Часть первая 2 страница. – но как могло случиться, что она ни разу ни на чем не попалась.

– Но как могло случиться, что она ни разу ни на чем не попалась?

Рулен испустил долгий горький вздох:

– Наша… мадемуазель имеет серьезных покровителей, представь себе. Очень серьезных. Как раз благодаря своей особенности.

Тома предпочел воздержаться от комментариев.

– Ее хозяйство не только остается в наличии, но еще и исправно функционирует… Ходит даже слушок о его невероятных размерах… Сам понимаешь – кубинское происхождение, темперамент соответствующий… К тому же у Вдовы, кажется, есть и негритянские корни. Так что волшебная палочка нашей феи – это настоящий меч… или, скорее, мачете.

Мачете – это не на Кубе, машинально отметил про себя Тома. Шеф малость ошибся с географией… Комиссар, тем не менее, был явно доволен своей шуткой и издал один из характерных сальных смешков, на которые не скупился в продолжение всего разговора. Потом, переведя взгляд на лицо подчиненного, почувствовал свою оплошность – несмотря на вполне обычное французское имя, внешность Миньоля ясно свидетельствовала о североафриканских корнях. Улыбка шефа превратилась в натянутую гримасу.

– Короче, – проговорил он, – Вдова пользуется расположением весьма высокопоставленных господ.

– Судей, в том числе?

– Судей, политиков… Возможно, и высших полицейских чинов. Всякий раз, как затевается очередная операция по борьбе с бандитизмом или наркоторговлей и все вроде бы складывается удачно, Вдове неизменно удается выйти сухой из воды. Как будто ее кто‑то предупреждает о готовящейся проверке или облаве.

Тома начал понимать, зачем его сюда вызвали:

– Я так понимаю, есть подозрение, что это кто‑то из наших?

Рулен открыл другую папку, достал оттуда новую фотографию и положил перед подчиненным на стол.

Тома склонился над ней, вглядываясь в квадратное лицо с грубыми чертами, словно вытесанное из камня, в маленькие прищуренные глазки, взгляд которых казался убегающим, едва заметную довольную ухмылку… Нервный тип. Если не сказать – безбашенный.

– Лейтенант Миньоль, перед вами Серж Тевеннен, капитан отдела по борьбе с наркотиками. Тридцать семь лет, хорошие характеристики, уважение коллег… суровый, но справедливый, все такое. Это официальные данные. Неофициально всеми своим успехами он обязан двум главным козырям: первый – огромная физическая сила, которая изумляет всех, кто с ним знаком, и которую он использует при всяком удобном и неудобном случае…

– …и второй – невероятно разветвленная шпионская агентура, – договорил Тома.

Оба полицейских обменялись понимающим взглядом. Коп, чья успешная работа основывалась на донесениях внедренных повсюду информаторов, недаром вызвал интерес у «маринадной полиции». Чувствовалось, что по натуре он склонен искать опасности: ему явно нравилось плавать в бурных водах. И в ходе этого плавания он, возможно, завел несколько знакомств, которые в его среде были сочтены… нежелательными.

– Если уж выкладывать все… Мы некоторое время назад взяли его на заметку, – продолжал Рулен. – Но назначить расследование мы не имеем права, поскольку на него не поступило ни одной официальной жалобы. Только слухи, да еще одно мутное дело – бесследное исчезновение одного насильника, которого Тевеннен сначала задержал, потом вынужден был отпустить за отсутствием улик. В один прекрасный вечер тот тип не пришел домой, его сожительница явилась в полицию и устроила скандал – говорила, что это копы его куда‑то увезли… В общем, ничего о нем так и не узнали.

– А сейчас что‑то случилось?

– Вот что.

Рулен снова раскрыл папку и вынул оттуда несколько листков.

Миньоль быстро просмотрел их.

Анонимный донос. Какие‑то цифры, похожие на шифр. Фотографии.

Тома не был удивлен. Одной из причин, по которым ГИС презирал остальной полицейский корпус, был ее принцип принятия дела к производству: для этого достаточно было письменной жалобы – неважно, от кого она поступала: от чересчур нервного соседа, от жаждущего мести бывшего супруга и так далее – или запроса из прокуратуры (что обычно случалось под нажимом СМИ). Кроме того, ГИС могла назначить расследование по собственной инициативе и в результате обратить в прах репутацию доселе безупречного копа (хотя случалось и так, что впоследствии его все же признавали невиновным).

Миньоль внимательно рассматривал фотографии: Тевеннен наклоняется к окну лимузина, откуда выбиваются пряди огненно‑рыжих волос; тот же самый лимузин, номерные знаки крупным планом; чей‑то профиль в окне задней дверцы – странный, получеловеческий, полузвериный, напоминающий морду льва… Потом – Тевеннен за рулем серебристо‑серого «БМВ Х5». И наконец, на последнем снимке, он же на сверкающем белоснежном мотоцикле «хонда‑голдвинг». Без шлема.

По самым скромным подсчетам оба транспортных средства должны были обойтись где‑то в восемьдесят тысяч евро. Неплохо для капитана полиции… если тачка и мотоцикл в самом деле его. Наверняка есть еще и машина «на каждый день», чтобы ездить на работу, не вызывая подозрений…

«Фотосессия» сопровождалась заметками: точные даты и время встреч Тевеннена с Вдовой или кем‑то из ее доверенных лиц. Эти сведения напрочь исключали для него возможность алиби.

В списке подручных Вдовы Миньоль обнаружил одно, имя, слишком хорошо ему знакомое. Он с трудом смог сохранить внешнее спокойствие.

– Если верить полному досье, которое я передам тебе через минуту, у нашего друга рыльце в пушку, – сообщил Рулен. – Правда, до какой степени он влип и во что именно – об этом история пока умалчивает. – Кажется, комиссар собирался снова засмеяться своим грубым смехом, но передумал и в заключение лишь добавил: – Во всяком случае, это очень серьезно.

Теперь Тома в общих чертах представлял себе расклад. Если расследование пройдет как надо, они смогут не только прищучить Тевеннена, но и предъявить официальное обвинение Вдове. К тому же для репутации ГИС будет полезно, если они смогут отыскать паршивую овцу в своем стаде, вместо того чтобы трепать нервы коллегам из‑за проблем, не стоящих выеденного яйца.

Рулен подался ближе к подчиненному, склонившись над столом. Вся веселость комиссара в одно мгновение исчезла.

– Ты можешь взять в помощники кого захочешь, ты можешь действовать по своему усмотрению, – но мне нужен этот тип! И она тоже, если представится возможность прихватить и ее, хотя, конечно, в первую очередь ты должен сконцентрироваться на нем. Тебе передадут все нужные данные из отделов по борьбе с бандитизмом и наркотиками. Словом, ты получаешь карт‑бланш. И не питай особых иллюзий. Когда ты все прочтешь, сам увидишь: речь уже не о том, увяз ли у птички коготок, а о том, не утонула ли она в болоте целиком.

Тома Миньоль понимал, что это расследование – серьезный шаг в его пока еще недолгой служебной карьере.

…2…7…14…17…35…

…3…6…

…нужно уезжать… быстро…

…найду решение… обещаю тебе…

…то, что я делаю для этих сук…

…все эти деньги…

…они за нами наблюдают…

…они сейчас явятся, они уже в пути…

…верни мне моего сына!..

…ааа…

…аааааа!..

Давид с криком вырвался из глубин сна, постепенно превращавшегося в кошмар, и какое‑то время лежал неподвижно, оглушенный, растерянный, дрожащий как в лихорадке. Сбившиеся простыни спеленали тело, словно гигантская паутина. Он поморгал, перевел дыхание, стряхнул с себя недавний ужас… и почти сразу же осознал не менее ужасную реальность.

Он был у себя в комнате. У кровати горел ночник – мама оставила его включенным, когда ушла.

Когда он очнулся здесь в первый раз, придя в себя после обморока, она сидела рядом с ним. Глаза у нее распухли от слез, на скуле был синяк, но она не обращала на это внимания, охваченная тревогой за сына. Сейчас она, должно быть, спала, наглотавшись снотворного – иначе она не засыпала, – и Серж храпел рядом с ней. И Давид чувствовал себя одиноким – наедине со своими кошмарами и своими вопросами, в полной тишине зябкой зимней ночи городского предместья.

Он отбросил одеяло и, дрожа, сел на край кровати. Он знал, что приснившийся недавно сон был не совсем обычным. Образы были слишком реальными, слишком насыщенными и в то же время слишком бессвязными, не подчиняющимися текучей линейной логике сновидений. Нет, его сознание снова посылало ему сигналы из будущего, перемешанные с обрывками прошлого. Ничего приятного в этом не было. И однако…

Он встал и подошел к письменному столу, сидя за которым обычно притворялся, что делает домашнюю работу. Взял листок бумаги и аккуратно записал на нем ряд цифр. Две последние обвел контуром, напоминающим звезду.

Пригодится ли это ему когда‑нибудь?

Он пока не знал.

Давид вздохнул. Теперь какое‑то время не удастся заснуть. Он достал из школьного портфеля игровую приставку PSP, с которой никогда не расставался. Гаджет был для него чем‑то вроде домашнего зверька. Давид всегда мечтал о собаке, которая могла бы стать ему товарищем для игр – он очень страдал от одиночества (однако он не хотел младшего брата или сестру: мысль о том, чтобы породниться с Сержем, пусть даже таким косвенным образом, была ему отвратительна).

Затем вынул из бокового отделения портфеля USD‑диск с фильмом «Рататуй», который дал ему посмотреть Тео Богран. У мамы хватило денег только на приставку, на диски с фильмами и видеоиграми – уже нет, так что ими снабжал его Тео, школьный приятель (сам он имел все, о чем, по мнению Давида, мечтает каждый ребенок: iPod, крутой мобильник, PSP, само собой, плюс целую кучу видеоигр и фильмов). В обмен на это Давид давал ему списывать домашние задания; таким образом, деловые отношения были взаимовыгодными и сильно облегчали жизнь обоим.

Давид почувствовал, что хочет пить. Он немного поколебался перед тем, как выйти из комнаты – своего единственного владения, своего убежища. Остальная часть дома была вражеской территорией. За последние месяцы это ощущение обострилось до крайности: Давиду постоянно казалось, что за ним наблюдают. Но это, конечно, была иллюзия – просто во всем доме ощущалось присутствие Сержа. Даже когда его самого не было, здесь как будто незримо присутствовал его призрак.

Давид приоткрыл дверь и прислушался. Издалека доносился храп. Серж спал – значит, путь был свободен.

Он на цыпочках прошел по коридору и спустился на первый этаж, в кухню. Как только он вошел, его молнией пронзило недавнее воспоминание: его мать, скорчившись, лежит на полу…

Давид встряхнул головой, словно пытаясь избавиться от ужасного видения, и взял из холодильника бутылку кока‑колы. Пока он пил, он повторял про себя семь цифр, которые недавно записал на листке бумаги. Счастливый билет, с которым можно было осуществить любую мечту… последняя надежда, за которую он продолжал цепляться, даже вопреки самому себе…

Но какую цену придется заплатить за эту надежду? «Воспоминания о будущем», которые приходили к нему во сне, были еще более смутными и бессвязными, чем те, что порой мелькали днем, во время бодрствования. Но никогда еще они не были настолько отчетливыми, как сегодня.

Обычно, когда события из будущего возникали в его сознании – как правило, внезапно и порой в самых неподходящих ситуациях, – это всегда выглядело одинаково: картина была слегка размытой, словно контуры предметов стерлись от времени, зато краски, звуки и запахи воспринимались четко. Однако Давид никогда не пользовался плодами своего таланта и тем более не пытался развивать его. Быть в состоянии каждый раз предвидеть, что, например, Лулу позвонит через несколько минут, не представляло для него никакого интереса и казалось лишь бесполезным напряжением мозгов.

К тому же он понимал, что не в силах контролировать механизм видений. Например, он не смог «увидеть» несчастный случай, произошедший год назад: ухаживая за растениями в небольшом школьном садике, он случайно упал и сильно разбил лицо о металлическое ограждение.

Единственной способностью, которую Давид использовал постоянно и с большой охотой, была его исключительная память, позволяющая сохранять всю информацию из учебников без малейших усилий. Правда, ему все время приходилось нарочно делать ошибки на контрольных, поскольку мама повторяла ему десятки, сотни раз: «Пусть это будет наш с тобой секрет… только наш, и больше ничей!»

«Почему?» – недоумевал он поначалу, когда они только‑только открыли это его «отличие». Ответ пришел довольно быстро. В тот день, когда школьная учительница, мадам Дюмон, ужасная старая дева, морально искалечившая несколько поколений учеников и считающая главной своей миссией вдолбить им головы, что жизнь состоит из правил, которые нужно соблюдать, и запретов, которые нельзя нарушать, – так вот, когда мадам Дюмон собиралась раздать проверенные накануне контрольные. В своей отличной оценке Давид был уверен на все сто, поэтому не мог понять, почему она написала на его работе красными чернилами: «НЕЛЬЗЯ СПИСЫВАТЬ С УЧЕБНИКА!», словно для вящего назидания трижды подчеркнув эту надпись, – и поставила нулевой балл. Он с искренним недоумением спросил у нее об этом – примерно за час до того, как контрольные были розданы.

Мадам Дюмон долго смотрела на него из‑под своей похожей на башню укладки седых волос, подкрашенных сиреневой краской, – вначале с подозрением (как мелкий паршивец мог узнать?..), потом с ужасом.

Целый год она его избегала – уклонялась от его взгляда, вздрагивала всякий раз, когда он обращался к ней с вопросом.

Впрочем, за каждую работу она теперь неизменно ставила ему высшие баллы, а общение с ним свела к минимуму – до такой степени, что это заметила директриса школы и пригласила ее к себе в кабинет, чтобы сделать соответствующее внушение. Ко всеобщему удивлению, вскоре после этой беседы мадам Дюмон уволилась с работы по состоянию здоровья. Сама директриса, кстати сказать, тоже порой невольно вздрагивала, встретившись взглядом с необычным учеником где‑нибудь в школьных коридорах.

После этого случая – и некоторых других, менее значительных, – Давид сделал следующие выводы:

– мама была права;

– любое отличие от окружающих – препятствие к общению с ними, если они о нем знают или догадываются: тогда вы становитесь в их глазах опасным и даже отвратительным; вы обречены на одиночество;

– его «талант» может стать преимуществом лишь в том случае, если использовать его по минимуму и только в случае крайней необходимости.

Именно это было гораздо более важным уроком, чем все правила и запреты мадам Дюмон. Сама того не зная, учительница (которая из отпуска по состоянию здоровья отправилась прямиком на пенсию и больше никогда в жизни не встречала своего необычного ученика) выполнила свою миссию.

Давиду пришлось научиться лгать, скрываться, изворачиваться и при этом запоминать все что нужно, никогда не делая попыток развивать свои способности дальше – в повседневной жизни они как бы оставались за скобками. Свой «глаз» он держал по большей части полуприкрытым или закрытым полностью – хотя при этом втайне всегда надеялся когда‑нибудь «увидеть» по‑настоящему счастливое событие: окончание того многолетнего кошмара, в котором они жили вместе с матерью. Но эта мечта оставалась несбыточной. Со временем он перестал надеяться и только ждал, когда наконец вырастет, чтобы расправиться с Сержем так, как тот заслуживает, и освободить от него маму навсегда.

Этой ночью он почувствовал, что скоро произойдет нечто важное, после чего вся былая неопределенность его существования развеется как дым.

Сначала – цифры. Четкие. Искушающие. Зловещие. Потом – образы, тоже не сулящие ничего хорошего: огненные вспышки; выстрелы; дорога, словно уходящая в бесконечность; жестокое бледное лицо какого‑то типа с ножом в руке; окровавленное тело, завернутое в простыню, на полу кухни; крики матери; белозубая улыбка на гладком лице странного существа с огненно‑рыжими волосами, пряди которых напоминали лучи черного солнца… И – словно постоянное немое сопровождение всех этих картин, хаотически проносящихся перед ним, словно кадры кинопленки, – гнетущее предчувствие чего‑то ужасного…

И очень странного, почти невероятного.

Эти цифры могли открыть путь к свободе – да, что‑то подобное должно случиться, Давид был в этом почти уверен.

Но также они могли открыть дорогу в преисподнюю.

Он чувствовал на своих плечах давящий груз ответственности, необходимости принять важное решение.

Вкус кока‑колы во рту стал горьким.

Давид открыл холодильник, чтобы поставить бутылку на место. В прямоугольнике слабого света он различил на плиточном полу какое‑то темное пятно. Обычно пол на кухне блестел, как и все остальное, что было еще одним из нерушимых правил, установленных Сержем. И вот, тем не менее, пятно. Кровь. Единственное напоминание о той сцене, что разыгралась здесь несколько часов назад…

Скомканный в его руке листок бумаги как будто потяжелел и стал горячим… почти живым, как больной птенец, из последних сил цепляющийся за жизнь.

Бежать из преисподней! бежать из преисподней!..

И вдруг он понял – по‑прежнему не отрывая взгляда от кровавого пятна и чувствуя в руке теплого бумажного птенчика, – что тот благословенный день, который он так надеялся увидеть в будущем, возможно, уже настал.

Он понял, что отныне ничто не будет хуже, чем эта кухня.

Он понял, что его решение уже принято, хотя он этого еще не осознает.

Потому что память никогда его не обманывала.

Они последуют тем путем, который уже начертан для них.

Ужасная ночь. Ужасное пробуждение. Ужасное утро. Ее сердце было переполнено отчаянием, отвращением, паникой. Глаза, полные слез, почти не различали угнетающий сероватый зимний пейзаж за окном.

Затем Шарли начала готовить завтрак, почти механически выдерживая последовательность привычных действий: выжимать сок из апельсинов, заливать молоком кукурузные хлопья, варить шоколад. И ждать, пытаясь найти в себе силы, чтобы выдержать взгляд Давида, который должен был появиться в кухне с минуты на минуту. Она старалась держаться прямо, несмотря на сильную боль в пояснице – люмбаго? воспаление седалищного нерва? – впрочем, ей было все равно, она ничего не хотела об этом знать. Точно так же, как о синяках, ссадинах и кровоподтеках. Гораздо хуже были оскорбления, унижения, брань. Но самым худшим было то, что ее сын стал свидетелем этой пытки, этого ужаса. Вчера она не смогла даже вызвать для Давида «скорую» – Серж ей категорически это запретил, – и ей оставалось лишь беспомощно сидеть у изголовья сына, ожидая, пока он придет в себя. Несколько минут, проведенных в ожидании, показались вечностью.

Она услышала, как Давид спускается по лестнице. Когда он вошел в кухню, Шарли не сразу решилась повернуться к двери. Наконец ей удалось это сделать и изобразить на лице подобие улыбки.

– Как спалось, дорогой?

В ту же секунду, взглянув на измученное личико сына, она поняла, насколько это был глупый вопрос.

– Нормально…

Давид выглядел напряженным, замкнутым. Он не смотрел на мать, словно стыдился. Теперь, в отчаянии подумала Шарли, это всегда будет стоять между ними: Серж… Серж за работой. Она почувствовала, что вот‑вот расплачется.

– Ты проголодался? – неуверенно спросила она.

Не отвечая, Давид подошел к столу и сел, по пути бросив мимолетный взгляд на пол перед холодильником, что не ускользнуло от Шарли. Сегодня утром кровавое пятно на полу бросилось ей в глаза, едва лишь она вошла на кухню. Шарли тут же оттерла пятно и теперь недоумевала, каким образом Давид мог о нем узнать. Она с трудом удержалась от этого вопроса и налила сыну бокал апельсинового сока.

– Сегодня ночью я три раза вставала и заходила к тебе. Ты крепко спал, у тебя вроде бы не было температуры, но…

– Все в порядке, мам. Не волнуйся.

Шарли сняла с плиты кастрюльку с горячим шоколадом и разлила его по чашкам.

– Что произошло вчера вечером, Давид? – мягко спросила она. – Ты можешь мне об этом рассказать? Это твое обычное… недомогание?

Он пожал плечами:

– Не знаю… просто голова болела, и все.

Шарли вздрогнула:

– Это похоже… на тот случай, в прошлом году?

– Нет… кажется, нет. Сначала заболела голова, а потом… ну, ты знаешь, как у меня бывает… когда память как будто скачет из прошлого в будущее.

Лицо Шарли омрачилось.

В прошлом году Давиду пришлось сделать энцефалограмму – он неудачно упал во время игры в мяч, и рентген обнаружил легкую черепную травму.

Именно тогда Шарли выяснила реальное положение дел: необычные способности сына были следствием изначально неправильного строения мозга.

– У вашего сына уже проявлялись какие‑то особые свойства? – спросил ее невролог, элегантный мужчина с серебристыми висками, важный, как китайский мандарин, сидевший за столом в своем кабинете, оборудованном по последнему слову медицинской техники.

Шарли почувствовала, что краснеет.

– Нет, – солгала она.

Серж рядом с ней сидел не шелохнувшись, но она знала, что он стережет каждое ее слово, словно цербер.

– Видите ли, меня кое‑что заинтересовало… Может быть, у него особенно хорошая память? Или какие‑то необычные сны?..

Шарли очень хотелось рассказать ему обо всем. О том, как быстро Давид научился говорить, читать, писать. О том, как хорошо он все запоминал. Об этой его… аномалии, о «небольшом отличии», которое, возможно, могло в будущем сделать его настоящим гением. И о своем собственном ужасе, который она испытала, когда это стало для нее очевидно.

Но она промолчала. Меньше всего на свете ей хотелось, чтобы ее сына изучали, как подопытного кролика.

– Нет, доктор… ничего такого.

– Странно. Дело в том, что одна часть мозга вашего сына необыкновенно развита. Я говорю о конечном мозге, который находится в левом полушарии и отвечает за долговременную память. К тому же – и это делает вашего сына совершенно уникальным – его гиппокамп – иными словами, желудочек головного мозга, который обеспечивает связь кратковременной память с долговременной, – также имеет объем больше обычного. Это как если бы… в голове вашего сына находился огромный многопиксельный экран, на котором одновременно отражается множество событий.

– Я… я даже не знаю, что вам сказать, доктор. Да, мой сын довольно развит для своего возраста, он очень быстро все усваивает в школе, у него хорошие отметки, но… ничего сверхординарного.

– И у него не было ничего похожего на дежавю?

Кажется, доктор не заметил, как она вздрогнула. Да, судя по объяснениям Давида, это действительно напоминало дежавю: мгновенное, словно вспышка, воспоминание. Не предвидение – именно воспоминание, словно образы из будущего уже хранились где‑то в глубинах его памяти и вдруг неожиданно всплыли на поверхность.

– Нет… а при чем здесь дежавю? – неуверенно спросила Шарли. Серж рядом с ней слегка пошевелился на стуле, отчего тот скрипнул.

– Согласно последним научным исследованиям, дежавю – некое кратковременное расстройство памяти. Осечка, можно сказать…

– Нет, доктор, – перебил его Серж с любезной улыбкой уличного торговца, которая всегда была у него наготове для щекотливых ситуаций. – Мы никогда ничего подобного за ним не замечали. Не правда ли, дорогая?

Доктор, слегка нахмурившись, в течение нескольких секунд переводил взгляд с одного на другую и обратно, как будто что‑то подозревал. Наконец вздохнул и произнес:

– Что ж, хорошо. Было бы любопытно провести несколько тестов… но если вы ничего не замечали… На всякий случай все же присматривайте за вашим сыном. Если вдруг он испытает шок в результате какой‑то чрезвычайной ситуации, это может… пробудить в нем нечто…

«…пробудить в нем нечто…»

– Этой ночью не случилось ничего особенного? – спросила Шарли.

Давид бросил на мать один из тех непроницаемых взглядов, которые порой ее раздражали – можно подумать, говорила она себе в такие моменты, что его невероятная память развилась за счет того, что одолжила немало клеток у системы, отвечающей за коммуникабельность.

– Тебе не снились… какие‑то необычные сны?

Вместо ответа Давид низко опустил голову и отпил глоток из чашки с шоколадом.

– Почему ты спрашиваешь? – наконец спросил он, выпрямляясь. Над верхней губой были шоколадные «усы».

Шарли вздохнула. Нет, хватит на сегодня… на утро уж точно.

– Так просто, сокровище мое. А теперь беги, скоро придет автобус. Не опоздай.

Почему он выглядит таким отстраненным?.. То есть отстраненным гораздо больше обычного?.. Конечно, из‑за вчерашней сцены. Из‑за обморока… Разве могло быть иначе?

Через минуту после того, как Давид вышел из кухни, Шарли почувствовала дуновение сквозняка. Она выглянула в прихожую и увидела, что сын стоит неподвижно возле настежь распахнутой входной двери.

– Давид, что случи…

Он обернулся, и Шарли осеклась. На золотисто‑смуглом личике, с огромными черными глазами и четко очерченным, несмотря на юный возраст, подбородком, она ясно прочитала два чувства: панику и вместе с тем решительность. Сходство с отцом было поразительным. То же самое выражение, которое…

…которое появилось на его лице, когда она объявила, что он скоро станет отцом…

Паника.

И решительность.

Это абсолютное сходство даже заставило Шарли испытать мгновенный приступ головокружения. Она слегка пошатнулась.

Давид протянул к ней руку.

– Держи, – прошептал он.

На его ладони она увидела что‑то непонятное и машинально взяла это, даже не глядя, – на ощупь предмет казался просто бумажным комком, – поскольку не отрывала глаз от лица сына.

Она очнулась лишь тогда, когда Давид повернулся, вышел из дома и побежал к автобусной остановке.

– Давид!

Но крошечная фигурка уже почти растворилась в синеватом зимнем тумане, который окутывал все предместье последние несколько дней, и вскоре скрылась за поворотом.

Охваченная тревогой, Шарли закрыла дверь, потом с некоторым замешательством развернула смятый листок.

2, 7, 14, 17, 35.

3, 6.

Две последние цифры были обведены контуром, напоминающим звезду.

«Что за…»

Она вглядывалась в цифры, пытаясь понять, расшифровать это послание, этот код – и заодно выяснить, какое отношение он имеет к…

И вдруг ее сердце лихорадочно заколотилось – даже раньше, чем она успела полностью осознать смысл этих цифр.

Нет, воскликнула она про себя, ведь не может такого быть, что это… оно?..

Она пересчитала цифры. Семь. И две последние обведены звездой.

С трудом передвигая ноги, Шарли вернулась в кухню и опустилась на стул, словно придавленная неожиданно свалившимся грузом. Теперь она все понимала – и то, что произошло, и то, что это может означать для их будущего.

Если вдруг он испытает шок… это может пробудить в нем нечто…

Она поняла, что произошло этой ночью и почему наутро Давид так странно взглянул на нее, когда она спросила про сны. И конечно, она поняла, что он ей дал несколько минут назад.

Счастливый билет. Их билет к свободе.

Тома Миньоль неторопливо допивал вторую чашку кофе, когда дверь кафе распахнулась и вошел высокий худощавый человек, по виду явный выходец из Северной Африки. Он быстро взглянул в сторону бара, где три четверти здешнего населения уже потягивали свою первую порцию красного за день, потом разглядел в полусумраке кафе лицо Тома, сидевшего за одним из разделенных перегородками столиков, и решительно направился к нему бесшумной, слегка развалистой походкой. Подойдя, он сел напротив юного лейтенанта на банкетку, обтянутую потертой искусственной кожей, спиной к залу.

– Привет, Жамель, – сказал Тома.

– Здорово, земляк.

«Земляк»… В данном случае это слово не означало принадлежность к жителям одного и того же квартала, города или всего Иль‑де‑Франс, а было лишь одним из проявлений иронии судьбы – напоминанием о том, что в ряды ГИС Тома Миньоля привела вовсе не страсть к расследованиям, а всего лишь его физиономия. И его история.

Если не считать имени, вполне типичного для француза, все выдавало в нем североафриканца: шапка густых черных волос с упругими, словно теннисные мячи, завитками, вызывающий взгляд черных глаз из‑под густых ресниц, орлиный нос, шрам на левой щеке. Идеальный кандидат в преступники, по мнению полицейских. Они задерживали его десятки раз, когда он еще подростком жил в арабском квартале, в маленькой квартирке, вместе с родителями – Миньолем‑старшим, местным уроженцем, и Лейлой Зерруки, обильной телом женщиной со стойкими генами, которая передала сыну внешний облик своего брата и все тонкости приготовления кускуса по‑мароккански.

Именно там, зажатый между башнями Валь‑д’Уаза и страстно мечтающий о побеге, Тома, сам еще не зная об этом, выбрал свое будущее предназначение: бороться с полицейским произволом, с правонарушениями, возведенными в правило, с незаконными задержаниями, побоями, провокациями. Он понимал, что порой все это необходимо для обеспечения порядка, но это не могло не вызывать у него возмущения, как у человека, находящегося по ту сторону барьера.

Этот барьер он твердо решил пересечь, и это ему удалось. Отныне он сам был грозой полицейских, и его боялись те, кто некогда отравлял ему жизнь. Он имел полное право их контролировать. Путь от арабского квартала до ГИС был абсолютно прямым… и до сего момента безупречным.

Дата добавления: 2015-05-08