Часть первая 1 страница. Не путь является наивысшей трудностью, но наивысшая трудность являет

ПРОЛОГ

БИЛЕТ В АД

Лоран Ботти

Билет в ад

Лоран Ботти

Не путь является наивысшей трудностью, но наивысшая трудность являет собой путь.

С. Кьеркегор

Он включил первый монитор, затем второй, третий… Появились изображения комнат: гостиная, обставленная дизайнерской мебелью (необычно для дома в дешевом пригороде); кухня, в которой царила аптечная чистота; детская, чересчур темная, даже мрачная…

– Работает!

На мгновение Джорди обернулся. Это единственное слово произнес светловолосый человек с удлиненным лицом, остроконечным подбородком, тонкой переносицей и изящно вырезанными ноздрями; его длинные гибкие пальцы напоминали щупальца. Короче, с виду это был типичный представитель старинного аристократического рода, из тех, что способны часами сидеть неподвижно, глядя на розы в саду и слушая Шуберта… или еще какую музыкальную хрень (по крайней мере, именно так представлял себе аристократическую жизнь Джорди).

Затем он снова повернулся к мониторам. Мгновенно, в два клика, перемещаясь из комнаты в комнату, он казался себе кем‑то вроде персонажа «Клуэдо».[1]

На четырех экранах можно было увидеть изнутри сразу весь дом. Всего шесть помещений, включая санузел (с гаражом решили не возиться).

– Ни фига се, можно еще и любоваться, как они срут!

Человек, произнесший эти слова, стоял позади Кольбера, Артиста. Он именовал себя Такис. Здоровяк, лицо которого состояло, казалось, только из низкого лба и огромной нижней челюсти.

Джорди пока еще мало что знал о двух своих компаньонах. Но изысканные манеры первого ничуть его не обманывали – он понимал, что истинная натура, скрывающаяся за ними, совсем иная. Второй обладал ничем не прошибаемым спокойствием – в те несколько ночей, что они вместе провели в одном помещении, спал как убитый и оглушительно храпел. К нынешнему делу гигант относился без особого волнения – а может, просто не до конца понимал его суть. Его, судя по виду, вообще никак не задевало происходящее вокруг.

Но самому Джорди это дело, по правде говоря, страшно не нравилось. У него было плохое предчувствие. А интуиция его редко подводила.

Однако это не имело значения: организация уже все решила. И конечно, имела на то свои причины, о которых он ничего не знал.

Он молча встал и подошел к окну. В оконном стекле он увидел свое отражение – стройный мускулистый парень, с заметным влиянием южных генов, унаследованных от отца: резкие черты, густые брови, не слишком высокий лоб и синеватая щетина на щеках, которая не исчезала полностью даже после самого тщательного бритья. На миг ему показалось, что это призрак отца взглянул на него через окно, и, чтобы развеять эту иллюзию, он почти вплотную прижался лицом к стеклу, вглядываясь в ночную улицу предместья.

Вдоль противоположной стороны улицы тянулся ряд одинаковых бело‑серых домиков, похожих на тот, в котором они вместе с Такисом и Кольбером прожили несколько месяцев. Кое‑где окна были освещены изнутри холодным синеватым светом плазменных телеэкранов – жители предместья тоже стали понемногу обзаводиться телевизорами нового поколения.

За его спиной вдруг послышался слабый механический голосок:

– Мам?..

Джорди вернулся к мониторам. На одном из них он увидел ребенка – мальчика лет восьми. Темноволосый и, судя по всему, худенький, но размещенная под потолком камера искажала изображение, делая его приплюснутым.

По какой‑то непонятной причине сердце Джорди вдруг сжалось. Может быть, из‑за тревоги в голосе мальчишки? Может быть, потому, что он напомнил Джорди его самого в таком же возрасте?..

– Ништяк, прямо как в «Лофте»,[2]– пробормотал у него за спиной Такис.

Позже Шарли часто вспоминала события того вечера, проходящие перед ней словно в замедленной съемке. Не само убийство – хотя именно это было бы логичнее всего, – но все то, что ему предшествовало и последовало за ним, резко перевернув ее судьбу.

Сначала – шум. Урчание подъезжающего автомобиля.

Шарли с сыном как раз собирались есть пиццу. Это был вечер без Сержа – иными словами, один из тех редких и драгоценных моментов, когда можно было вздохнуть свободно и поужинать перед телевизором чем‑нибудь приготовленным на скорую руку, вместо того чтобы готовить запеченную телятину или другие сложные блюда, ради которых нужно было проводить на кухне по нескольку часов. И наконец, хоть немного побыть наедине с Давидом, ее девятилетним сыном, ее сокровищем, ее светом в окошке. Ее единственным счастьем.

По телевизору «Звездная академия» демонстрировала, как обычно, яркие огни сцены, грохочущие музыкальные инструменты и слезы неудачливых участников. Завтра Давид должен был бы идти в школу, но, в конце концов, у них в кои‑то веки был вечер без Сержа, и лучше того – им предстоял целый уик‑энд без Сержа, так что Шарли решила устроить сыну и себе настоящий праздник. Не то чтобы похождения Квентена или кислые гримасы Рафи ее сильно забавляли, но, в конце концов, «Звездная академия» или «Затерянные» – неважно: любой предлог был хорош, чтобы насладиться этим недолгим отдыхом, с любовью глядя на сына, мурлычущего песенки, которые он раньше где‑то услышал (хотя она не знала где: в их доме почти не звучала музыка, за исключением Джонни и Сарду, фанатом которых был Серж), стараясь не обращать внимания на темные круги у него под глазами, от вида которых у нее сжималось сердце, и повторяя про себя – в восторге, как девчонка, предвкушающая каникулы, – пока на экране очередной Сильвен (или Жюльен? или Кристоф?) безжалостно издевался над хитом Селин Дион, всю предстоящую программу отдыха: добраться на пригородном поезде до Парижа, прогуляться по Большим бульварам, поесть мороженого и выпить горячего шоколада, потом пойти в кинотеатр на какой‑нибудь из новых ЗD‑мультфильмов, потом купить гамбургеров… и все это время смотреть на сына и осыпать его поцелуями. Школа никуда не убежит. Нужно будет позвонить туда и сказать (или написать учителю записку), что Давид слегка приболел… Она твердо решила не говорить об этом Сержу (впрочем, тот никогда не проявлял ни малейшего интереса к школьным делам своего пасынка).

Музыка в телевизоре смолкла. На сцену вихрем вылетел Никос и с энтузиазмом воскликнул: «Ну что, Рафи, какую оценку вы поставите этому замечательному исполнителю за ремейк „Этого мне хватит“?»

Светящиеся цифры на панели DVD‑плеера показывали 21:41, и тут Давид тревожно прошептал: «Мам?..»

Шарли ответила не сразу: мысленно она прикидывала, как выкроить два‑три часа на уборку и готовку, чтобы обеспечить Сержу достойную встречу в воскресенье вечером и уничтожить все следы недолгого праздника.

– Мам?..

– Что, милый?..

С экрана донеслось: «…мне кажется, Тома недостаточно сильно прочувствовал эту песню… его исполнению не хватает личного отношения…»

– МАМ!

Под декольте Рафи, занявшим чуть ли не весь экран, светящиеся цифры показывали 21:43.

Снаружи раздался шум автомобиля, только что выехавшего из‑за перекрестка на улицу Нуазетьер.

Они жили недалеко от Орсей, в «очаровательном квартале семейных особнячков» (по утверждению каталога недвижимости), чем‑то напоминавшем предместье из сериала «Отчаянные домохозяйки», только без ярко‑голубого неба, пестрых цветочных клумб, любительницы джоггинга с завязанными в два хвостика волосами и ее приятельниц с накачанными ботоксом губами.

В этот час квартал был отнюдь не самым оживленным в Иль‑де‑Франс, особенно если речь шла об огромных грохочущих машинах с таким узнаваемым шумом мотора.

Шарли повернула голову к окну… потом перехватила испуганный взгляд сына. На мгновение ее сердце остановилось, глаза расширились от ужаса. Затем она вскочила одним прыжком:

– Быстрей! Быстрей, Давид, иди в постель! Я обо всем позабочусь!

Но он не послушался и стал наводить порядок вместе с ней: выбрасывать еще теплые остатки пиццы, вытряхивать пепельницу, поскольку сегодня вечером мать курила, нарушая один из абсолютных запретов, установленных в этом доме.

Слыша приближающийся шум, Шарли подумала, что автомобиль сейчас примерно на полпути от начала улицы к дому – иначе говоря, ей оставалось сорок – пятьдесят секунд, если только он, выйдя из машины, не будет любовно осматривать и оглаживать ее, чтобы на сверкающем кузове не осталось ни пылинки. Это будет неслыханной удачей, поскольку даст еще пару минут форы.

Невозможно! Неужели он их застукает?..

Шарли почувствовала, как у нее подкашиваются ноги.

Держаться. Нужно держаться. Ради сына.

– Давид!.. – воскликнула она, чтобы остановить его – он пытался поставить на место коробки с видеоиграми, которые не имел права трогать. – ДАВИД!

Сын замер на месте.

– Нет времени, – прошептала она. – Больше нет времени! Беги к себе в комнату и ложись в постель! И не надевай пижаму – наденешь позже. Забирайся под одеяло и притворись, что…

Клац! С улицы донесся приглушенный звук захлопнувшейся автомобильной дверцы. «Этот звук дорогого стоит, – сказал он ей однажды с воодушевлением, почти с восторгом. – Клац – и ты свободен от всего остального мира. Все равно что войти в космический корабль…» Она кивнула, делая вид, что восхищается этим сравнением, но в глубине души испытывая желание отрезать ему яйца, которые упали бы на землю с не менее волшебным звуком – «шмяк‑шмяк!» – и я свободна от всего остального мира…

Давид по‑прежнему стоял неподвижно с коробками в руках.

Она быстро пересекла гостиную, по пути ударившись коленом об угол низкого журнального столика, но почти не ощутив боли от мгновенно набухшего кровоподтека, и выхватила коробки из рук сына. Снаружи донеслись тяжелые шаги по гравийной дорожке.

Сегодня он даже не стал тратить времени на вылизывание своей драгоценной машины. Черт, вот невезуха!.. Это означало, что он был в плохом настроении. Нужно было вести себя тише воды ниже травы.

Давид бегом бросился к лестнице, ведущей наверх. Он едва успел поставить ногу на нижнюю ступеньку, как входная дверь распахнулась. С улицы повеяло холодом. Затем на пороге появился громоздкий силуэт.

Долгое молчание. Долгий взгляд. Потом Серж медленно перевел глаза с Шарли на Давида и обратно. Мальчишка застыл на месте, занеся ногу над ступенькой – видно, только собирался подняться в свою комнату. Полностью одетый, хотя в это время уже давно должен был лежать в постели и видеть десятый сон. Впрочем, Сержа Тевеннена не интересовало, спит ли мелкий паршивец или нет, лишь бы не видеть его после 20:45 (ровно в это время ему надлежало отправляться наверх). Что до нее, она держалась прямо, и на ее хорошенькой мордашке читалось фальшивое удивление. Худенькая, светлоглазая, в слишком, по его мнению, обтягивающих джинсах с непонятно откуда взявшейся дыркой на коленке, она выглядела, право же, вполне безмятежной… если бы уголок рта не подергивался в непроизвольном нервном тике.

В руках у нее были коробки с видеоиграми.

Серж Тевеннен мысленно раздул ноздри…

…и Шарли буквально увидела, как он это сделал. Нет, его лицо оставалось спокойным. Но когда долгое время живешь рядом с опасным существом, приучаешься распознавать малейшие оттенки его настроений по едва уловимому напряжению лицевых мускулов. А в существе, стоявшем сейчас перед ней, не было почти ничего человеческого.

Это был зверь. Безумный дикий буйвол. Он всегда таким был – даже когда весил на семнадцать килограммов меньше (он набрал вес, бросив курить три года назад) и женщины еще поглядывали на него. Даже когда он с искренней нежностью обнимал ее своими огромными ручищами, чтобы утешить, – ее, мать‑одиночку с двухлетним сыном на руках, «танцовщицу» пип‑шоу, когда она, перепуганная и дрожащая, явилась в полицейский комиссариат Первого округа Парижа с жалобой на попытку изнасилования. Даже когда пообещал ей, что найдет и накажет виновного – и сдержал слово: тот тип уже несколько лет как лежал в могиле, – и Шарли подозревала, что ему пришлось долго молить о смерти, прежде чем Серж наконец снизошел к его мольбам.

Да, зверь. С пустой головой и порочной душой. Зверь, загнавший ее в безвыходную дьявольскую ловушку: «Если твой щенок будет выделываться, за это ответишь ты. А если ты от меня сбежишь, за это ответит он. Куда бы вы ни делись, я с приятелями до вас доберусь».

Она без раздумий поверила ему на слово – у нее не было ни малейших сомнений в его решительности и в том, какими методами он будет действовать. Серж был полицейским – или скорее, как те копы, которые влезают в шкуру бандитов, чтобы легче внедриться в их среду, противоположностью полицейского – иными словами, полным подонком. Так что у него и впрямь было достаточно средств и связей, чтобы изводить ее – вплоть до того, чтобы безнаказанно избивать Давида у нее на глазах. И он никогда не упускал случая использовать такую возможность.

И вот теперь он смотрел на них – на нее, на Давида, снова на нее, – буквально истекая слюной в предвкушении очередного наказания, и она из последних сил сдерживалась, чтобы не сблевать – от страха, от омерзения, от стыда, и особенно от удушающего чувства вины за то, что ей пришлось впутать во все это и сына.

Он с нарочитой осторожностью закрыл за собой дверь, и Шарли едва не отшатнулась, когда он прошел мимо нее – совсем близко. Он стянул куртку, швырнул ее на диван, потом тяжело рухнул на него сам.

Шарли искоса наблюдала за ним. Он выглядел утомленным. Это могло быть хорошим знаком. Слишком устал, чтобы орать, угрожать… и трахаться. Она вспомнила, что последние месяц‑полтора он часто выглядел мрачным и озабоченным. Из‑за чего? Какие у него проблемы? У нее не было ни малейшей догадки на этот счет. Может, он задолжал денег мафии? Она не питала иллюзий: новый джип, домашний кинотеатр с 60‑дюймовым плоским экраном, целая коллекция кожаных курток, огромный белый мотоцикл в гараже и другие «подарки» никак не вписывались в семейный бюджет. Не говоря уже о громоздком домашнем сейфе и регулярных коротких визитах типов, которые с успехом могли бы побороться за первое место на конкурсе «Мистер Уголовная Рожа».

Но это ее не заботило. Это было не ее дело.

Она лишь замечала, что в последние месяц‑полтора его отлучки становились все более долгими, и это ее вполне устраивало: он все чаще оставлял ее в покое, в том числе и по ночам – когда он ночевал дома, то спал беспробудно, наглотавшись снотворного. Что могло быть лучше?

Она лишь старалась избегать побоев, которые в последнее время случались реже, как будто Серж уже не находил в себе достаточно сил для поддержания… дис‑цип‑ли‑ны («Ты никогда не понимала, Шарли, насколько необходима дис‑цип‑ли‑на. Без дис‑цип‑ли‑ны весь мир полетит к чертям. И ты первая…»).

Но самой главной ее заботой было защитить сына – в той ничтожной мере, в какой она могла это сделать.

Сейчас она стояла посреди гостиной, по‑прежнему не выпуская коробок из рук. Она бросила умоляющий взгляд на Давида, который колебался, не решаясь подняться наверх. Затем все же тронулся с места – мелкими шажками испуганного котенка, и при виде этого у нее сжалось сердце.

Она прекрасно знала, что он чувствует: желание взбунтоваться, гнев, бесконечную печаль… беспомощность, ненависть, страх. Ни одна из этих эмоций не могла ассоциироваться с понятием «счастливое детство».

Не думать об этом, повторяла она себе. Не думать об этом. Сейчас самое главное – выжить.

– Пива нет? – спросил он.

Нужно ответить, как любая женщина в нормальной семье в подобной ситуации:

– Почему же, есть… Я думала, что в эти выходные ты будешь… на задании… но пиво в холодильнике всегда есть.

Она вышла из гостиной, постаравшись пройти мимо дивана не слишком близко и в то же время не слишком далеко, чтобы это не выглядело как явное желание дистанцироваться, и вскоре вернулась с бутылкой «Хайнекена». О, сколько раз – двадцать? сто? – она мечтала насыпать ему в пиво теместы, или брома, или и того и другого сразу, но каждый раз рассудок удерживал ее от такого поступка («Если провинишься ты, отвечать будет твой щенок!»). При малейшем головокружении, при малейшем подозрении, что что‑то неладно, Серж вполне мог отправить пиво (или жаркое, или соус) своим коллегам, экспертам‑криминалистам. Кроме того, она вот уже много лет, чтобы пролить хоть немного бальзама себе на душу, изобретала самые изощренные планы, как бы от него избавиться, но тщетно. Любая подобная попытка с ее стороны могла привести в действие карающий механизм.

Она протянула ему бутылку, которую он взял, не удостоив Шарли даже взглядом. Вид у него был по‑прежнему мрачный и еще более замкнутый. Шарли застыла на почтительном расстоянии, ожидая нового приказа, которого все не было, – вернуться в кухню и уничтожить все следы несостоявшегося праздника. Потом она заметила, что Серж лихорадочно нажимает на кнопки пульта, перескакивая с одного канала на другой. Звук был слишком громкий, но Шарли все равно с трудом сдержала улыбку – она уже давно не позволяла себе улыбаться в присутствии Сержа, однако сейчас была готова это сделать: кажется, гроза прошла стороной, и вечер будет пусть не праздничным, но хотя бы обыкновенным, как будто ничего не случилось.

…и крестный отец «Звездной академии», месье Халл…

…Бруни и вся эта шумиха вокруг частной жиз…

…в самом сердце Маркизских островов, куда Жак Брель переселился, окончив свою карье…

…скоро на «Франс‑2»…

…вживую! на эээм‑тиии‑виии!..

Кухня была идеально чистой, и Шарли уже готовилась включить посудомоечную машину – один из подарков Сержа. Да, иногда он делал ей подарки, хотя в довольно своеобразной манере – все они были связаны с домашним хозяйством. Как, например, этот огромный серебристый куб известной немецкой марки, очень дорогой, по‑кошачьи уютно мурлычущий во время работы. После пребывания в нем бокалы сверкали, как бриллианты.

Шарли решила приготовить ужин по‑домашнему, чтобы отпраздновать свою маленькую победу. Она осмотрела содержимое холодильника и составила в уме приблизительное меню. Еще не закрыв дверцу, она приподняла голову и крикнула в сторону гостиной:

– Ты будешь ужи…

Пощечина едва не сбила ее с ног. Перстень с печаткой содрал кожу на щеке и, кажется, выбил зуб. Шарли ударилась виском об угол холодильника и на секунду перестала дышать. Во рту она почувствовала вкус крови и желчи. Все еще оглушенная, она поднесла руку к щеке, потом провела ею по голове, словно пронизанной сотнями иголок. Затем нащупала языком едва держащийся зуб, от которого во все стороны расходились волны боли.

Чувствуя звон в ушах, она с трудом вдохнула воздух и подняла глаза, освещенная слабым светом холодильника, зажатая между дверцей и полкой, на которой лежал сыр. И с ужасом ощутила, как ее снова захватывает вихрь эмоций, ставших такими привычными за эти семь лет: ненависть к себе, страх побоев, желание убежать…

Он огромной глыбой нависал над ней, и на его физиономии она заметила едва различимую под маской гнева слабую ухмылку. Это было самое худшее, самое невыносимое: доставлять ему удовольствие таким образом. Из‑за того, что звук телевизора был включен на полную громкость, она не услышала, как Серж подошел. Пожалуй, он действительно был неплохим полицейским: мог перемещать свою громадную тушу без единого звука, без малейшего колебания воздуха.

– Ну что, Шарли? – спокойно спросил он.

Затем резко схватил ее за волосы и одним рывком поднял на ноги. На мгновение Шарли показалось, что ее голова оторвалась от тела.

– Принимаешь меня за идиота? – прорычал он ей прямо в лицо.

Ничего не говорить. Не кричать. Ради Давида. Пусть Давид ни о чем не узнает…

Не дождавшись ответа, Серж снова швырнул ее на пол – на то самое место, откуда только что поднял, между дверцей и нижними полками холодильника. Шарли почувствовала, как спину пронзила адская боль.

– Ты не оставляешь мне выбора, Шарли…

Звякнула пряжка кожаного ремня. Затем он с мягким шорохом выскользнул из петель.

– Ты в самом деле думаешь, что если сейчас у меня слишком много… работы, то я не вижу, что происходит в моем доме? Ты думаешь, что какая‑то мелкая шлюшонка, которую я подобрал в Сен‑Дени, будет заводить свои порядки в доме, где я за все плачу?

Она знала этот ритуал наизусть. Каждую реплику, каждую паузу в этом вступлении – поскольку пока это было лишь вступление.

– Нет, ты никогда не научишься дис‑цип‑ли‑не. Никогда! Ты не оставляешь мне выбора, Шарли…

Она в последний раз взглянула ему в лицо и закрыла глаза.

Минут пять снизу не доносились ни звука. Хотя нет, в телевизоре по‑прежнему бубнили голоса. Кажется, шел выпуск политических новостей, поскольку говорили о Саркози, о правительстве и прочем в таком роде, – иными словами, это было то, на чем Серж точно не стал бы задерживаться. Такие вещи никогда не представляли для него интереса (как, впрочем, и для Давида).

А раз так, значит, внизу что‑то происходило.

Что‑то ужасное.

Если Серж больше не сидит перед телевизором, непрерывно щелкая пультом, значит… он учит маму дис‑цип‑ли‑не.

Да, Давид об этом знал. Еще с того момента, как впервые услышал звук его подъезжающей машины несколько минут назад. Даже, пожалуй, еще раньше: он что‑то почувствовал еще до того, когда по телевизору заканчивалась очередная песенка.

Однако Давид должен был спуститься. У него не было выбора. Поскольку если он понимал многое – даже слишком многое, – кое‑что от него пока все же ускользало. И среди прочего был один, самый важный вопрос: когда он ее убьет?

Вот почему он никогда не пытался усилить то, что мама назвала однажды его «небольшим отличием» (поскольку он много раз требовал от нее, чтобы она дала этому хоть какое‑то определение), а сам он предпочитал называть «глазом»; в конце концов они оба сошлись на слове «тайна». Чтобы в один прекрасный день не увидеть ее (своим «другим» зрением) убитой – еще до того, как это произойдет на самом деле. И оказаться не в силах ничего сделать, чтобы это предотвратить, поскольку есть силы, которым даже самая яростная воля не может противостоять.

Кроме того, шла ли речь о смерти матери или чем‑то другом, «видение будущего» всегда открывало ему реальность одновременно более простую, более жестокую и, разумеется, гораздо более ограниченную, чем, например, та, что могла открыться персонажам сериалов «Герои» или «Люди Икс».

Он осторожно вышел из комнаты и, прислушиваясь на каждом шагу, направился к лестнице. Его тело представляло собой один сплошной комок нервов, сердце сжималось от недоброго предчувствия.

Справа доносилось: «…но Симона Вейль все же признает необходимость священного долга памяти…»

Слева: «Ты просто шлюха, Шарли. Грязная шлюха. А знаешь, что я делаю с отбросами вроде тебя?..»

Сердце Давида подскочило в груди. Мама жива! Раз он с ней говорит, значит, она еще жива.

Еще можно было снова подняться. Сунуть голову под подушку, чтобы заглушить голоса, оскорбления, образы – вчерашние, сегодняшние, завтрашние… Уснуть и обо всем забыть. Или даже, как он порой мечтал, умереть.

Но что‑то было не так. Мама не отвечала. Говорил только Серж.

Нет, что‑то не так… абсолютно!

Давид продвинулся еще немного вперед.

«… вот что я с ними делаю, Шарли, ясно тебе?..»

Голос был какой‑то странный… словно хнычущий. Но если и существовал на свете человек, неспособный выжать из себя ни слезинки ни при каких обстоятельствах, то это был Серж.

И – никакого ответа. Тишина.

Оставалось еще два метра до полуоткрытой двери кухни. Давид преодолел их с медлительностью сомнамбулы, двигаясь механически, словно заводная кукла.

Затем протянул руку и слегка толкнул дверь. Холодный неоновый свет показался ему слишком ярким, стены – слишком красными… как будто кричащими. Он несколько раз моргнул, но глаза по‑прежнему были не в состоянии передать мозгу информацию об увиденном – или, точнее, сознание отказывалось воспринимать весь ужас этой сцены.

Его мать скорчилась на полу, как раненая белка. Ее лицо было наполовину закрыто светлыми волосами, наполовину – ладонями. Руки были исполосованы следами от ударов ремня. На полу кое‑где виднелись лоскуты одежды, вырванные рукой Сержа или тем же ремнем – сейчас он лежал у ног хозяина, как преданный раб, а сам Серж стоял, расстегнув штаны и сжимая в руке член, и…

– Видишь, что ты вынуждаешь меня делать?..

…и мочился на бесформенное тело… которое когда‑то произвело Давида на свет…

…Он писает на маму… Он писает на маму…

Серж, вероятно, ощутил его присутствие и повернул голову к двери.

Ребенок и его отчим смотрели друг на друга какое‑то время, показавшееся Давиду бесконечным, будучи где‑то очень далеко от всего мира, от Симоны Вейль, от окровавленных стен кухни…

Без размышлений, движимый какой‑то непонятной силой, которая ему не принадлежала, Давид уже готов был броситься на отчима, как вдруг адская боль стиснула ему череп. Он почти услышал, как сдавливается внутри его мозг – это был влажный чавкающий звук, как будто лопнул какой‑то гигантский гнойник. И тут же на него нахлынул поток образов, хаотически перемешанных, наслаивающихся друг на друга, как будто вся его жизнь, каждый миг его существования, каждая сцена, каждый удар, каждое оскорбление, каждое издевательство за последние семь лет пронеслись перед ним всего за несколько секунд, резко вырвавшись на поверхность из глубины сознания, словно поток лавы из жерла вулкана, а потом этот огненный хаос превратился в цепочку огромных горящих букв, сложившихся в настойчиво повторяющийся приказ: бежать из преисподней! бежать из преисподней! бежать из преисподней!

Он испустил громкий вопль и тут же без сознания рухнул на пол.

Тома Миньоль долго рассматривал лицо на фотографии: по форме – почти идеальный овал, слегка искаженный тяжеловатой нижней челюстью; нос крохотный, словно выточенный скальпелем; пухлые губы сложены в фальшиво‑многообещающую улыбку; кожа слишком натянута; глаза чуть удлиненные, и надо всем этим – ярко‑рыжая шевелюра. Ни мужчина, ни женщина. Ни белый(‑ая), ни черный (‑ая). Непонятно, какого возраста. Удивительный, фантастический гибрид Карлы Бруни и Майкла Джексона. Или Тины Тернер и Жан‑Клода Житруа.

– Вы ее узнаете, я полагаю?

Лейтенант Миньоль кивнул и слегка подтолкнул фотографию по гладкой поверхности стола к своему шефу, комиссару Рулену.

– Да, – ответил он. – Клео ди Паскуале.

– А также Роберта Молина, Карина Патов и так далее и так далее. Множество имен плюс прозвище Вдова. Его настоящее имя Кеннеди Васкес. Кубинец по происхождению. Во Францию прибыл около двадцати лет назад. Что еще вы знаете о нем… о ней? – уточнил Рулен.

Тома Миньоль слегка вздохнул и быстро окинул взглядом комнату – один из тех безликих кабинетов полицейской префектуры Парижа, в которых всем без исключения копам Иль‑де‑Франс предстоит хоть раз, да побывать. И хорошо еще, если речь пойдет о наведении справок, а не о служебном взыскании…

– Я не специалист по крупному бандитизму. Кажется, она сделала себе имя на торговле кокаином. Также ее подозревали в причастности ко многим убийствам. Считается одной из особо опасных преступников, что вполне объяснимо, поскольку с ее прошлым, точнее, с ее… особенностями…

– С ее членом, ты хочешь сказать. По информации, которой мы располагаем, она не делала операции по перемене пола.

– …заставить считаться с собой всех боссов парижского преступного мира было, вероятно, совсем непросто.

Рулен согласно кивнул.

Миньоль ждал, пока шеф снова заговорит. Кабинеты Генеральной инспекции служб, в отличие от других полицейских подразделений, работающих фактически круглосуточно, в восемь вечера обычно уже пустели. Вызов к Рулену в такое время свидетельствовал о важности данного дела.

– Я тут недавно затребовал у ребят из отдела по борьбе с наркотиками досье Вдовы. Не буду перечислять, сколько звонков мне пришлось сделать и кому, чтобы получить к нему доступ, но в новоявленном Центральном бюро наконец согласились. Видно, решили не поднимать лишнего шума вокруг этого имени…

Миньоль молча кивнул. Сотрудники Генеральной инспекции служб – а это были сливки сливок всей полиции – в глазах остальных полицейских, по определению, были предателями, перебежчиками, коллаборационистами. Настоящими крысами, проще говоря. Они принадлежали к разным кланам и действовали прямо противоположным образом: если одни за много лет расследований привыкли приноравливаться к обстоятельствам и учитывать «человеческий фактор», то другие неукоснительно соблюдали правила, порой проявляя демонстративное пренебрежение к своим коллегам, за что получили от тех прозвище «маринадная инспекция» – намек на обычай устраивать многочасовые проверки.

– Досье весьма поучительное, – снова заговорил Рулен. – Итак, наша подруга прибыла в Париж около двадцати лет назад. В начале своей карьеры занималась проституцией. Золотое времечко! Уже тогда ее подозревали в причастности к ряду убийств – например, один из ее дружков был найден мертвым с дюжиной ножевых ран на теле. Потом организовала свое собственное веселое заведение, куда набрала девиц из Латинской Америки. Потом к этому добавились торговля наркотиками и рэкет… Словом, она сделалась настоящей «крестной матерью», единолично правящей своей империей.

Дата добавления: 2015-05-08