Несмотря ни на что 1 страница

ЧТОБЫ НАУЧИТЬСЯ ЛЮБИТЬ, ЛЮБИТЬ

О Любви

Исследование

Чужак

Необыкновенный

Непонятный

Странный

Ч У Ж О Й

роман-

о Смерти,

о Тайне,

Издание осуществлено за счет средств автора.

ISBN 5-88407-048-9 Ó Н.В.Кофырин

ОТ АВТОРА

Обычно первые страницы посвящают тому, чтобы завлечь читателя, заинтересовать его интригой или соблазнить тайной, — одним словом, делают все, чтобы книгу купили и прочитали хотя бы до половины. Мы этого делать не будем. Напротив, следует сразу откровенно предупредить — книга эта не для всякого читателя. Автор писал ее вовсе не для того, чтобы доставить кому-то удовольствие или развлечь, а потому что не мог не писать, и делал это в большей степени для самого себя. Поэтому вряд ли то, что сейчас вы держите в руках, уважаемый читатель, можно назвать нужной вам книгой — нужна она прежде всего ее автору. И хотя книги существуют для того, чтобы их читали, в данном случае это не совсем так. Зачем же тогда нужно было марать бумагу? — спросите вы. Резонно. Как, впрочем, резонен и встречный вопрос, да не сочтут меня неучтивым, — Зачем ты живешь? Вот-вот. Есть вещи, которые с трудом поддаются объяснению. Одной из них является Истина. Она не требует пояснений, она говорит сама за себя.

Так и эта книга. Пусть она говорит сама за себя. И тот, кто не поверил в ненужность данной книги, кого не устрашили отговоры и предупреждения, кто всегда сам старается проверить, как есть на самом деле то, о чем говорят другие, — тот пусть и станет терпеливым соучастником драмы, пережить которую дано всякому, но из которой далеко не каждый извлечет те уроки, что извлек автор этих строк.

Спасибо всем героям-соавторам этой книги.

БЫТЬ МОЖЕТ, ЦЕЛЬ ЖИЗНИ СОСТОИТ В ТОМ,

Это была тридцать седьмая по счету квартира, где его не ждали. Держа раскрытым удостоверение, он нажимал кнопку звонка, а с языка уже готовы были сорваться ставшие привычными фразы.

— Кто там? — спросили за дверью.

— Простите, не могли бы вы принять участие в социологическом исследовании?

— А что нужно?

Он чувствовал, как его внимательно разглядывают в дверной глазок.

— Просто я буду задавать вопросы, а вы будете на них отвечать.

И хотя говорить с закрытой дверью было неприятно, он старался держаться невозмутимо.

Дверь осторожно приоткрылась. На пороге, опираясь на костыли, стояла пожилая женщина, а рядом с ней девочка лет семи.

Он еще раз повторил цель своего визита и для большей убедительности показал удостоверение. Настороженно оглядываясь, женщина пригласила войти.

Стараясь держаться непринужденно, чтобы погасить остатки подозрительности хозяйки квартиры, он стал ей по привычной схеме задавать вопросы и отмечать выбранные ответы. Все шло как обычно. Лично его интересовали только два вопроса, которые стояли почему-то в самом конце анкеты и никак не соответствовали целям данного исследования. Наверно, авторы опросника, отдавая дань моде, старались сделать более полным портрет среднестатистического гражданина, хотя вопросы эти были самые трудные, и ставить их надо было на одно из первых мест — то, которое они занимают в жизни каждого человека.

— Простите, я не понимаю.

Голос женщины выражал крайнее недоумение.

— Что же здесь непонятного? Вопрос звучит так: верите ли вы в бога?

— И что же я должна отвечать?

Вид у женщины был растерянный. Видимо, таких вопросов ей прежде никто не задавал.

— Вы ничего не должны. — Интонацией он постарался подчеркнуть свободу выбора. — Можете ответить “да, верю”, “не верю” или “затрудняюсь ответить”.

Женщина явно была озадачена.

Этот вопрос многих ставил в тупик. При кажущейся простоте, почти каждый анкетируемый испытывал невозможность ответить формально, лишь бы ответить, как это было с другими вопросами.

— Не знаю. Наверно... А может быть, и нет. — Женщина не могла скрыть своего замешательства. — Нет, не знаю. — Она пожала плечами и погладила по голове стоящую рядом внучку.

— Дело в том, что, — как всегда, он терпеливо старался помочь, — на этот вопрос нельзя ответить “не знаю”. Во-первых, потому, что такой ответ не предусмотрен, а во-вторых, невозможно знать, есть бог или нет, можно только верить в его существование или не верить.

Женщина молчала.

Сам-то он в бога не верил. Правда, как и многие, был крещен в младенческом возрасте, и хотя, разумеется, помнить не мог, однако необъяснимым образом ощущал этот факт своей биографии. Иногда он заходил в храм и ставил свечки, сам не зная для чего и зачем; креститься не умел и почему-то не мог, а просто повторять вслед за другими не хотел. Предлагаемые миссионерами рекламные листки с интересом прочитывал, но никогда сердце его не отзывалось на чьи-то чужие призывы к вере и любви. Он ни разу не посетил ни одной воскресной службы и не считал себя приверженцем какой-либо церкви. И хотя, наблюдая происходящее вокруг, не мог не замечать, что все каким-то образом взаимосвязано и в жизни его не было случайностей, однако скорее это было интуитивное предположение, нежели вера. Как и большинство людей, о боге он вспоминал, лишь когда искал спасения.

Понимая, как трудно интервьюируемой женщине, он предложил:

— Если сомневаетесь, то выберите вариант “затрудняюсь ответить”.

Он всегда так поступал в подобных ситуациях, когда разговор заходил в тупик.

— Да, наверно, — задумчиво ответила женщина. — Пожалуй, затрудняюсь ответить. Хотя... мать меня водила в церковь, у меня даже сохранились иконы, да и вообще я верующая. — Она словно оправдывалась.

— Так верите вы в бога или нет? — В голосе его прозвучало нетерпение, хотя он понимал, что главное не сам ответ, а процесс его поиска.

— Праздники, такие как Пасха, Прощеное воскресенье, Рождество мы отмечаем. Так что, наверно, скорее верю, чем нет.

— Хорошо. Тогда следующий вопрос: в чем вы видите смысл своей жизни? — Он старался не выдать своей заинтересованности. — На этот вопрос не предлагаются готовые ответы, поэтому вы можете написать, что хотите.

Но отсутствие предлагаемых ответов не облегчило, а еще более затруднило дело. Женщина то внимательно перечитывала вопрос, то переводила взгляд на внучку и явно не знала, что сказать. Он старался не мешать, и смотрел в окно.

Вид был прекрасный. Казалось, раньше он никогда не видел таких красивых сосен, которые запросто росли перед домом, почти касаясь ветвями оконных стекол. Окна были распахнуты настежь, и пьянящий аромат соснового леса наполнял комнату.

Он подумал о том, как было бы хорошо, если бы такие сосны росли и перед его домом, чтобы можно было часами любоваться ими.

— Я не знаю. Вы задаете такие вопросы, что не знаешь, как и ответить. — Казалось, женщина вот-вот расплачется. — Смысл жизни. Это что ли, зачем я живу?

— Можно понимать и так. Отвечайте как хотите.

Пауза затянулась. Он знал, что в поиске ответа на этот вопрос ничем не сможет помочь.

“Не может быть, чтобы ей нечего было сказать, — думал он про себя. — Ведь вот уже и жизнь прожила, внучку растит”.

Он посмотрел на девочку. Глаза у нее были серые и почему-то грустные. Она прижималась к бабушке, словно пытаясь защититься. И хотя за все время опроса девочка не проронила ни слова, было видно, что гость ей интересен. Вопросы, которые он задавал, внучка слушала внимательно, словно стараясь помочь своей бабушке найти ответ. А бабушка вдруг вынула носовой платок и почему-то заплакала.

— Вот так живешь, работаешь, ничего не требуешь. Я ведь всю жизнь проработала, тридцать пять лет у меня трудового стажа. Работала на химкомбинате, там и болезнь свою получила. Ушла на пенсию по инвалидности. А теперь что делать? Пенсия маленькая, прожить на нее трудно. Лекарств нигде не купишь, а если и есть, то такие дорогие, что не подступишься. А ведь и молоко надо купить, и колбаски хочется, и шоколадку внучка просит. А денег нет совсем. И ноги, ох, как болят. Вот на костылях уже. На улицу не выхожу, дочка все время работает, а внучку в аптеку не пошлешь, мала еще. А ведь и по дому надо прибрать, и в магазин сходить. Ремонт уже десять лет не делали. Ничего не покупаю. Вот и пальто совсем прохудилось, обувь уже в ремонт не принимают, говорят, что не чинится, покупайте, мол, новую. А как ее купишь, если пенсии даже на еду не хватает. Да что я говорю, вы молодой и здоровый, вам не понять. Ведь чтобы понять инвалида, нужно стать им.

О горестях и неудобствах жизни инвалидов он, как и все здоровые люди, имел весьма отдаленное представление, и, по правде говоря, никогда не мог понять, как им удается справляться с бытовыми трудностями. Иногда он видел людей без рук и ног в очередях, уступал им место в транспорте, но никогда по собственному желанию не вызвался бы помочь инвалиду принять ванну или сходить в туалет. От одной только мысли об этом становилось не по себе. И хотя он искренне сочувствовал увечным людям, однако никогда не мог представить себя в их положении.

Невольная исповедь женщины в который раз убеждала в чудовищной нелепости социологического портрета среднестатистического гражданина. То, что скрывалось за словом “народ” и на что так любили ссылаться политики и журналисты, было грубой фальсификацией, не имеющей ничего общего с реальной действительностью. Те цифры, по которым предлагалось судить, о чем народ думает, ничего не говорили о том, почему люди думают так, а не иначе. Мало кто задумывался над тем, что скрывается за тем или иным ответом. А может быть, так было и нужно? Зачем знать о бедах каждого, если можно судить о ситуации в целом. Но всякий раз, интервьюируя кого-либо, он убеждался, что за каждым ответом скрывается истина, такая же живая и конкретная, как и сам человек. Хотя, возможно, не только для постороннего, но и для самого человека, это была тайна.

Женщина причитала и плакала, сморкаясь в платочек, но ее всхлипывания и жалостливый вид почему-то не трогали его. Он терпеть не мог бессмысленных женских слез, и не зная, как успокоить собеседницу, все более раздражался. А чем в действительности он мог помочь? Разве только посочувствовать. Хотя вряд ли ей было нужно его сочувствие.

Он не любил подобных ситуаций, не зная как себя вести и что говорить, а потому старался избегать неожиданных поворотов обычного интервью, являющегося для него всего лишь работой. Он уже думал о том, как бы поскорее закончить опрос, и, глядя в распахнутое окно, лишь изредка поддакивал, безучастно кивая головой. Движения рук выдавали желание побыстрее избавить себя от необходимости сопереживать чужому человеку, да еще инвалиду, с непонятными для здорового душевными и физическими страданиями.

“Ну вот, опять никакого интересного ответа, — подумал он про себя. — Пора идти по другим адресам, а то лишь напрасно теряю время”.

И уже не скрывая раздражения, спросил:

— Так вы можете ответить на вопрос о смысле жизни или нет?

— Не знаю, что и сказать, — виновато произнесла женщина, в который раз поднеся платок к слезящимся глазам. — Зачем я живу? Не знаю. Никогда не думала. Да и зачем? Живу и живу. Вот внучку воспитываю. Всю жизнь трудности, и сейчас на старости лет покоя нет. Думала, выйду на пенсию, некуда будет спешить, перестану суетиться. Куда там. Вы посмотрите, какая жизнь-то вокруг. Лекарства не могу купить. Хоть ложись и помирай. А ведь я всю жизнь проработала, все силы отдала. И что взамен получила? А ведь обещали спокойную обеспеченную старость. Куда там! Денег не хватает даже на молоко. Да что молоко, хлеб-то, хлеб-то сколько стоит. Разве так можно? Мы ведь всю жизнь проработали, все силы отдавали и ничего не требовали.

При этих словах женщина еще более расплакалась, и голос ее стал еле слышен сквозь всхлипывания, а слезы катились из выцветших усталых глаз.

Внучка еще теснее прижалась к бабушке и стала ее успокаивать.

Только теперь он заметил характерное астматическое дыхание женщины и то лишь потому, что сам страдал тем же.

— Нам говорили, что надо работать, и мы работали по шестнадцать часов в сутки. Жили впроголодь. Ждали, надеялись, что будет лучше. Вот и дождались. Когда могла работать, то была нужна, а как стала старая и больная, теперь никому до меня нет дела. Какой тут еще смысл? Жизнь, словно сон прошла, будто и не жила вовсе. Уж помирать скоро, а вспомнить нечего.

— А смерти не боитесь?

— А чего ее бояться? Чему быть того не миновать. Все там будем.

— Ну, а в жизнь после смерти верите?

— Это в загробную, что ли? Нет, не верю. А может быть, и есть она. Только зачем все это? Для чего? Нет, не верю, — словно отчаявшись, устало произнесла собеседница, вытирая остатки слез.

“Как я устал. Невыносимо устал. Как хочется отдохнуть, побыть наедине с собой”.

Он уже думал о том, как поскорее уйти, и, стараясь закончить разговор, сказал:

— Красивые у вас сосны. Словно живые. Как приятно, наверно, в таком соседстве жить. И город ваш мне очень нравится. Я бы даже не прочь погостить здесь.

— А я уже двадцать шесть лет тут прожила, — не без гордости произнесла женщина, и в ее выцветших глазах промелькнули искорки радости. — Сосны действительно красивые. Мы когда приехали сюда жить, то первым делом постарались сохранить деревья. Эти сосны выросли у меня на глазах.

Женщина встала, и с трудом передвигаясь на костылях, подошла к раскрытому окну.

— Вот и гости мои пожаловали, — выглянув в окно, сказала она. — Пришли уже. Пора, пора. Леночка, достань из холодильника колбаски.

Он тоже подошел к окну и с высоты второго этажа увидел нескольких кошек, которые, подняв мордочки, неотрывно смотрели на хозяйку квартиры.

— Вот кормим их, — сказала женщина и стала разламывать колбасу на мелкие кусочки.

— А что это за кошки?

— Бездомные. Кто-кто решил избавиться, вот и выбросил. Видно, невмоготу стало держать, ведь детей кормить тепереча нечем. Вот мы и подкармливаем. Не обрекать же их на голодную смерть. Жалко, живые ведь. Как-никак божья тварь.

“Говорит, что пенсии не хватает, а бездомных кошек кормит колбасой. Лучше бы внучке шоколадку купила, — подумал он с осуждением. — Хотя кто же их покормит?”

От этого неожиданного вопроса, обращенного к самому себе, в душе его что-то всколыхнулось.

— Все считают меня идиоткой, а я, наверно, такая и есть, раз кормлю бездомных кошек, да при этом еще от себя отрываю.

— Жалко кисок. Выбрасывают, а ведь приручили, значит, в ответе за них. Вот бы их самих так.

Тут он вдруг вспомнил кота Ваську, которого отец еще слепым котенком принес домой, вытащив из-под колес затормозившего автомобиля. Отец любил Ваську, как никого в семье, быть может, потому, что ни от кого не получал взаимной любви, и очень сильно переживал, когда его любимца пришлось усыпить.

Он вспомнил глаза обреченного кота, когда вез того на усыпление, и возникло чувство, будто смерть Васьки на его совести. Уже после он стал относиться к кошкам с большей симпатией, и часто, казалось, даже понимал их.

Когда он собрался уходить и направился к двери, его вдруг остановил вопрос девочки:

— Дяденька, а вы сами-то в Бога верите?

В устах ребенка этот вопрос прозвучал по-детски бесхитростно.

— Я?

От неожиданности он растерялся, но, немного подумав, нерешительно ответил:

— Верю.

И как только произнес это слово, так показалось ему, что не только он сам, но и девочка почувствовала неискренность ответа; в голосе больше сомнений, чем собственно веры.

— А смысл жизни, по-вашему, в чем? — не отставала внучка.

Это было уже слишком. Он привык задавать вопросы другим, но не ожидал, что придется отвечать самому.

— Вот я сейчас уйду, а ты подумай.

И обращаясь к хозяйке, которая, ковыляя на костылях, вышла его провожать, сказал:

— Спасибо за помощь. Всего вам доброго. До свидания.

— Вам также всего хорошего.

Когда дверь закрылась, он испытал чувство облегчения. Но, спускаясь по лестнице, неожиданно ощутил раздражение. Попытался понять, почему оно возникло, — вроде бы обычное интервью, ничем не примечательная квартира. Однако что-то нарушило его покой, лишив привычного оптимизма.

Выйдя на улицу и вздохнув полной грудью, он почувствовал, как уверенность в себе возвращается. Все шло хорошо. Оставалось взять еще несколько интервью — и работа будет закончена. За нее он получит приличное вознаграждение и через несколько дней улетит отдыхать к теплому морю. Билеты уже куплены. При мысли о бирюзовой волне и ласковом южном солнце он испытал приятное волнение. Но вдруг, словно заноза, что-то вновь неприятно напомнило о себе. Это была мысль о бедной больной женщине, которая так и не поняла, в чем смысл прожитой жизни, и не знает, верить в бога или нет.

И хотя по роду деятельности ему часто приходилось сталкиваться и беседовать с инвалидами, однако он так и не смог привыкнуть к виду чужого страдания, всегда испытывая чувство неловкости и необъяснимой вины. Возможно, потому что сам был здоров, молод и дела у него шли успешно. Совесть свою он успокаивал тем, что помогал инвалидам и нуждающимся, изредка подавая им милостыню, хотя в глубине души не переставал чувствовать себя неизмеримо далеким от нужд и страданий этих людей. При этом он честно признавался себе в том, что ему по-настоящему никогда их не понять.

Летний день клонился к вечеру. Теплый воздух, наполненный ароматом многочисленных сосен, пьянил, и постепенно неприятные мысли об инвалиде, ни от кого уже не ждущей помощи, исчезли. Оптимизм молодости, вера в свои силы и успех окрыляли. Он бодро шагал вперед, весело напевая модную песенку. Дом, где жила старая больная женщина, скрылся за поворотом, и вскоре о неприятной беседе ничто не напоминало. Впереди ждал отдых и нежные ласковые волны теплого моря, а потому настроение у него было отличное.

И хотя внешне он был весел и бодр, однако в глубине души последняя встреча разбудила уже давно беспокоящие его мысли и сомнения в правильности той жизни, которую он вел. Со стороны все казалось благополучным, многие даже считали его счастливым человеком. В свои тридцать три года он пользовался определенной известностью, печатал статьи в газетах, выступал по радио и телевидению, писал диссертацию, имел более сорока научных работ, некоторые из которых даже были переведены за рубежом. Правда, с женой были конфликты, но он объяснял это исключительно особенностями характера своей супруги. Он любил свою работу, находя упоение в многочисленных каждодневных делах. И хотя иногда его посещали мысли о бесцельности существования и пустоте проживаемых дней, ему всегда удавалось успешно справлялся с этими казавшимися мимолетными настроениями. Вечерами он составлял план на следующий день, и с раннего утра крутясь как белка в колесе, старался полностью его выполнить, каждый раз придумывая все больше дел, чтобы не было времени задумываться о смысле проживаемых дней. Жизнь казалась успешной, а потому не требовала ответа на вопрос о своей цели. Но иногда, вечерами, после просмотра ночных теленовостей, уже укладываясь спать, когда он спрашивал себя, все ли из запланированного сделано, его вдруг посещала мысль, которая потом долго не давала уснуть. Ему начинало казаться, что все, чем был наполнен день, была лишь никчемная суета и бегство от самого себя. Долго ворочаясь и безуспешно пытаясь заснуть, он так и не мог избавиться от беспокоящей, словно зубная боль, надоедливой мысли. Его мучило ощущение, будто живет он чужой жизнью, и, пытаясь добиться успеха, всего лишь следует проторенной другими дорогой. Он гнал от себя эти мысли, желая поскорее вновь окунуться в бесконечную череду дел и звонков, выступлений и встреч. Однако забыться не удавалось. Когда же сознание ложности выбранного пути, чуждости пройденного и ненужности достигнутого становилось невыносимым, он вставал, выпивал снотворное и забывался под тяжким прессом продолжающих мучить сновидений. Бежать было некуда, и всю ночь его неотступно преследовали кошмары. Наутро он просыпался будто с похмелья, и сразу же окунался с головой в спасительную череду заранее спланированных дел. Так он жил, растворяя в повседневной суете продолжающие его мучить сомнения и находя оправдание такому существованию в необходимости работать по двенадцать часов в сутки, чтобы заработать деньги для семьи. Когда же в глубине души раздавался голос, говорящий, что живешь ты не так и должен жить иначе, он заглушал его или делами по дому, или пьянящим весельем. Голос стихал, и на смену ему приходила безудержная тоска, а ощущение самообмана еще долго не проходило. Быть может, этот самообман и была вся его жизнь? Думать об этом он не любил, поскольку не находил ответа, но еще более опасался утратить привычный оптимизм и веру в себя. Так жить было легче. Создавать же проблемы, которых было невпроворот, и росли они как снежный ком, он считал занятием глупым и недостойным умного человека.

“Ну да ладно. Все отлично. Все хорошо”, — повторил он вслух несколько раз, следуя заученным правилам аутотренинга и пытаясь таким образом вытеснить беспокоящие мысли приятными образами теплого моря.

Однако как он ни успокаивал себя, что-то мешало вернуться прежней уверенности. Сколько он ни спрашивал, что бы это могло быть, ответа не находил. А тут еще эта девчонка... Если бы вопрос о смысле жизни ему задал профессор философии, то, возможно, и стоило подумать. Но ведь девочка просто как попугай повторила его же собственные слова. А раз так, то не стоит и думать о том, чтобы искать ответ на вопрос, зачем он живет и в чем видит смысл своей жизни. А уж о вере в Бога ей и подавно знать еще рано.

С этими мыслями он подошел к дороге, и раздумывая, куда пойти, продолжал стоять на тротуаре. На противоположной стороне проезжей части остановился рейсовый автобус.

“Все хорошо, все нормально”, — успокаивал он себя, и это отчасти помогало.

Да и кто из нас ищет встречи с врачом, пока боль лишь изредка напоминает о нездоровье, и успокоить ее можно таблеткой анальгина? А если вовсе прекращается, то стоит ли создавать дополнительные проблемы с лечением, когда дел и так выше головы. А вдруг окажется что-то серьезное и придется терпеть еще большую муку? Нет, как правило, к врачу мы идем лишь когда терпеть больше нет сил, для того чтобы нас избавили от невыносимого страдания.

“Все нормально, все хорошо”, — повторял он про себя.

“Нет, не все хорошо”, — слышал в себе голос.

“Ты совсем не так живешь”, — настигал другой голос.

“Ну почему ты живешь не так, как хочешь?” — говорил третий.

“И зачем обманываешь себя?” — перебивал четвертый.

“Ведь ничто и никто, кроме тебя самого, не мешает жить своей подлинной жизнью!”, — кричали голоса все вместе.

И это была правда. Будучи честным перед самим собой, как ему, во всяком случае, казалось, он, конечно же, не мог не признать справедливости этих упреков, которые доносились из глубины души. Но что можно было поделать? Изменить свою жизнь он не мог. Или не хотел?

Последнее время его не покидало предчувствие, что этот год будет не похож на другие и окажется переломным в судьбе. Он даже хотел, чтобы что-то произошло, потому что не чувствовал в себе сил измениться и начать жить так, как ему хотелось, — втайне мечтая вернуться к себе, но между тем постоянно убегая от себя. Свернуть с протоптанного другими, наезженного, но чужого и бессмысленного пути было не просто. Он нуждался в поддержке, ожидая чего-то и будучи не в силах вырваться из засасывающего водоворота суеты, чтобы стать наконец самим собой.

“Зачем вообще я живу?” — неожиданно спросил он себя, и почувствовал, что не может найти ответа. В своей жизни он не видел цели, был не особо разборчив в средствах, да и сам вопрос казался лишенным всякого смысла.

Но смысл был, и трудно было его не почувствовать. Кто-то мягко и ненавязчиво подталкивал к осознанию чего-то важного, что всегда присутствовало тайно, никогда не становясь явным, словно предлагая самому найти разгадку на вопрос, почему и зачем он живет.

Если вопрос “Зачем” требовал ясного и конкретного ответа, который можно и нужно было практически воплотить в жизнь, то вопросу “Почему” трудно было найти рациональное решение, а ответить простым “потому” казалось невозможным. И тем не менее, именно вопрос “Почему” казался более важным, поскольку раздвигал границы его жизни, предполагая ответ, который не имел цели и не нуждался в средствах ее достижения, а потому и не требовал чего-то внешнего — что не заключено было в самом человеке.

“Да, мне нужен именно ответ на вопрос “Почему”. Но он скрыт от меня тайной. Этот вопрос наполняет все мое существо, делает жизнь осмысленной, независимо и помимо меня, в то же время показывая невозможность найти тайне рациональное объяснение. Я могу только ощущать ее через доступный для моего сознания вопрос. Но что есть тайна, мне знать не дано. Для меня важно лишь то, что она присутствует во мне, задавая жизни какой-то недоступный пониманию смысл. А сам вопрос, через который тайна приоткрывается для меня, заставляет задуматься о том, что находится за границами индивидуальной жизни. И если смысл жизни есть, то он лежит за ее пределами, притом, что он везде и постоянно со мной. Тайна не задает смысла моей жизни сама по себе, но присутствует, хотя и не во всем, что составляет мое существование. Этот смысл во мне, а не в том, что является внешним и чуждым для меня. Я родился со смыслом, моя жизнь имела смысл с момента ее зарождения и даже раньше, и большую ее часть я лишь пытался сформулировать сам вопрос, не требующий ответа. Я искал смысл своей жизни во всем, что окружает меня, тогда как Он был во мне”.

Пытаясь найти ответ на вопрос, зачем и почему живет человек, почему так, а не иначе, — привнося эти вопросы в мир и одновременно являясь носителем ответа, — вдруг осенило: “Ответ на этот вопрос есть Тайна, и суть ее в том, чтобы присутствовать в этой жизни, но не быть познанной. Кто-то подсказывает мне, что на вопрос “Почему” просто невозможно найти ответ, поскольку вопрос этот обращен не к себе. Важно лишь задаваться им, мучиться и искать ответ. Быть может, в этом и состоит Смысл?”

Стоя у дороги и размышляя, он так и не пришел к определенному мнению, каким-то необъяснимым чувством угадывая, что ответ лежит за границами жизни, и что, быть может, только пережив смерть, можно понять, почему и зачем живет человек.

Не зная куда пойти, он решил пересечь дорогу. По привычке посмотрев налево, он увидел два движущихся транспорта, и поскольку расстояние до них было большое, стал быстрым шагом переходить проезжую часть.

Еще не зная, зачем он это делает, после нескольких шагов он решил, что сядет в стоящий на противоположной стороне автобус. Дорога была неширокая, метров пятнадцать, и пересечь ее не составляло труда. Но если бы он только знал...

Легко и свободно, не испытывая ни малейшего чувства опасности, он переходил дорогу быстрым шагом, при этом говоря себе: “Нет, жизнь все-таки прекрасная штука. Я так люблю жизнь”.

Двигающаяся слева “волга” никак не могла его задеть.

“Вот сейчас сяду в автобус, и...”

Это было последнее, о чем он успел подумать. Хотя нет. Было еще что-то. Оно промелькнуло в мозгу как тень, прежде чем он потерял сознание, словно кто-то с необъяснимым участием и жалостью успел шепнуть: “Ах, рано ты отвернул голову”.

Испугаться он не успел. Мотоциклист неожиданно поехал наперерез и крылом коляски ударил его по ногам. От сильного удара тело подбросило, и по странной траектории вверх ногами он падал, приземляясь на голову.

Мотоциклист остановился и подбежал к пострадавшему. Затормозила и “волга”. Водители вышли из машин и помогли перетащить тело на тротуар. Пострадавший был без сознания. Обе ноги его были перебиты. Сквозь брюки сочилась кровь. Мотоциклист поехал за “скорой”, автобус тронулся с места, водитель “волги” сел в свою машину и уехал.

Тело в неестественной позе лежало на тротуаре. Время от времени по нему пробегали судороги. Стоявшие рядом люди смотрели и сочувственно кивали головами, полагая, что наступает смерть.

Лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь ветви сосен, под которыми лежал пострадавший, бликами касались его лица. Столпившиеся прохожие удивлялись выражению покоя и необъяснимой радости, а также отрешенности и непостижимого просветления, застывших на лице умирающего. Казалось, человек уже не принадлежал себе: закрытые глаза говорили о недоступности его для суеты, а в складках губ застыло что-то похожее на улыбку.

Подъехала машина “скорой помощи”. Врач подошел к лежащему без сознания пострадавшему и нащупал его пульс. После небольшого затишья водитель мотоцикла не выдержал и с дрожью в голосе спросил:

— Он умирает?

— Трудно сказать, — ответил врач и, обращаясь к санитарам, сказал. — Давайте его скорее в машину.

А мне холодно. Не замерзаю, но как-то не по себе. И вдруг понимаю — я абсолютно голый. Меня окружает тьма, и ощущение своей полной неприкрытости заставляет инстинктивно поеживаться. Почему-то мысль о том, где я, не беспокоит. Нет ни пола, ни потолка, ни стен — одно сплошное непроницаемое пространство без границ. Предчувствие неведомой тайны обволакивает неприятным холодком, сочетаясь с наполненностью покоем и защитой невидимых стен. Впереди, точнее там, куда я обращен, распознаю источник света. Его не видно, но я весь к нему устремляюсь. Этот невидимый маяк создает ощущение бесконечности и одновременно направление движения. Стою не двигаясь, продолжая поеживаться от неприкрытости своей наготы. Мною овладевает чувство неловкости, усиливаемое неожиданностью того положения, в которое я попал. Мурашки покрывают тело не столько от внешнего холода, сколько от страха, которого еще нет, но которого почему-то жду.

Дата добавления: 2015-05-09