Несмотря ни на что 4 страница

Он жил так, чтобы не было ни одной свободной минуты задуматься над тем, зачем живет и нужно ли выполнять то, что требует от него общество. В общем, жил для всех никому не нужной жизнью — спешил, хотел везде и все успеть, чувствуя в этом власть над временем и ходом событий, но в глубине души желая сбежать от этой повседневной суеты. В памяти осталась однажды услышанная фраза, что только в больнице и тюрьме, как нигде, имеется возможность подумать о прожитом. Но вряд ли он мог желать попасть в автомобильную катастрофу, чтобы оказаться в больнице с открытым переломом обеих ног.

Смута в душе возросла еще больше, когда Дмитрий вдруг вспомнил недавний сон, оставивший неприятный осадок. Нестершиеся переживания радости, испытанные в укромной бухте на морском берегу, перемежались с отвращением к уродству инвалидов; чувство любви к песику, быть может, единственной любви, которая была в детстве, соседствовало с неприязнью к ласкам пушистой кошечки, которая оцарапала на прощание. В дополнение ко всему, размышления о несбывшемся отдыхе напомнили о необходимости закончить во что бы то ни стало начатую работу.

“Теперь-то ты поймешь, что значит быть инвалидом”, — с горькой иронией подумал Дмитрий и не смог сдержать слез. Но жалости к себе он не испытывал. Было лишь чувство глубокой горечи, оттого что вот опять приходится думать о делах и суетиться от бесконечных проблем. Еще не полностью забылись ощущения покоя и безмятежности, испытанные на каталке, а Дмитрий подумал о том, что умереть, наверно, было бы легче, чем жить.

Он повернул голову и в больших окнах палаты увидел сосновый лес, необычайно красивый, глядя на который, можно было подумать, что находишься не в больнице, а в санатории. Сосны были и молодые, и уже достаточно старые, покореженные ненастьем и согнутые грузом прожитых лет. В этих соснах Дмитрий чувствовал единственно близкое, что было в его прошлом и заполняло пустоту настоящего. Они кивали ему своими ветвями, и в этом приветствии Дмитрий находил понимание и сочувствие своему горю. Один только взгляд в окно сразу его успокаивал. В чужом городе, в незнакомой больнице, вдали от друзей и близких, сосны казались родными; они были всегда рядом, и одно лишь их присутствие лишало горького чувства одиночества.

Беспокойные мысли вихрем кружились в голове, но Дмитрий еще не оказался целиком во власти этого разрушительного смерча, поскольку в потаенной глубине ощущал некое новое неизвестное ранее пространство, наполненное чем-то важным, но позабытым. Несомненно, это принадлежало ему, но что именно это было, Дмитрий, как ни старался, вспомнить не мог.

В то время как рассудок был поглощен поиском ответов на неразрешимые вопросы и безуспешно пытался управлять хаотичным движением мыслей, душа каким-то странным образом наполнялась необъяснимой радостью. Дмитрий не мог понять причины этого удивительного переживания. Чем более росло беспокойство по поводу неспособности разрешить проблемы, неожиданно возникшие в его жизни, тем более усиливалось ощущение праздника от сбывшихся ожиданий. И под напором радости от полученного долгожданного подарка беспокойство отступало, а смятение сменялось уверенностью, что все будет хорошо.

Контраст этих двух переживаний в конечном итоге вылился в бесконечно глубокую тоску. Измученный противоречивыми настроениями, Дмитрий взглянул в окно, и ему почудилось, будто сосны, мягко покачивая ветвями, словно выражают свое сочувствие и готовы подсказать ответ.

Никогда прежде Дмитрий не оказывался в положении, когда, что называется, “приходится жить”. Ему всегда казалось, что в любой момент он может сбежать, нырнув в небытие, и этот запасной выход всегда открыт. Но сейчас, пережив смерть, он уже не видел в ней возможного решения всех своих проблем, почему-то чувствуя обязанность жить.

В ожидании прихода врача Дмитрий стал перебирать свои вещи и обнаружил записную книжку. Раскрыв ее, он увидел подробный план того, что намечал сделать в последние дни до поездки к морю. План состоял из тридцати трех пунктов, а в конце была записана случайно пришедшая ему накануне в голову мысль: “Нет счастья или несчастья, есть лишь наши оценки происходящего”.

“Странно, — подумал Дмитрий, — странно, что эта мысль возникла за несколько часов до катастрофы. Но если произошедшее не является трагедией, то что же это? По всем привычным меркам это самый что ни на есть несчастный случай”.

То, что произошедшее не есть простая случайность, Дмитрий уже принял как факт, ибо давно, наблюдая за поворотами своей жизни, осознал, что так называемая случайность есть лишь непонятая закономерность. Поэтому каждый раз, когда с ним происходили жизненные коллизии, Дмитрий внимательно анализировал их, предвидя очередной выбор жизненного пути. Приключившаяся катастрофа явно свидетельствовало о грядущем повороте в судьбе, но в чем именно состоял этот поворот, понять было трудно.

Неожиданно дверь в палату отворилась, и на пороге появился мужчина в белом халате с уже известной Диме медсестрой. Привычным взглядом осмотрев палату, он быстрым и уверенным шагом направился к Дмитрию.

— Ну, Крестовский, как дела? Я ваш лечащий врач. Зовут меня Иван Иванович. Как вы себя чувствуете?

Врач откинул одеяло и стал осматривать ноги больного, иногда заглядывая в бумаги, которые держала медсестра.

— Не знаю, — недовольно ответил Дмитрий.

— Как же тебя угораздило? — вновь спросил Иван Иванович, не прерывая осмотра.

— Не знаю.

— В бумагах написано, что тебя сбил на проезжей части мотоциклист. Мой знакомый случайно видел, как тебя подбросило и ты летел вверх ногами. Говорят, приземлился на голову с таким грохотом, что всем показалось, будто череп раскололся. А ну-ка, покажи голову.

Дима приподнялся на локтях, а медсестра стала разбинтовывать повязку на голове.

— Сотрясение было? — спросил врач, обращаясь к медсестре.

— Первичный осмотр показал, что нет, — ответила та, глядя в бумаги.

— Ты чувствовал головокружение, тошноту? — обратился врач уже к Дмитрию.

— Вроде бы нет.

— Завтра тебя осмотрит окулист и невропатолог. Тогда будет окончательно ясно. А пока, — Иван Иванович обратился медсестре, — смените ему бинты.

Врач вернулся к осмотру ног и стал ощупывать ступни.

— Ну-ка, пошевели пальцами сначала правой, а потом левой ноги.

Дмитрий выполнил просьбу.

— Ногу можешь правую приподнять?

— Попробую.

Дмитрий попытался приподнять ногу, но стопа осталась в неизменном положении, а вот часть голени вместе с коленной чашечкой изменила положение.

Увидя гримасу боли на лице больного, Иван Иванович сказал:

— Хватит, и так вижу.

Дмитрий не вытерпел и спросил:

— Доктор, ну что? Как мои ноги?

— Пока трудно сказать, — ответил Иван Иванович. — Рентген покажет. Сухожилия целы, мышцы не порваны. С правой ногой легче, а вот с левой придется повозиться. Ну да ладно, полежишь на вытяжении, а там видно будет. Или гипсовую повязку наложим, или придется делать операцию. А вообще, ты сравнительно легко отделался. Благодари бога. У тебя были все шансы умереть. А ты остался жить. Внутренние органы целы, голова в порядке. Даже странно, что сотрясения не было. Считай, что заново родился.

Но почему-то веселость Иван Ивановича не передалась Дмитрию.

— Доктор, скажите, пожалуйста, где мои вещи и как сообщить домой?

Не прерывая осмотра, Иван Иванович ответил:

— Одежда твоя в приемном покое, а портфель в милиции. Скажи сестре номер телефона, и она сообщит родным.

Дмитрий горько улыбнулся, подумав, что никого из родных в городе нет, так что остается опять только его давний приятель по школе.

— Позвоните, пожалуйста, моему другу, — попросил Дмитрий медсестру и назвал номер телефона. — Скажите, чтобы он как можно скорее приехал.

— Хорошо, — ответила медсестра. — А что, семьи у тебя нет?

Ожидая ответа, медсестра вопросительно смотрела на Дмитрия. Сама того не зная, она попала в “десятку”.

— Просто никого сейчас нет дома, — сказал Дмитрий, и от лжи на душе стало еще тоскливее.

— Вы женаты?

— Да.

— Тогда, может быть, стоит позвонить прежде всего жене?

— Я живу один.

— Значит, не женаты.

— Нет, женат.

— Но ведь вы сами сказали, что жена с вами не живет.

— Я с ней не развелся, а значит, женат.

— Мне важно знать ваше фактическое положение, чтобы к вам могли приехать и помочь, поскольку вы находитесь в тяжелом состоянии. Я думаю, жена ваша сразу же приедет, как только узнает о случившемся.

— Хотелось бы верить.

— А почему вы не живете вместе? — не унималась любопытная медсестра.

— Жена ушла от меня. Но я ее не бросаю. Хотя мы и не живем вместе, я постоянно думаю о ней, и даже сейчас, на расстоянии, чувствую, как ей плохо.

— Странно, что она вас бросила. А сколько вам лет?

— Тридцать три.

— Возраст Иисуса Христа.

Не зная, что ответить, Дмитрий промолчал. Медсестра, захлопнув папку с бумагами, вышла из палаты.

— Ты что, не из нашего города? — обратился к Дмитрию сосед по палате.

— Да, в командировке, — уже с некоторым раздражением ответил Дмитрий, всем видом давая понять, что допрос ему неприятен.

— Как же тебя угораздило попасть под мотоцикл?

Чувствуя, что теряет самообладание, Дмитрий сказал:

— Прости, но больше не могу разговаривать. Ноги болят.

— Понятное дело, сам был в таком положении.

Сосед замолчал, а Дмитрий снова стал думать о своем. Почему-то в памяти всплыли слова Ивана Ивановича о том, что у него, Дмитрия Крестовского, были все шансы умереть, и фактически он родился заново.

“Я мог умереть, — говорил про себя Дмитрий. — Но остался жить. Хотя мог умереть. Но почему я остался жить? Почему? Нет, это не просто так. Тогда почему же? Зачем я остался жить? Зачем? И что же это такое, мое невероятное спасение? За что мне благодарить бога? И как?”

Занятый размышлениями, Дмитрий не заметил, как в палату вошла женщина в белом халате.

— Кто тут Крестовский? — спросила она.

— Я.

— Что с вами?

Вопрос показался Дмитрию абсурдным, поскольку все, как говорится, было перед глазами. У него вообще не было никакого желания разговаривать и обсуждать что-либо; Дмитрий всецело был поглощен размышлениями, и происходящее вокруг его нисколько не интересовало.

— Я невропатолог, пришла вас осмотреть, — снисходительно произнесла вошедшая.

Она заглянула в свои бумаги и вынула хромированный медицинский молоточек.

— Смотрите сюда, — сказала она, и указывая пальцем на кончик молоточка, стала водить им вправо и влево, вверх и вниз.

Дима послушно следил глазами. Затем врач стала укалывать его ступни, спрашивая, чувствует ли он боль. Боль он чувствовал. Тогда она стала расспрашивать, не было ли тошноты, головокружений и рвоты. Это начинало раздражать Дмитрия — настолько несоразмерными казались внутренние переживания и эти глупые расспросы. Но вместо того чтобы прийти в уныние от безответных вопросов, Дмитрий вдруг пришел в неописуемый восторг от сознания удивительной удачи, которая выпала на его долю. Врач заметила это и заключила:

— Сотрясение головного мозга легкой степени, общее состояние удовлетворительное, эйфоричен.

Чуть позже пришла окулист и долго всматривалась в Димины зрачки. Перед уходом она сказала:

— Ничего опасного для жизни нет. Считайте ваше чудесное спасение подарком судьбы.

И ушла. А Дмитрий остался лежать, размышляя теперь уже над тем, что случившееся с ним действительно подарок судьбы, — не только то, что жив, но что неповрежденным оказался позвоночник, цела голова, и лежать, по-видимому, здесь долго. Кормить будут, сестры и врачи вроде бы неплохие, чудесный вид из окна, палата на четверых, — что еще надо для спокойного подведения жизненных итогов?

“Ведь ты на самом деле хотел продолжительное время полежать в хорошей больнице с неопасным заболеванием и спокойно поразмышлять. Быть может, случившееся есть шанс наконец-то изменить свою жизнь. Тебе всегда не хватало времени, а теперь его будет предостаточно. Так используй этот шанс! Ведь это действительно подарок судьбы, и дается он далеко не каждому”.

Возможно, из-за уколов, которые делали каждые четыре часа, последующие дни казались совершенно неприметными. Все шло неизменным больничным ритмом: приемы пищи чередовались со сном, и трудно было понять смысл движения вокруг. Дмитрий почти не замечал окружающих его людей, медсестры казались все на одно лицо, и только нарастающий внутренний дискомфорт, вызываемый беспокойными мыслями, создавал ощущение чего-то странного, происходящего с ним. Почти половину суток Дмитрий спал, и иногда сны были настолько яркими, что казались реальностью в гораздо большей степени, чем больничная действительность. Обходы, осмотры врачей, процедуры нисколько не волновали. Все происходящее казалось несущественным за исключением нарастающего противоречия между счастьем от дарованной возможности жить и вопросом, как жить дальше. Дима настолько радовался произошедшему, что даже перестал думать о последствиях травмы. Главное — он был жив, но необходимость жить оказалась делом гораздо более трудным, чем можно было себе представить.

Приехал Володя, или попросту Вольдемар, как Дмитрий называл друга. Вид у него был озабоченный и даже слегка настороженный. Видимо, Володя не ожидал увидеть приятеля жизнерадостным. Вольдемар был неразговорчив, и не произнес ни одного слова сочувствия. Казалось, он удивлен и раздосадован случившимся. Дмитрий попросил позвонить жене, забрать вещи из милиции и привезти телевизор, магнитофон, тетрадь и ручку, а главное, Библию.

Потом приходил старшина милиции из ГАИ и взял показания. Дмитрий рассказал все, что помнил, а старшина, в свою очередь, пояснил, что наезд совершил мотоциклист, по данным экспертизы, у мотоцикла были неисправные тормоза и водитель не сразу, но признал свою вину в случившемся. На этом допрос закончился. Дмитрий не испытывал ни малейшего чувства мести к водителю мотоцикла, будучи искренне благодарен ему за то, что тот помог преодолеть инерцию и дал возможность вынырнуть из водоворота прежней суетной жизни. Да и как можно было обижаться на человека, который осуществил, сам того не ведая, давнее желание Дмитрия, и преподнес подарок от лица Провидения. Чувство справедливости было удовлетворено.

Все чаще вспоминая слова врача о возможной смерти, Дмитрий вдруг отчетливо ощутил, что произошедшее словно разделило его прошлую и нынешнюю жизнь, подведя черту под прожитыми тридцатью тремя годами.

Никто кроме медсестер не беспокоил, времени было предостаточно, и Дмитрий мог спокойно проанализировать, что же в его жизни было хорошего и плохого и что бы осталось после него, если бы он умер. Не без волнения Дмитрий подумал о возможном неутешительном итоге, но мобилизовав все свое мужество, твердо решил не спеша осмыслить прожитое. Он имел уникальную возможность разобраться в своей жизни и понять, зачем он жил, для чего и что в его жизни было истинного, а что лишь никчемная суета.

Всем, кто хотя бы раз лежал в больнице, знакомо состояние несвободы, когда вынужденно оказываешься наедине с самим собой. В обычной повседневной жизни редко кто предпочитает заниматься самоанализом. Как правило, мы старательно отмахиваемся от мыслей о правильности той жизни, которую ведем, привычно загружая себя делами.

Находясь в больнице, Дмитрий был лишен спасительного плотика каждодневных забот; его кормили, оказывали необходимую помощь, меняли белье. Привычная суета будней текла рядом, не задевая его, но Дмитрий не мог избавиться от потребности бежать куда-то, звонить кому-то, беспокоиться о чем-то, настолько это стало частью его каждодневного существования, и потому по привычке он крутил головой, пытался занять руки, одним словом, делал все, чтобы отвлечься каким-либо действием.

Когда случается несчастье, которое меняет всю твою жизнь, вольно или невольно задумываешься над тем, почему это произошло. И на этот вопрос можно дать лишь два возможных ответа: это случайность и ничего менять не нужно, или это закономерность и тогда необходимо осмыслить все предыдущее, чтобы измениться для последующего. Если все кажется закономерностью, то невольно спрашиваешь себя: почему, или зачем это случилось? И чем невероятнее сам факт произошедшего, тем более начинаешь верить в судьбу.

Дмитрию, как и всем людям, был свойственен самообман. Вылечиться от этой болезни было все равно что протрезветь после длительного и мучительного запоя. И вот, словно наркоман, привыкший каждый день делать себе инъекции, которые давали возможность на время забыть об обреченности своего существования, испытывая ужасные страдания, Дмитрий безнадежно пытался убежать от навязчивых мыслей. Но, к счастью, он был лишен суеты, хотя отсутствие этого привычного наркотика порождало невыносимые мучения. Дмитрий не знал, куда деться, чем оглушить себя — настолько мысль о переоценке прожитого приводила его в ужас. Он знал, что придется перечеркнуть многое из достигнутого, признаться в ошибках и слабостях, в никчемности своего прежнего существования.

Как осужденный на принудительное лечение от алкоголизма, он был лишен свободы выбора. Оставалось лишь собрать остатки мужества и ответить, что же он, Крестовский, за человек. Избегать такой исповеди у Дмитрия были все основания.

Человек он был самый обыкновенный, и потому боялся. Да что говорить, ему было просто страшно. И трудно сказать, кому было труднее — приговоренному к смерти или тому, кто был обречен на жизнь. Не зная, чего именно он боится, Дмитрий ощущал бессознательный ужас, неведомо откуда нараставший с каждым днем. Интуиция подсказывала, что нечто подобное, должно быть, испытывает самоубийца, пытавшийся, но так и не сумевший довести задуманное до конца. Словно соприкоснувшись с неведомой тайной, Дмитрий уже более не мог выйти из ее притяжения, в то же время испытывая внушаемый ею страх. Необходимость нести тяжкий груз пережитόго, добавляя горькую правду, которую требовала открыть в себе Тайна — это, наверно, и вселяло леденящий ужас, заставляя время от времени тело покрываться мурашками.

Алкоголь был Дмитрию чужд, курить он не привык и до женского пола был не очень-то охоч. Таким образом, не было ничего, что давало бы шанс забыться. Дмитрий был прикован в буквальном смысле, и никакой возможности убежать от себя не было.

Он хотел отдохнуть, но чувствовал, что впереди его ждет испытание, которое потребует напряжения всех оставшихся сил. За спиной было тридцать три года — вполне достаточно, чтобы разглядеть много всего разного и, что называется, подвести баланс. Положительного сальдо не предвиделось. Однако его мало интересовал остаток, а более то, чем он будет жить дальше; но главное — есть ли в прошлом хоть что-нибудь, на что можно опереться в будущем. Было очевидно: жить как прежде уже невозможно, но как жить иначе, и чем жить, — на этот вопрос Дмитрий ответа не находил, хотя все время только об этом и думал.

Философия стоиков давно уже стала частью его мировоззрения, и внутренне он был готов, потеряв все, сохранить желание жить. А потому, решившись перебраться на другую сторону, отделенную пропастью самоотчуждения, Дмитрий был вынужден, несмотря на инстинктивный страх, идти вперед по тоненькой дощечке исповеди к спасительному берегу своего будущего. Случившееся заставило прочувствовать весь ужас бездны, в которую он скатывался, но давало при этом шанс выжить. Дмитрий мог выбрать любой берег, но отвращение к своей прошлой жизни было сильнее, чем страх высоты. Стоять и раздумывать над пропастью было еще страшнее, и потому он медленно продвигался вперед, стараясь не смотреть вниз и не думать о том, что ожидает его, если он оступится.

Пытаясь справится с охватившим его волнением, Дмитрий начал привычный разговор со своим любимым собеседником — то есть с самим собой.

“Всю жизнь, сколько себя помню, я боролся за то, чтобы быть самим собой. Это было самое трудное, что постоянно создавало бесчисленные проблемы, но в то же время дарило неподдельную радость. И хотя я не был бунтарем от рождения, однако вся сознательная жизнь была отмечена конфликтами с окружающими людьми, в том числе и с родными. Это были не просто попытки сохранить индивидуальность, но скорее бессознательная реакция на вмешательство в мою внутреннюю жизнь, оборона первородного Я — того, что было во мне задолго до дня, когда я впервые почувствовал его присутствие. Защищая себя от попыток быть как все, я тем самым вызывал злобные насмешки окружающих. Но как бы ни были сильны воспитательные усилия учителей, даже при всем своем желании, мне было трудно целиком слиться с группой и раствориться в коллективе. На всех фотографиях детства я стою или с краю, или обособленно от других.

Детство прошло во времена тоталитарной идеологии, которая готова была уничтожить всякую личность, пытавшуюся сохранить себя. Будучи несвободным от повсеместного и всепроникающего засилья коллективистских ценностей, я невольно усвоил их, однако так и не смог принять. С болью и горечью вспоминаю, как всегда и везде находился под давлением большинства. Меня всегда привлекали нонконформисты, вероятно потому, что сам был таковым.

С первых лет жизни мне неустанно внушали необходимость быть как все, но именно тогда родилось вначале бессознательное, а позже осознанное неприятие стадного инстинкта, который был в каждом, в том числе и во мне. Я не знал, чем заняться в группе, не находил себе места в компании, не представлял, как вести себя в коллективе. Меня называли некомпанейским, хотя я очень много времени проводил среди приятелей по классу. Когда родителей вызывали в школу, то учителя говорили обо мне как о вспыльчивом и конфликтом ребенке, отмечая неуживчивый характер, а при внешней общительности и коммуникабельности — выраженный индивидуализм. И все это была правда. Однажды, отмечая в официальной характеристике многостороннюю общественную деятельность, написали примечательную фразу — “чрезмерно активен”. А все потому, что в тех делах, где требовалось собственное осмысление, я проявлял чудовищную, по средним меркам, активность, при этом плохо успевая там, где требовали заучивать написанное в учебнике или повторять сказанное учителем. Когда же представлялась возможность сделать доклад, для меня это был настоящий праздник. Просиживая вечера в школьной библиотеке, роясь в энциклопедиях и справочниках, я подготавливал обзоры и делал на их основе собственные умозаключения. Писать сочинения, как того требовали, я не мог, и писал неправильно, но зато как хотел. Сочинения, значит, нужно что-то сочинить, — наивно полагал я, и пытался придумывать, вместо того чтобы переписать из учебника, как это делали почти все одноклассники; и, конечно, больше тройки не получал. Зато успешно выступал на семинарах, а когда необходимо было организовать диспут, то всегда оппонирующей стороной выбирали именно меня. При этом, как ни странно, мне удавалось склонить на свою сторону даже учителей, обычно придерживающихся официальных позиций. Меня всегда привлекало то, что давало свободу для собственного осмысления, а потому я предпочитал рыться в книгах, а не учить заданные уроки. Преподаватели не могли не замечать моих пристрастий, хотя это невольно ставило их перед выбором: оценивать формально требуемые знания или же мою способность самостоятельно мыслить и находить то, что другим было недоступно или попросту не нужно.

Меня всегда интересовали не столько сами знания, сколько для чего они. Когда я учился, то думал, что по мере накопления сведений они сами по себе перейдут из количества в качество и сделают меня мудрым. Я учился, но чувствовал, что умнее не становлюсь, а масса приобретенной информации не только не помогает, но даже мешает найти свой ответ. И вдруг в какой-то момент выяснилось, что все, чему нас учили об устройстве общественной жизни, была ложь. Так оказавшись один на один с реальностью, пришлось искать собственное объяснение происходящему в себе и вокруг.

Чем бы ни занимался, в какой бы сфере не работал, выгодам достигнутого положения я предпочитал свободу дальнейшего поиска. Меня влекло ко всему неформальному, и потому там, где не требовалось официального статуса и соблюдения признанных норм, я добивался большего признания, нежели где был ограничен жесткими рамками своего настоящего положения.

Стараясь уйти от проторенного пути, я пытался найти свою собственную форму и выразить себя, то есть быть самим собой. Оглядываясь назад, вижу, что мне это почти всегда удавалось. Но это было очень трудно, поскольку все силы государства были обращены на то, чтобы истребить всякое инакомыслие. Спастись от обезличивающей штамповки, превращающей всех и каждого в однообразных личностей, можно было только восставая против всего, что пыталось нивелировать неповторимость внутреннего мира. Такая борьба доставляла страдания, но любые страдания были несравнимы с невыносимой мукой обезличивания. Сокурсники сочувственно качали головами, убеждая не выпендриваться и быть как все. Но я оставался самим собой. Это было трудное счастье.

Когда же старался приспособиться, то почти сразу меня принимали за своего. Однако я предпочитал не столько быть своим, сколько оставаться собой. И потому, как только переставал подыгрывать, слегка приоткрывая свое подлинное Я, так сразу же подвергался изгнанию. В конце концов, единственный выход состоял в том, чтобы быть самим собой.

Будучи частью общества, я, естественно, был несвободен от его влияния, и как все жаждал успеха, обращаясь при этом за признанием все к тем же официальным ценителям и экспертам. Однако, чувствуя их фальшь, был вынужден идти на компромиссы. Роль аутсайдера была не по мне, поскольку я не мог полностью согласиться с неформальными ценностями, принять их и начать жить жизнью изгоя. Скорее всего, я дитя компромисса. Было, наверно, много ролей, которым подходил я, но которые не подходили мне.

С кем бы ни приходилось общаться, мое несогласие поступиться принципами делало всех лишь временными попутчиками. Видимо, потому не было у меня и настоящих друзей. Всем я казался эгоистом, для которого собственная правота дороже мнения других людей. И в этом они были по-своему правы. Я всегда старался совершать такие поступки, которые считались хорошими. Но что было хорошим, а что плохим, как творить добро, когда вокруг столько зла, как любить и как быть любимым — все эти вопросы возникали каждый раз, когда я сталкивался с жизнью, стремясь делать благо окружающим людям.

Сколько себя помню, меня всегда мучил вопрос, который я долго и с большим трудом пытался сформулировать. И лишь как избавление от страдания это понимание пришло, хотя и не сразу.

Я был и продолжал оставаться продуктом штамповки общества. Правда, мой личный оттиск оказался “браком”, поскольку лишь внешне напоминал образцового гражданина, в то время как внутри была щемящая пустота с кучей вопросов. Первоначально эти вопросы казались вполне уместными, однако, наивные, они при повсеместном послушном молчании окружающих казались проявлением чуть ли не инакомыслия. Но если бы меня назвали диссидентом, я бы, наверно, испугался, поскольку был самым обыкновенным учеником, разве что слишком рьяно участвующим в общественной работе, и трудно было определить, где кончается верноподданичество, выражающееся в активном участии в обязательных нагрузках, а где начинается неуправляемость вихрастого подростка с неуместными вопросами.

Как и все юноши, я старался впитать как можно больше информации, но от других меня отличала прежде всего потребность в самостоятельном поиске. Эти проявления духа исканий я заметил в себе достаточно рано, наверно, вместе с первыми проблесками самосознания. Я точно не знал, где и что нужно искать, но потребность эта жила во мне постоянно, проявляя себя различным образом. Умело повторяя прочитанное, я почти не сомневался в истинности заученных цитат. Но дух исканий не давал покоя, хотя общественная ситуация была неблагоприятная, и приходилось довольствоваться лишь подозрениями, что в действительности все не так, как об этом говорят и пишут. Поэтому вскоре во мне пробудился дух сомнений. Он заставлял держаться на расстоянии от послушных передовиков, показывающих пример поощряемого приспособленчества. Это было вторым проявлением того, что я все более ощущал в себе как реальность. Естественно, оборотной стороной сомнений и исканий был дух противоборства, который не позволял соглашаться с окружающей неправдой, заставляя конфликтовать с учителями и приятелями по классу, в особенности когда нужно было отстоять собственные убеждения. Я ушел из дома, когда почувствовал, что не могу более жить в атмосфере лицемерия и в пустоте повседневности родительской семьи.

Попытки поступить на философский факультет не привели к успеху, поскольку там требовали знаний, а меня интересовала Истина. Дух исканий умирал в атмосфере вузовских застенков, где безраздельно господствовало официальное лжеучение. Поступая в университет, я хотел доказать всем и себе, что я не хуже других, вместо того чтобы пойти собственным путем и показать, что я лучше. В целом обучение принесло вред — ровно насколько возросло самомнение, настолько я почувствовал себя глупее.

Только после памятного события, когда я впервые воочию увидел смерть, — это случилось когда я шел на последний вступительный экзамен, и оказался в толпе, в которую врезался грузовик, задавив стоящего рядом со мной человека, — я вспомнил извечное “memento mori” и окончательно понял, что не в академических стенах нужно искать ответы на вечные вопросы.

Все сомнения и противоречивый опыт внутренней жизни я пытался реализовать, поступив работать в научно-исследовательский институт. И закономерно, что предметом моих научных исследований стало отклоняющееся поведение — прежде всего феномен конформизма. Мне довольно долго удавалось заниматься любимым делом, до определенного момента не испытывая чувства раздвоенности. В целом же мои научные изыскания были отражением нравственных, духовных исканий. Можно даже сказать, что вся жизнь и весь научный поиск были посвящены нахождению ответов на вопросы о цели и смысле существования, определения сути добра и зла, а также выявлению движущих сил ненависти и любви.

Дата добавления: 2015-05-09