Часть 5. Вера и безверие 1 страница

Глава 1. Д. Дефо «Приключения Робинзона Крузо»: от «острова отчаяния» к «острову надежды». Детская ли эта книга?

Все мы в детстве читали “Робинзона Крузо” Даниеля Дефо. Это увлекательная книга. Но это совсем не та книга, которую написал Дефо. Лавры с Дефо в России должен бы разделить Корней Чуковский, потому что именно в его пересказе большинство из нас знает «Робинзона Крузо». Чуковский явился даже не соавтором Дефо, но его соперником, оригинальным интерпретатором, отважно спорящим с первоисточником.

Дети вырастают, становятся взрослыми, но в их сознании на всю жизнь остается образ Робинзона Крузо, созданный Корнеем Чуковским, а не Даниелем Дефо. На самом деле настоящий и полный текст Дефо гораздо увлекательней и намного глубже того, который составил Чуковский. В нем расставлены совершенно иные акценты, и эти акценты Чуковский старательно и целенаправленно вымарывал. Вызывает удивление, до какой степени последовательно он это делал.

Итак, сравним два текста, два образа Робинзона, две взаимоисключающие идеи произведения Дефо и Чуковского, две различные темы двух разных книг, носящих одно название.

Первое, что делает Чуковский с текстом Дефо, – он адаптирует текст Дефо. Адаптация идет по линии усиления событийной динамики и, наоборот, безжалостного вычеркивания рассуждений Робинзона. Вообще, Чуковский старается свести к минимуму какой бы то ни было мыслительный процесс. Советский сказочник и детский писатель также меняет финал. У Дефо (возьмем перевод М.Шишмаревой в издании Библиотеки Всемирной литературы1) Робинзон, после того как покидает остров, оказывается участником новых приключений: путешествует по Испании и Франции, голодные волки едва не съедают его самого и его спутников, Пятница убивает медведя и т. д.

Чуковский выдумывает свой финал в духе собственных сказок, когда все кончается благополучно, все ликуют и пляшут: «Вот и наша улица, вот и старый дом, который я так безрассудно покинул. С изумлением встретили меня обитатели этого дома, когда я, взволнованный до слез, сообщил им, кто я такой. В первую минуту мне не поверили, но, когда убедились, что я действительно Робинзон Крузо, меня чуть не задушили в объятиях. Особенно обрадовались мне мои сестры и их дети – мальчики и девочки, которые прежде никогда не видали меня. Все давно считали, что я умер, и теперь смотрели на меня, как на чудо, словно я воскрес из могилы» 2. Это очень напоминает хрестоматийные строки Чуковского-сказочника:

Рада, рада, рада, рада детвора,

Заплясала, заиграла у костра…

(«Айболит»)

Или:

Рады зайчики и белочки,

Рады мальчики и девочки,

Обнимают и целуют косолапого…

(«Краденое солнце»).

Интересно сравнить с похожим местом у Дефо. Разница потрясает: «Затем я поехал в Йоркшир. Отец мой умер, мать тоже, и весь мой род угас, за исключением двух сестер и двоих детей одного из моих братьев; меня давно считали умершим, и поэтому мне ничего не оставили из отцовского

наследства. Одним словом, я не нашел ни денег, ни помощи, а того, что у меня было, оказывалось слишком мало, чтобы устроиться (с. 226)».

Чуковский не останавливается на всеобщем ликовании. Его Робинзон у камина днями и ночами рассказывает о своих приключениях на необитаемом острове, а его попугай, сидящий у него на плече, вдруг стал выкрикивать новый оригинальный текст, которому Робинзон никак не мог его научить на острове, разве только по дороге домой, на корабле: «Робин, Робин, Робин Крузо! Счастливый Робин Крузо!., (с.270)»

Самое любопытное в издании, выполненном Чуковским, что знаменитый детский писатель и талантливый литературовед изъял из текста Дефо все мотивировки поступков Робинзона – и взамен дал свои, так что, скорее всего, вследствие вполне сознательной писательской установки, идеология книги поменяла свой знак на противоположный, неважно, с минуса на плюс или с плюса на минус.

Ведущая тема романа Дефо – тема религиозного обращения, прихода человека к Богу. Все злоключения Робинзона Крузо, в том числе и его двадцативосьмилетнее пребывание на необитаемом остров, вытекают из того обстоятельства, что отец Робинзона со слезами на глазах молил его отказаться от безумной мечты стать моряком. В противном случае он лишит его родительского благословения, как сказано у Дефо, «благословения Божия»: «Затем отец настойчиво и чрезвычайно ласково стал упрашивать меня не ребячиться, не бросаться очертя голову навстречу бедствиям, от которых сама природа и условия жизни, казалось, должны меня оградить (с.23)». Робинзон пренебрег благословением отца – и тут начались все его беды. Отец у Дефо воплощает Божественную волю.

Чуковский несобственно-прямую речь больного подагрой, сентиментального и многословного отца переделывает в лапидарный приказ: «Однажды он позвал меня к себе и сердито сказал: «Я знаю: ты хочешь бежать из родного дома. Это безумие. Ты должен остаться. Если ты останешься, я буду тебе добрым отцом, но горе тебе, если ты убежишь» (с.6). Воля Бога, выраженная устами отца Робинзона, превращается в ворчливую брань выжившего из ума, но еще энергичного старика, которого следовало ослушаться.

Грех нарушения Божьей воли у Дефо (в английском тексте сказано так: «without asking God's blessing or my father's».)): «не испросив ни родительского, ни Божьего благословения, не принимая в расчет ни обстоятельств, ни последствий, в недобрый – видит Бог! – час, 1 сентября 1651 года, я взошел на борт корабля, отправлявшегося в Лондон (с.24)» – Чуковский меняет на безликое словосочетание «дурной поступок»: «…я бессовестно покинул престарелых родителей, пренебрег их советами, нарушил сыновний долг (с.8)».

Тема обращения подразумевает целый ряд событий, которые новообращенный воспринимает как знаки судьбы, данные ему лично и непосредственно Провидением. Это и вразумления, и наказания, и дары, граничащие с чудом. В конечном итоге пришедший к вере начинает ощущать жизнь как дар Бога, а каждое свое деяние или мысль начинает сообразовывать с Божьей волей: либо он ей следует, либо отступает от нее. Другими словами, Бог неотступно следует за человеком, тот всегда остается в поле его всевидящего зрения. Бог испытывает свое чадо, чтобы, в случае праведной жизни, наградить его сторицей. Следовательно, люди, согласно такой концепции жизни, будут орудием воли Бога, а несчастья – способами Божественного вразумления отпавшей от стада овцы.

Вот Робинзон у Дефо испуган двумя страшными бурями, в которые он попадает. Ужас приводит его к мысли о Божьем наказании: «…не могу описать, как худо пришлось моему бедному телу и как содрогалась от страха моя душа. И только тогда я всерьез задумался о том, что я натворил, и о справедливости небесной кары, постигшей меня за то, что я так бессовестно покинул отчий дом и нарушил сыновний долг. Все добрые советы моих родителей, слезы отца и мольбы матери воскресли в моей памяти, и совесть, которая в то время еще не успела окончательно очерстветь, терзала меня за пренебрежение к родительским увещаниям и за нарушение обязанностей перед Богом и отцом, (с.25)».

Показательно, что отец приятеля Робинзона, судохозяин, потерявший во время шторма свой корабль, вникнув в его историю, называет случившееся с Робинзоном «знамением» (с. ЗО), а самого Робинзона сравнивает с пророком Ионой (с.31), тоже противившегося Божьей воле, из-за которого моряки корабля, где он хотел спрятаться от Бога, едва не потонули во время шторма.

Чуковский этот мотив заменяет на вполне абсурдный: «Я слышал, что вы робки, изнежены и падаете духом при малейшей опасности. Такие люди не годятся в моряки (с. 14)». Тем самым акцентируется контраст: изнеженный в начале романа Робинзон – закаленный лишениями, трудолюбивый и волевой в финале, или, как пишет Чуковский в своем предисловии к детям, Робинзон «не отступает ни перед какими препятствиями и в конце концов добивается всего, чего хочет (с.4)». Иначе сказать, Робинзон – кузнец своего счастья. Доктрина образа советского человека – победителя природы, атеиста и оптимиста – вот идеология пересказа Чуковского о Робинзоне.

Еще один подводный камень текста Дефо, который Чуковский успешно перепрыгнул, – это обязательная для его эпохи фигура положительного героя. У Дефо вообще нет этой категории, потому что путь грешника к праведности лежит в сфере осознания Робинзоном своей греховности и невозможности достичь святости.

В сознании верующего, а особенно новообращенного, необычайное значение приобретают символические числа, таинственные совпадения календарных дат. Робинзон у Дефо подчеркивает это промыслительное совпадение как указующий перст Бога, как внушение Творца, осудившего его за грех непослушания: «В недобрый час, 1 сентября 1659 года, я взошел на корабль. Это был тот самый день, в который восемь лет тому назад я убежал от отца и матери в Гулле, тот день, когда я восстал против родительской власти и так неразумно распорядился своею судьбой (с.51)». (В английском тексте: «I went on board in an evil hour, the 1st September 1659, being the same day eight years that I went from my father and mother at Hull, in order to act the rebel to their authority, and the fool to my own interests».)

Кораблекрушение, в результате которого Робинзон попадает на необитаемый остров, и чудесное спасение порождают первые ростки веры. Спасенный Робинзон возносит Богу благодарные молитвы: «Очутившись на земле целым и невредимым, я поднял взор к небу, возблагодарив Бога за спасение моей жизни… (с.55)».

Следующий важнейший для понимания романа Дефо эпизод – дневник Робинзона. Именно в нем описано, как эти первые ростки веры в душе Робинзона дают всходы, подобные росткам ячменя и риса. Особенный смысл приобретают сомнения новообращенного: Бог ли творит чудо или все происходящее – результат случайного стечения обстоятельств. Двойственность мотивировок, так сказать и горних, и дольних, создают художественный эффект абсолютного правдоподобия описываемых событий. Робинзон внезапно видит выросшие рядом с его жилищем ячмень и рис. Он проникается идеей чуда в его религиозном смысле. Вопреки своей рассудочности, он со слезами благодарит Провидение, впадает в почти экстатическое состояние. Словом, его впервые посещает подлинно мистическое настроение. Даже когда чудо блекнет под напором естественных причин (он «вспомнил про мешок с птичьим кормом», который «вытряхнул на землю подле своего жилища (с.80)»), Робинзон, глядя на это событие глазами повествователя из далекого благополучного будущего, ничуть не умаляет его глубокий мистический смысл: «В самом деле: не перст ли провидения виден был в том, что из многих тысяч ячменных зерен, попорченных крысами, десять или двенадцать зернышек уцелели и, стало быть, все равно что упали мне с неба? Надо же было мне вытряхнуть мешок на этой лужайке, куда падали тени от скалы и где семена могли сразу же взойти! Ведь стоило мне бросить их немного подальше, и они были бы сожжены солнцем (с.80)».

Чуковский все акценты Дефо выворачивает наизнанку. Его интонация следующая: чудо, за которое поначалу Робинзон принял вызревшие колосья, объясняется самым прозаическим образом, и у Робинзона, к счастью, хватает ума посмеяться над своими мистическими бреднями: «От радости у меня помутился рассудок, и я в первую минуту подумал, что произошло чудо: ячмень вырос сам собой, без семян, чтобы поддержать мою жизнь в ужасной пустыне! (…) Я не только был уверен, что этот рис и этот ячмень посланы мне самим господом богом, который заботится о моем пропитании (…) наконец я вспомнил про мешок с птичьим кормом, который я вытряхнул на землю подле своей пещеры (…) «Чудо» объяснилось очень просто (с.78)».

Во многом сюжетные ходы «Робинзона Крузо» повторяют мотивы житийной литературы. Великий грешник под влиянием каких-то загадочных обстоятельств, а иногда и беспричинно, вдруг прозревает, осознает бездны своего греха, кается и уходит в скит. Часто такой внутренней перемене предшествует вещий сон. Сон-предзнаменование, сон-угроза и Божественное предупреждение. Если грешник не внемлет этому прямому вразумлению, его ждут болезни или смерть. С Робинзоном происходит то же самое. Сначала он заболевает жестокой лихорадкой, так что пребывает на грани смерти, он даже не в силах принести себе воды. Потом ему снится страшный сон:

«Мне снилось, будто я сижу на земле за оградой, на том самом месте, где сидел после землетрясения, когда разразился ураган, и вдруг вижу, что сверху, с большого черного облака, весь объятый пламенем, спускается человек. Окутывавшее его пламя было так ослепительно ярко, что на него едва можно было смотреть. Нет слов передать, как страшно было его лицо.

Когда ноги его коснулись земли, мне показалось, что почва задрожала, как раньше от землетрясения, и весь воздух, к ужасу моему, озарился словно несметными вспышками молний. Едва ступив на землю, незнакомец двинулся ко мне с длинным копьем в руке, как бы с намерением убить меня. Немного не дойдя до меня, он поднялся на пригорок, и я услышал голос, неизъяснимо грозный и страшный. Из всего, что говорил незнакомец, я понял только одно: «Несмотря на все ниспосланные тебе испытания, ты не раскаялся; так умри же!» И я видел, как после этих слов он поднял копье, чтобы убить меня (с.86)».

Еще один типичный житийный мотив – мотив отчаяния, доходящего до предела. Бессилие и страх заставляют Робинзона почувствовать свою ничтожность перед лицом смерти. Подобно Иову, он вопиет к Богу. Этот вопль к Богу одновременно становится первой настоящей и искренней молитвой Робинзона: «…я, в смятении своем, сам не знал, что говорит мой язык. То были скорее бессвязные восклицания в таком роде: «Господи, что я за несчастное существо! Если я расхвораюсь, то, конечно, умру, потому что кто же мне поможет! Боже, что станется со мной?» Из глаз моих полились обильные слезы, и долго потом я не мог вымолвить ни слова. (…)

«Вот когда сбывается пророчество моего дорогого батюшки! Кара Господня постигла меня, и некому помочь мне, некому услышать меня!.. (…) И я воскликнул: «Господи, будь мне защитой, ибо велика печаль моя!» Это была моя первая молитва, если только я могу назвать ее так, за много, много лет (с.89)». («Then I cried out, "Lord, be my help, for I am in great distress." This was the first prayer, if I may call it so, that I had made for many years».)

Вслед за суровой отповедью, почти как монах-отшельник в житийной литературе, Робинзон получает неожиданную помощь: внезапно он вспоминает, что жители Бразилии лечатся табаком. Робинзон отыскивает в одном из сундуков табак, а вместе с ним и Библию. Он открывает Библию и читает следующие слова: «Призови меня в день печали, и я освобожу тебя, и ты прославишь имя мое (курсив мой. – А.Г.) (с.91)>>. После, кстати, Робинзон постоянно читает Библию и ежедневно – молитвы. «Эти слова как нельзя более подходили к моему положению. Они произвели на меня впечатление, хотя и не такое глубокое, как потом, причем слово избавление не встретило отклика в моей душе. Мое освобождение было так далеко и так невозможно даже в воображении, что я заговорил языком сынов Израиля, когда они, узнав об обещании Бога дать им мясную пищу, спрашивали: «Разве может Бог поставить трапезу среди пустыни?» Подобно этим неверующим, я спрашивал господа: «Разве может бог освободить меня отсюда?» Это сомнение потом сильно укрепилось во мне, так как прошли многие годы, прежде чем блеснул луч надежды на мое освобождение (с.91)».

Что с этой сценой делает Чуковский? Он, как всегда, крайне лаконичен: «Приготовил себе лекарство: табачную настойку и ром. Принял его, и меня стало тошнить. Но все же немного полегчало (с.86)». Чуковский, что называется, отделался простым физиологизмом. Да и вообще болезнь Робинзона ничего не добавляет к концепции Чуковского, можно было ее смело выкинуть без ущерба для содержания.

Эта сцена у Дефо, в противоположность Чуковскому, явно играет роль идейной кульминации. Слова Бога – пророческие слова, и они исполнятся в свои сроки, когда Робинзон станет готов прославить имя Бога, поскольку он уже искупил свою вину праведной жизнью. Бог найдет путь спасения и сотворит великое чудо с Робинзоном, прислав к нему корабль, захваченный командой, изменившей присяге. Чуть позднее Дефо рисует тот образ святости, который обретает Робинзон перед тем, как покинуть остров. Между прочим, как только он перестает думать о спасении, прекращает роптать и клясть судьбу – приходит освобождение от одиночества, а потом и спасение. Образ праведности имеет в виду и полное нестяжание, и смирение, и безразличие к миру, и отказ от плотских удовольствий. Все, что нужно человеку, Бог дает Робинзону, и он наконец находится в гармонии с собой, с природой и с Богом:

«Я смотрел на мир такими глазами, какими, вероятно, смотрят на него с того света, то есть как на место, где я жил когда-то, но откуда ушел навсегда. Я мог бы сказать миру теперь, как праотец Авраам богачу: «Между мной и тобой утверждена великая пропасть». В самом деле, я ушел от всякой мирской скверны: у меня не было ни плотских искушений, ни соблазна очей, ни гордыни. Мне нечего было желать, потому что я имел все, чем мог наслаждаться (с. 115)».

Мотив одиночества на необитаемом острове с точки зрения особого настроя человеческой души на тихий голос Бога без следа уничтожен Чуковским.

Знаменитой сцене спасения дикаря, которого Робинзон назовет Пятницей, в тексте Дефо предшествует ряд чудесных событий.

Во-первых, это ряд непременных соблазнов, какие неминуемо должен пройти праведник для укрепления веры. Было бы наивно со стороны Дефо показывать религиозное обращение героя как постоянное восхождение

Робинзона по лестнице духа – от достижения к достижению. Путь верующего чреват срывами и отпадениями от веры, временами даже падениями в бездну греха.

Робинзон видит след ноги на песке, и в нем просыпается страх: «Страх опасности всегда страшнее опасности, уже наступившей, и ожидание зла в десять тысяч раз хуже самого зла. Для меня же всего ужаснее было то, что в этот раз я не находил облегчения в смирении и молитве. Я уподобился Саулу, скорбевшему не только о том, что на него идут филистимляне, но и о том, что Бог покинул его. Я не искал утешения там, где мог его найти, я не взывал к Богу в печали моей. А обратись я к Богу, как делал это прежде, я бы легче перенес это новое испытание, я бы смелее взглянул в глаза опасности, мне грозившей (с. 136)».

Второе – внутреннее, – но тем не менее чрезвычайно значимое для Робинзона мистическое открытие связано с почти богословскими размышлениям Робинзона о сущности и путях Промысла. Робинзон, с ужасом убедившись, что на его остров много раз высаживались дикари-людоеды, которые могли его уничтожить, но, чтобы не лишить его мужества больше двадцати лет, он не находил следов их присутствия, потому что не бывал в этой части острова. Таким образом он постигает благость Провидения, «в своих заботах о нас положившего столь узкие пределы нашему знанию (с. 140)».

Другой шаг богословских штудий Робинзона – этические откровения на евангельские темы «Не убий» и «Не судите, да не судимы будете». Он становится свидетельством пиршества каннибалов и решает убить этих дикарей, поедающих себе подобных, осознавая себя орудием Божественного возмездия. Но, к счастью, ему приходит в голову мысль, что, уподобившись им, он тоже превратится в убийцу, худшего, чем дикари-людоеды. Робинзона останавливают следующие соображения:

«Я не подумал, что если премудрое провидение терпит на земле таких людей и терпело их, быть может, несколько столетий, если оно допускает существование столь бесчеловечных обычаев и не препятствует целым племенам совершать ужасные деяния, на которые могут быть способны только выродки, окончательно забытые небом, то, стало быть, не мне быть им судьей (…) я спросил себя, какое я имел право брать на себя роль судьи и палача этих людей. Пускай они преступны, но, коль скоро сам Бог в течение стольких веков предоставляет им творить зло безнаказанно, то, значит, на то его воля. Как знать, быть может, истребляя друг друга, они являются лишь исполнителями его приговоров? (144–145)».

Помимо размышлений на тему Божественной воли, Робинзону снится пророческий сон о спасении дикаря. Через полгода он сбылся почти буквально, исключая тот фрагмент сна, где Робинзон подал дикарю лестницу и привел его в свою пещеру. Наяву Робинзон повел Пятницу в грот, свое новое жилище: «Таким образом, я не дал своему сну сбыться в этой части: дикарь не искал убежища в моей роще» (с. 169)».

От исследователей Дефо иногда ускользает смысл имени дикаря – Пятница. Судя по всему, исследователи верят на слово Робинзону: спасение произошло в пятницу, потому-то он и назвал его Пятницей. Однако в свете миссионерской деятельности Робинзона, его многодневных бесед с Пятницей о Христе возникает и другой, совершенно определенный символический подтекст имени: пятница – день распятия Христа, день, положивший начало искуплению Богом грехов человечества, в том числе дикости и варварства. Христианская цивилизация должна, по замыслу Робинзона, внушить дикарям-людоедам истинные ценности любви и милосердия. Вместо человеческого мяса Робинзон предлагает Пятнице вкусить мяса козленка – символически, в условиях необитаемого острова, это почти точная замена овечки – агнца Божьего. Истинный Бог, Христос, должен также вытеснить из простодушного сердца Пятницы кумира Бенамуки, местного божка, которому поклонялись дикари. Здесь в связи с рассказом Пятницы о жрецах Бенамуки Дефо даже допускает протестантский выпад сурового пуританина против правящей Римской католической церкви: «Из всего этого я заключил, что обман практикуется духовенством даже среди самых невежественных язычников и что искусство облекать религию тайной, чтобы обеспечить почтение народа к духовенству, встречается не только у римских католиков, но, вероятно, во всем свете, даже среди самых зверских и варварских дикарей (с.178)».

Надо ли говорить, что Чуковский в своем тексте беспощадно уничтожает все пророческие сны, религиозные беседы и прочую, так сказать, мистическую дребедень?!

Наконец, чрезвычайно динамичная в смысле количества и накала событий сцена чудесного спасения Робинзона вся построена у Дефо на постоянном упоминании имени Бога и апелляции к Божественному промыслу.

«– Господа, – начал я, – не пугайтесь: быть может, вы найдете друга там, где меньше всего ожидали встретить его.

– Если так, то, значит, его посылает нам само небо, – отвечал мне торжественно один из троих, снимая передо мной шляпу, – потому что мы не можем надеяться на человеческую помощь.

– Всякая помощь от Бога, сударь, – сказал я (…)

Бедняга залился слезами и пролепетал, весь дрожа:

– Кто со мной говорит: человек или Бог? Обыкновенный смертный или ангел? (с.207)».

У Дефо вся дальнейшая борьба с пиратами должна еще раз подтвердить промыслительную деятельность Бога. Те матросы, которые были не столь виновны в бунте негодяев и примкнули к ним по необходимости, внезапно просыпаются и уходят в лес. Капитан и Робинзон их отпускают. Робинзон не преминул указать на чудесность Божественного управления судьбами людей:

«– Так пусть уходят с миром: не будем им мешать, – сказал я, – Быть может, это сам бог пробудил их от сна, чтобы дать им возможность спастись. Но если вы дадите ускользнуть остальным, это уж будет ваша вина (с.209)».

Дефо в этой сцене не пренебрегает остроумной художественной игрой: в числе бунтовщиков матрос, по имени Робинзон, то есть двойник главного героя. Он как бы Робинзон тот, ветхий, как ветхий Адам, которого сменил Адам новый – Христос. Тот Робинзон, грешник, но он тоже на пути к спасению, и не без его помощи новый Робинзон вернулся на родину, к людям. Второй Робинзон, плененный капитаном, становится парламентарием между командой Робинзона первого и пиратами.

Триумф победы отвоеванного у пиратов капитаном и его командой корабля, разумеется, не может обойтись без сентенции Робинзона о Боге: «Тогда я обнял моего друга и освободителя, и мы радовались вместе. Я сказал ему, что смотрю на него, как на человека, посланного небом для моего избавления, и все, что здесь случилось с нами, мне кажется цепью чудес. Такие события свидетельствуют о тайном промысле, управляющем миром, и доказывают, что всевидящее око Творца отыскивает несчастных в самых заброшенных уголках мира, дабы утешить их. Не забыл я также вознестись к

Нему благодарной душой. Да и мог ли я не проникнуться благодарностью к тому, кто столь чудесным образом охранял меня в пустыне и не дал мне погибнуть в безотрадном одиночестве? И кого мог я благодарить за свое избавление, как не того, кто для нас источник всех благ, всякого утешения и отрады? (с.222)».

В финале Дефо (не Чуковский) снова, в который раз делает акцент на чудесных дарах Бога. Робинзон странным образом обретает состояние, которое хоть и объясняется естественными причинами (порядочностью престарелого капитана, на имя которого Робинзон составил завещание в случае своей смерти), тем не менее не может быть для Робинзона не чем иным, как Божественным промыслом.

Итак, в отношении «пересказа» Чуковского возникает целый ряд недоумений: 1. Почему Чуковский решил, что юношество вовсе не поймет главной темы Дефо – темы прихода человека к Богу?

2. Для чего Чуковский переменил образ Робинзона – с колеблющегося, постигающего Божественный промысел, осознающего себя, подобно Иову, дрожащим листком перед лицом Бога (ср. «Книга Иова»: «Не сорванный ли листок Ты сокрушаешь…»(13:25); не случайно в финале Робинзон вспоминает Иова: «Могу сказать, что для меня, как для Иова, конец был лучше начала (с. 297)») на «кузнеца своего счастья», бездумного оптимиста и атеиста?

Первое, что приходит в голову, – атеистический социальный заказ, связавший Чуковского по рукам и ногам. Но, как я попытался показать, Чуковский чрезвычайно последовательно, явно без ножа коммунистического редактора, а по собственному почину (потому что, если бы он хотел провести тенденцию Дефо, с его писательским талантом и мастерством, он, без сомнения, нашел бы средства обмануть любую цензуру), вымарывал всю, так сказать, религиозную дидактику Дефо, точно самому Чуковскому претил подобный просветительский образ Робинзона. Оговоримся, что идея Разума сильна в книге Дефо, но все-таки она вторична: главным представляется приход Робинзона к Богу. Тернистый путь двадцативосьмилетнего одиночества герой должен был пройти, чтобы ни один мирской соблазн не помешал замыслу Бога привести Робинзона к вере, сделав его праведником и христианским миссионером.

Скорее всего, Чуковский не мог принять Робинзона Дефо, не зря же он придумал своего героя: либо это сказочный Бибигон – победитель диких зверей, либо комарик с сабелькой из «Мухи-цокотухи», что «на всем скаку голову срубает» усатому тирану и садисту с личиной «вождя всех народов» – злобному пауку, который «руки-ноги… Мухе веревками крутит, // Зубы острые в самое сердце вонзает // И кровь у нее выпивает», либо, наконец, это «удалой воробей», перед доблестью которого не устоял великан Тараканище. Робинзон Чуковского – в ряду перечисленных героев. Только здесь он торжествует над тираном-природой и деспотом Богом. Похоже, образ Робинзона в пересказе Чуковского – вариация на тему его утопии, вот почему он вместе с детьми мечтал о победителе, торжествующим над тираном и окружающим злом, – все это в самые суровые времена уничтожения человека тоталитарным государством. Свой миф гордого достоинства он стремился противопоставить сталинскому мифу, где человеку не оставалось места. Парадокс заключается в том, что утопия Чуковского странным образом совпала с идеологией сталинского государства. Именно такой оптимистический Робинзон нужен был советскому государству. И это еще раз доказывает печальную ошибку Чуковского, явившему враждебному миру нашего советского Робинзона.

Глава 2. Рассказ М.Шолохова «Судьба человека» и Книга Иова

М.А. Шолохов в рассказе «Судьба человека» разрабатывает проблематику библейской "«Книги Иова». Вопрос о том, учитывал ли Шолохов при создании рассказа «Книгу Иова» и знал ли он ее вообще, не имеет для нас принципиального значения. Важна погруженность писателя в данную проблематику, а также идеологические акценты, до странности напоминающие иные места «Книги Иова»: типологическое сходство этих произведений несомненно. Однако, помимо того, прямые словеснообразные переклички «Книги Иова» и рассказа «Судьба человека» заставляют предположить, что Шолохов вполне мог быть знаком с «Книгой Иова», чтобы, обдумывая концептуальный замысел рассказа, включить ее содержание в творческий процесс. Доказательства этого тезиса ниже.

Теперь же остановимся на самой "Книге Иова". Праведник Иов в одночасье теряет все: погибают семеро его сыновей и три дочери, огонь с небес "пожирает" бесчисленные стада овец Иова, халдеи убивают его верблюдов и слуг, самого Иова поражает проказа, так что он повергается в пыль и грязь вдали от селения, скобля черепицей свое тело, изъеденное болезнью.

Эти невероятные несчастья, сразу посыпавшиеся на голову Иова, как из рога изобилия, библейский автор мотивирует договором Бога и сатаны. Сатана с согласия Всевышнего испытывает праведность Иова. По мнению сатаны, причиной его непорочности и богобоязненности являются просто-напросто чересчур изрядные благодеяния Божий ("Не ты ли кругом оградил его и все, что у него?" (1:10)). Если же он будет лишен Божьего милосердия, так тотчас же отречется от своей хваленой праведности.

Первый опыт сатаны оказался неудачным: Иов остался верен Богу, вопреки гибели его детей и богатств: "наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал. Господь и взял; да будет имя Господне благословенно" (1:21). Когда же сатана поражает тело Иова, заявляя Богу: "коснись кости его и плоти его, – благословит ли он Тебя?" (2:5) – тогда сатане сопутствует успех: Иов ропщет. Правда, Бог запрещает лукавому покушаться на душу праведника ("только душу его сбереги", (2:6)), но эта оговорка библейского автора книги скорее имеет целью реабилитировать в глазах читателя Бога, нежели относится к самому Иову.

Дата добавления: 2015-05-08