него погрузился. В нем Г. ищет духовный стержень и даже смысл собственного существования.

— Типичная обсессия.

— Безусловно, профессор. Полагаю, надпочечники пациента рано или поздно сумеют преодолеть фрустрацию.

— Мы должны на это надеяться. Но и не забывайте о том, что Г. прислан к нам на освидетельствование — не более того.

— И что же, я даже не могу попытаться его вылечить или хотя бы улучшить его состояние?

— Я совсем не это хотел сказать, доктор.

— Между прочим, по Г. уже достигнуты неплохие результаты. Нашей задачей, прежде всего, было обратить мортидо в либидо; и, похоже, мы с ней успешно справились.

— Что ж. Это похвально. Но вы понимаете, что переводиться отсюда обратно в тюрьму с вердиктом нормален вовсе не в интересах Г.

— Я руководствуюсь исключительно клятвой Гиппократа, а не чьими-то интересами.

— Вернемся к пациенту. Вы сказали, он зациклился на своем прошлом?

— Несомненно, профессор. Единственное, что Г. сделал осмысленного в общении с миром настоящего, это попросил тетрадь и ручку — конечно же, исключительно для того, чтобы описывать воспоминания (интересно, что в остальном пациент ведет себя вполне адекватно: ходит в уборную и следит за собой). Теперь Г. почти беспрерывно пишет.

— Хотелось бы ознакомиться.

— Почерк не слишком разборчив. К тому же, Г. всеми силами оберегает свою драгоценную рукопись. Я видел лишь заглавие.

— Любопытно…

— «Исповедь светлокожего вдовца».

— Занятно. Это заглавие, доктор, уже говорит нам о том, что пациент не утратил как иронии, так и связи с реальностью. Просто ему нравится культивировать в себе подобное состояние — состояние, позволяющее закрыться, полностью обособиться от непредсказуемого (в отличие от незыблемого прошлого) мира настоящего.

— Ну да, типичное замещение.

— А по-моему, тут попахивает симуляцией.

— В корне с вами не согласен.

— Это всего лишь предположение. Я ничего не утверждаю — просто хочу напомнить вам, что слишком поспешные выводы зачастую оказываются ошибочными.

— Образовавшийся психический блок мешает Г. взглянуть в глаза реальности. Однако это поправимо.

— Если честно, этот пациент мог бы заинтересовать меня в плане работы над новой книгой, посвященной сексуальным извращениям. Крайне занятный случай. Вы не могли бы… мм… так сказать, повременить с решением о его невменяемости или же вменяемости. Впрочем, само решение меня волнует мало: интересен процесс.

— Я обдумаю ваши слова.

— А к чему склоняется большинство коллег? Вменяем ли Г.?

— Подавляющее большинство считает…

Диалог Профессоров прерывает далекий женский голос:

— Доктора Рэя срочно просят к телефону!

— Извините меня, коллега.

«Клиника неврозов», — в сущности, забавное место. Туалетные кабинки тут изнутри не запираются. Вообще ничего не запирается, кроме неприкосновенных профессорских кабинетов и массивных дверей, ведущих на лестницу и далее — в свободный мир нормальных. Всеми ключами клиники заведует мистер Проффер: голубоглазый старец в смешных очках, обитающий в железной каморке на первом этаже. Конгломерат местных невротиков обширен и интернационален. На своем третьем этаже Гумберт уже успел познакомиться с несколькими больными (если только под познакомиться понимать его навязчивое желание рассказывать всем и каждому исповедальные истории). Среди общей серой массы попадаются и довольно примечательные личности.

Есть, например, турок Астуф (считает себя неизлечимо больным, хотя здоров, как бык). Довольно привлекательная мисс Терпсихора (одержима идеей Танца, как панацеи от любых бед). Мистер Доджсон, необратимо помешанный на маленьких девочках. Высохший, будто мумия, датчанин с замысловатым именем Карприз фон Мат, категорически отказывающийся принимать пищу, постановив себе, что она несет в организм человека некий гибельный вирус. Престарелая и абсолютно безумная мадам Метампсихоз — крайне редкая жертва целой череды клинических смертей. Господин Путнам, повернувшийся на собирательстве книг настолько, что давно спутал реальность с литературой. Миссис Сублимация: на вид совершенно нормальная особа. И ни одной несовершеннолетней пациентки (хотя бы, чтоб порадовать мистера Доджсона)! — видимо, нимфетки не склонны к сумасшествию.

Гумберт Гумберт, изверг и психопат со стажем, медленно бредет по выкрашенному в бледно-голубой коридору. На нем казенный халат — из тех, что универсальны для любого пола. Он направляется в душ. Навстречу ему попадается неизвестный больной: растрепанный старик в такой же, как и у Гумберта, бесполой «тунике».

— Прелестная погодка, — игривым фальцетом обращается Неизвестный Больной к бородачу, бредущему навстречу. — Куда изволите спешить? Вознамерились бежать?.. — он лукаво покачивает скрюченным, покрытым старческими пятнами пальцем.

Гумберт замирает на месте (старосветский тон старика импонирует ему) и крайне неспешно, отчетливым серьезным тоном произносит:

— Бежать?.. — он почесывает влажную шею (в клинике жарковато) и продолжает: — Тема вечного бегства преследовала нас повсюду. Этакая, если хотите, внутренняя миграция. Мы жили вне всего. Внутри рая (для Ло, конечно же, рая в кавычках). Беглецы, так никуда и не убежавшие. Вот кто мы были… Лолита, в этом смысле, являлась скорее препоной, чем помощником: ее так и подмывало на шум, выкрутасы, скандалы — словом, она обожала устраивать спектакли для любой публики. Это возбуждало ее юную кровь и грело самолюбие. Каких трудов стоило мне прятать в сменяющие друг друга норы мое неуемное ослепительное сокровище! В сущности, мы с ней жили в чемодане, если вы понимаете, о чем я.

Старик внимательно выслушивает своего случайного собеседника, понимающе кивает и с мечтательной улыбкой хронического фантазера удаляется прочь. Гумберт продолжает свой путь. Миновав хмурого здоровяка-дежурного, он замечает миниатюрную даму, устроившуюся с книжкой в кресле у окна.

— Добрый день, миссис Виндмюллер, — бросает ей Гумберт, приподняв невидимую шляпу.

В мужской душевой все кабинки оказываются заняты. Совершенно безволосый голый мужчина, высунувшись из ближней кабинки, говорит Гумберту с панически извиняющейся ноткой в голосе:

— А я уже выхожу. Выхожу! Еще буквально минутка — и вы сможете помыться.

Вальяжно и торжественно разоблачаясь, Гумберт вещает в сторону кабинки доброхота:

— Когда Ло мылась, она поразительно (даром что в миниатюре) напоминала свою покойную мать: те же тюленьи всплески, то же утробное фырчанье. Ее волосы теряли всегдашнюю золотистую густоту, прилипали к шее, становились совсем темными: и явственно обозначались слегка оттопыренные обезьяньи уши… В чем же состояла неизъяснимая прелесть наблюдения за сим бурлящим процессом?.. Быть может, в очаровательной неуклюжести ее детства, просвечивающего сквозь намеленные выпуклости ее юности. Или то было порочное чувство, распирающее похотливого негодяя — чувство собственности по отношению к растленной им же невинности?.. Поразительно. Чем же брала она таких, как я (вот, если задуматься)?.. Уж точно ее природные движения нельзя было назвать грациозными (нимфеткам вообще не свойственна плавность и завершенность мимики): быстрые, животные, инстинктивные, какие-то расхлябанные, но при этом необыкновенно чарующе гармоничные!.. Так, наверное, восхищаются олененком, глядя на него в прицел… А этот ее особенный… о, совершенно особенный взгляд! Эти смутно обещаемые усталому путнику оазисы и парадизы, миражом сверкающие сквозь серую муть и хмурь зрачков. Недоступный, наглухо запертый на все замки рай, коим можно лишь любоваться — вот что это было такое!

Закончив свою мысль, Гумберт Гумберт забирается в освободившуюся кабинку. Улыбаясь и напевая мотив о знойной Карменситочке, он позволяет приятно успокаивающей влаге оросить его темя.

Полдень следующего дня.

Гумберт быстро-быстро пишет в своей толстой тетради (она заполнена уже более чем наполовину). Его работе мешает появление второго профессора. Тот подбирается к нему с доброжелательным видом, выжидает какое-то время, и, наконец, спрашивает:

— Вы слышите меня, Гумберт?

Пациент, не прерывая своего увлеченного занятия и не отрывая глаз от тетради, говорит:

— У Ло была пренеприятнейшая манера трепать нервы. Я бы сказал даже: прирожденный талант.

Профессор оценивающе смотрит на пациента поверх кругленьких очков. Причмокнув, он продолжает:

— Вы осознаете, где вы в данный момент находитесь?

— Отдал бы сейчас все, всю оставшуюся кровь, чтобы потрогать хоть краешек ее платья. Всякое ее платье, знаете ли, пахло по-особенному… Лолита…

— Как ваше самочувствие? — не унимается Профессор. — У вас что-нибудь болит?.. быть может, сердце?

Гумберт с некоторым раздражением откладывает ручку в сторону и взглядывает на человека в очках: крупные седоватые брови, мясистый нос, тщательно выбритые розовые щеки.

— Был ли я достойным воспитателем?.. — протягивает он, глядя сквозь лицо Профессора. — Сомневаюсь. Невзирая на начитанность и эрудицию (коими я в некоторой мере горжусь), вынужден признать: я потерпел полное фиаско, как воспитатель моей душеньки. Она так и осталась малообразованной. За что корю себя нещадно. Поверьте… Эта рана саднит сильнее прочих (а у меня их немало).

— Вы помните свое имя?.. род занятий?

— Я всегда опасался навязчивых людей — тех, знаете, кои бесцеремонно заглядывают к вам в чемодан. Эти самые опасные. Их почему-то патологически тянуло именно к нам с Лолитой. Склизкие, говорливые, необъятные — они преследовали нас повсюду: как разрастающаяся опухоль, как взбухающая на огне каша… — Гумберт обращает взор в окно, за которым шуршат тополя. — Думаю, Клэр Куильти зародился на моем пути именно, как собирательный образ всех этих малоприятных личностей. Удивительно, но его кровь оказалась вполне настоящей.

— Вам что-нибудь снится?

— Лолита никогда не рассказывала мне о своих снах. Как же я жалею об этом. Мне никогда не узнать о том волшебном мире, в который она уходила от меня каждую ночь… Помню, мы ночевали с ней в нашем Икаре. Ло сразу уснула, а мне все как-то не спалось. Той ночью я выдумал коротенький стих:

Я — стебель, сломленный тобой —

Беспечной детскою ногой.

Я — песня сорванных цветов.

Я — бабочка в Стране Сачков.

Профессор снимает очки и кладет их на стол — рядом с черной тетрадью Гумберта.

— Вас не пугают воспоминания, поглощающие ваш перегруженный мозг? — он задает вопрос с несколько ядовитой улыбкой.

— Однажды — в минуту одного из редких нежных просветлений в нашем совместном аду — моя странная девочка сказала мне: «Ты знаешь, что звук мелкого дождика, стучащего по зонту, напоминает шуршание грампластинки?..» — Гумберт рассеянно поглаживает лежащую перед ним тетрадь, словно дремлющую кошку (ему явно не терпится продолжить работу). – Как-то раз Ло наткнулась на мой пистолет (несмотря на то, что я всегда его так тщательно прятал). «Так вот что ты для меня приготовил», — сказала она очень серьезно, демонстрируя мне бедного черного дружка — такого беспомощного в ее руках. «А может, для себя», — парировал я… В детстве мне казалось, что если я умру, непременно погибнет и весь мир… Теперь я знаю, что это не так… Останется Долли Скиллер.

— У меня такое ощущение, — Профессор потирает вспотевший нос, — что вы попросту вешаете мне лапшу на уши. Вы кажетесь мне хронически разумным.

— Искусство обмана Долорес освоила досконально. В отношении театральных репетиций она была необыкновенно щепетильна и серьезна. Совершенно другой человек. Лени и хандры как ни бывало!.. Часами кривлялась перед зеркалами (их было много в нашем домике на Тэеровской улице). Чарующее зрелище. Ворожба, да и только. Прыгала, танцевала, пела, мяукала, лаяла… Собаки всех мастей, кстати, просто обожали Лотту.

Профессор со вздохом вновь водружает очечки на положенное место. Гумберт, полагая, что «допрос» окончен, жадно хватается за ручку, но доктор и не думает уходить:

— Наша с вами беседа, Гумберт, представляется мне бессмысленной. Но ничего: мы это поправим. Всему свое время. Курс продвинутой терапии должен оказать свое действие. Доктор Журавский преисполнен радужных проектов на ваш счет.

Гумберт прямо таки подпрыгивает на кровати и выпаливает:

— Chapeau! Улыбка — будто радуга! Это вы очень верно подметили. И она сияла. Сияла!

— О чем вы сейчас пишете? — напоследок спрашивает Профессор.

Гумберт необычайно оживляется. Его взгляд становится осмысленным: в зрачках сверкают задорные огоньки.

— О чем пишу?.. Я расскажу вам. Слушайте…

Дом 342, по Лоун Стрит.

Вечер. Шарлотта Гейз готовит ужин. Нетерпеливая Лолита уже пристроилась за столом.

— Ло, почему ты все время мешаешь профессору Гумберту? — раздраженно спрашивает ее мать.

— Я вовсе не мешаю профессору Гумберту, — отвечает дочь, поводя вилкой по пустой тарелке.

— Мешаешь.

— Не мешаю.

— А я говорю, мешаешь!

— Ничего подобного!

— Нет, ты мешаешь. Мне со стороны видней… И прекрати, пожалуйста, шкрябать этой дурацкой вилкой! У меня болит голова.

— Я ребенок, — лукаво протягивает Долли, откладывая вилку, — и мне не с кем играть. Ты же мной совсем не занимаешься.

— Неправда, — Шарлотта задыхается от негодования. — Ты просто жестокая, избалованная, неблагодарная девчонка. Конечно, я сама в этом виновата: уж слишком я тебя распустила.

— Я такая, какая есть.

— К сожалению, Ло.

— А вот мистер Гумберт всегда говорит мне только приятные вещи.

— Только потому, что он гость здесь. И еще потому, что — в отличие от некоторых — мсье Гумберт прекрасно воспитан.

— Меня воспитала ты, мама, — с иронией парирует Лолита.

— Что ты вообще о себе возомнила?! — ее мать гневно ударяет половником по дну кастрюли. — Играть ей, видите ли, не с кем. Наш жилец, как мне кажется, приехал сюда (на курорт, о котором мечтают целый год) вовсе не для того, чтобы возиться с маленькой, глупенькой, прыщавой кокеткой, думающей о себе бог весть что!

— Ах, так?!.. — сморщив раскрасневшееся личико, выпаливает дочь. — А ты… знаешь, кто ты?!

— Ну, скажи-ка, — каменным тоном проговаривает старшая Гейз, оборотившись к Долли и угрожающе уперев руки в бока.

Лолита опускает глаза.

— Лучше не буду. Ты сама все про себя знаешь… И у тебя, мама, свои планы на мистера Гумберта.

— Что ты в этом можешь понимать?

— Уже кое-что, мама, — ехидно произносит Долорес. — Я не ребенок.

— Пять минут назад, Ло, ты заявляла обратное, — нервно усмехается Шарлотта.

На поле боя наступает временное затишье. Вполголоса мать негодует, обращаясь, в основном, к безмолвным стенам кухни:

— И за что только мне такое наказание…

Лола молчит, уткнувшись носом в старый зачитанный журнал со своими любимыми комиксами. Впрочем, ей это все же наскучивает, и она вновь подает голос:

— Когда уже мы поедем на озеро?

— Когда улучшится погода и твое поведение, — издевательски шипит мать.

— Вы — само остроумие, миссис Гейз, — благодушно комментирует Гумберт Гумберт, беззвучно вошедший на кухню (на нем белая пижама с лиловым узором). — Добрый вечер, Лолита.

Его голос прямо-таки смазан елеем.

— Если только он добрый… — бурчит себе под нос девочка, барабаня пальцами по тарелке.

— Кто-то обидел тебя, дитя? — с обаятельной улыбкой осведомляется жилец.

— Да, — с готовностью встревает г-жа Гейз, — природа.

Лолита — с бордовыми щеками — мгновенно вскакивает и уносится к себе наверх.

Два дня спустя.

Залитая солнцем столовая. Гумберт и Лолита завтракают вдвоем (Шарлотта отправилась за покупками). Девочка в своих любимых синих джинсах и девственно-белой маечке, которая ей давно мала и потому весьма интригующе облегает ее юные грудки (лифчик Лола, естественно, надеть позабыла). Гумберт тщательно причесан и надушен; в кармане его льняной рубашки красуется краешек платка, а в довершение композиции к груди приколот розовый бутон. Мужчина сидит очень чинно и прямо (вилка в левой руке, нож в правой), дитя же забралось на стол с локтями. Атмосфера несколько скованная: оба не знают, о чем им говорить. Над столом — репродукция с изображением условной бледно-голубой бабочки. Звучит протяжный блюз, льющийся сверху, со стороны лестницы, ведущей к комнате Долорес.

— Мама надолго отъехала? — интересуется малышка, уплетая глазунью.

«Увы, нет, моя кроха».

— На час… быть может.

Воцаряется прежняя тишина, нарушаемая лишь негромким однообразным чавканьем ребенка (Гумберт ест абсолютно беззвучно).

«Я должен… просто обязан сказать ей что-то… нечто оригинальное…»

Вилка в руке Гумберта немного подрагивает.

— Лолита, — собирается он с духом, — какие книги ты читаешь? Ведь ты читаешь… какие-то книги?

Повисает продолжительная пауза.

— Я читаю… — отвечает Ло, облизывая сахарную пудру с аппетитного пончика, — книги…

— Какие? — с надеждой уточняет Гумберт.

— Какие-то… — Лола откладывает обработанный и ставший ей уже неинтересным пончик. — Сейчас не помню.

— Не помнишь?.. Очень жаль, знаешь. Что, ни одной?

— Ни одной.

— Понятно.

«Боже мой… Боже, как трудно говорить с нимфетками».

Исчерпав все свои внутренние резервы, Гумберт выдавливает из себя:

— У тебя очень красивая… майка.

— Правда? — Ло удивленно озирает собственный коричневенький живот, соблазнительно выглядывающий из-под весьма условной маечки.

— О да… — выдыхает Гумберт, невольно краснея. — Можно, я…

Он привстает со стула… Но из коридора уже доносится бодрый звук отпираемого замка. И в комнату вплывает Шарлотта Гейз — вся в серебристо-синем. Ее голову венчает шляпа оттенка маренго, а лицо под ней сияет слоем макияжа.

— Завтракаете?.. Как вам моя глазунья с овощами, мсье Гумберт?..

— О, она отменна! — преувеличенно поддакивает ей означенный «мсье».

— Вы даже как-то раскраснелись. Вам идет этот цвет лица. Я только разберусь с продуктами и присоединюсь к вам, — все это выпевает г-жа Гейз, волоча поклажу на кухню (мсье Гумберт даже и не думает помочь бедняжке).

Едва Шарлотта скрывается на кухне, раздается дверной колокольчик.

— Гумберт, вы не могли бы посмотреть, кто там?! — вопит Шарлотта с кухни.

Жилец послушно движется к двери. Отпирает внутренний замок. На пороге полицейский: поджарый блондин с каменным лицом. Левое веко Гумберта начинает подергиваться.

«Неужели раскрыт?.. Но ведь я еще ничего не успел сделать… Научились читать мысли… выкрали дневник…»

Полицейский молчит, пристально глядя в лицо Гумберту.

«Сейчас он спросит: вы Гумберт Гумберт?..»

Но полицейский вежливо и четко проговаривает:

— Доброе утро, сэр. Простите за беспокойство. Мы разыскиваем белого мужчину, похитившего в городе Писки малолетнюю девочку. Его имя Генри Грабер. Девочку зовут Лайма Виктим. Ей пятнадцать. Вот ее фото. А это портрет преступника.

Невозмутимый полицейский передает в руки Гумберта фото прелестной малышки с пышными вьющимися кудрями и рисунок, изображающий мало примечательного человека с седеющей бородой. Из-за спины Гумберта выглядывает Ло.

— Есть сведения, что киднепер может укрывать ребенка где-то в этой части штата. Пожалуйста, сообщите вот по этому номеру, — полицейский достает визитку с телефоном соответствующего управления, — если их увидите.

Лолита, мягко отпихивая Гумберта, пролезает вперед. Любопытное дитя, подпрыгивая от нетерпения, тянется к визитке со словами:

— Дайте мне. Мне… Можно я возьму?.. Я очень внимательная. Вдруг, я их узнаю.

Она буквально выхватывает визитку из руки полицейского.

— Хорошо, — говорит тот. — Но будь очень-очень осторожна, малютка. Этот человек на портрете весьма опасен… Еще раз извините, сэр. Приятного дня.

Несколько побледневший Гумберт запирает дверь и рассматривает изображения вместе с Лолитой: его внимание привлекает фотография, девочку — портрет.

— Кто это был? — беспечно осведомляется г-жа Гейз, подходя.

Гумберт прочищает горло.

— Хм… Полиция, — произносит он голосом, преисполненным хладнокровия. — Ищут какого-то Гу… то есть, Грабера. Он похитил ребенка в Писки.

— Боже, — ужасается Шарлотта, мягко проталкивая Гумберта обратно в столовую. — А ведь Лолита там родилась. Удивительно, как земля носит подобную мразь.

— Мама, а кто такой киднепер? — интересуется Долли.

— Злой человек, ненавидящий детей. Я правильно объяснила, мсье Гумберт?

Тот рассеянно кивает — он уже погружен в собственные мысли:

«Скорее он их чересчур любит… Любопытное выражение: укрывать ребенка. Сколько в нем заботы, теплоты и неги…»

Полное неги пасторальное утро. На небе лишь два-три легких облачка. Детская спортивная площадка, точно оцепеневшая в объятьях щедрого солнца. На свежеокрашенной синей скамеечке отдыхают три девочки лет двенадцати: темноволосая Мэри, рыженькая Агнеса и русокудрая Долли. Их позы сонны, томны и вальяжны — солнце совсем их разморило. Все три грации ритмично уминают жевательную резину.

— Я зову его Гумочка.

— Тебе повезло, Ло, — уверяет Агнеса, помахивая тоненькой ножкой со сползающей с нее сандалией.

— Ты так считаешь? — протягивает Лолита в полудреме.

Ее глаза закрыты, но сквозь веки она все же видит некое собственное розоватое солнце. На девочке алая — ослепительно яркая в утренних лучах — майка и неизменные синие ковбойские джинсы.

— Конечно, — мечтательно подтверждает Агнеса.

— Еще бы… — тоном, не допускающим возражений, добавляет Мэри — пухленькая особа в коротком желтом платьице. — А он красивый?

— Очень симпатичный, Мэри, — лукаво усмехается Лолита. — Довольно высокий брюнет.

Площадку наполняет звонкий девичий смех.

— Ах, Ло, — вздыхает Агнеса. — Почему все лучшее достается тебе…

— Не знаю. Я еще ничего не решила, — изрекает Долорес с интонацией роковой женщины.

— А он что? — Мэри игриво толкает ее загорелым плечиком.

— Он… Мне кажется, он без ума от меня. Весь день ходит за мной, словно тень.

— Счастливая…

­— Настоящий француз. Только подумать…

— Он сочиняет какие-то там учебники, — говорит Лола, беззаботно улыбаясь своему розовому солнцу, — про французских поэтов, кажется.

— Это же скучно, Ло, — комментирует Агнеса.

Дата добавления: 2015-03-29