Несмотря ни на что 5 страница

Как и всем, мне было не чуждо стремление к успеху, но я добивался его словно нехотя. Мне удавалось даже получить официальное признание: ряд статей был опубликован солидным профессиональным изданием, а некоторые даже переведены за рубежом. Но это не принесло удовлетворения, позволив лишь быстро переболеть болезнью тщеславия. Ни у кого мне так и не удалось найти понимание происходящей во мне духовной жизни. Были знакомые, с которыми можно было поговорить о нравственности, однако для них я был лишь зеркалом, в котором они видели только отражение самих себя. В остальном мы были чужими.

Я искал ответы на свои вопросы в книгах и отчасти даже находил, однако это были чужие ответы, не способные разрешить проблемы моей жизни. Что-то схожее, безусловно, было, во многом я узнавал себя, однако жизнь моя казалась настолько неповторимой, что никакие самые умные ответы не могли удовлетворить меня. Я чувствовал, что истина лежит не в книгах и находится не у других людей, — но где именно, не знал, хотя искал мучительно и долго. А ответ, как это всегда бывает, пришел совершенно неожиданно, причем оттуда, где я вовсе его и не искал.

Это произошло во время воинской службы, которая для меня стала тягчайшим испытанием. Оказавшись в неволе, я впервые осознал, что в условиях любой несвободы можно сохранить внутреннюю независимость. Тогда и приключилось то, что стало поворотом в процессе моего самопознания и самосовершенствования. Это событие оставило настолько глубокий эмоциональный след, что всегда, когда на душе плохо, я вспоминаю о произошедшем в военном госпитале далекого заполярного городка.

Мне было девятнадцать лет, и мучившие вопросы часто не давали заснуть. Приближалась весна, и наступление ее ощущалось по все более теплым лучам солнца, заглядывавшим в окна больничной палаты. Посреди ночи я вставал и подолгу смотрел на голые сопки и море. Ощущение пробуждающейся природы заставляло почувствовать, что вместе с весной и во мне что-то просыпается. Случайно среди немногих книг, разбросанных по отделению, в котором я лежал, мне попалась брошюрка о научном поиске и религиозной вере. Главным в ней оказались не религиозные вопросы и даже не научный поиск, а то, что объединяло оба эти вопроса, — нравственная ответственность за познание истины. Книжка эта произвела во мне эффект разорвавшейся бомбы. Я впервые глубоко прочувствовал и осознал всю полноту ответственности за собственную жизнь, за все сомнения и искания, за непослушание и противоборство, а осознав, пережил нечто — это было Озарение! — навсегда зажегшее в душе моей свет.

Произошедшее тогда я назвал тогда Выбором, который сделал окончательно и бесповоротно между просто жизнью и жизнью по совести. Пережив мощнейшее по силе чувство, я словно родился заново, теперь уже для иной, новой жизни, в меня будто вошло нечто, наполнив ощущением истины и чистоты. Тогда-то я и выбрал для себя путь, который был указан мне как откровение.

Забыть пережитое и отказаться от сделанного Выбора означало не просто предать, а все равно что умереть. Впервые слезы, родившиеся в моей душе, коснулись щек, и я плакал, плакал, не останавливая этого потока радости и блаженства. Трудно передать словами всю красоту и силу этого переживания. Лишиться его я не захочу никогда, а потому всегда старательно сверяю с ним все свои поступки. В мою душу словно проник добрый и заботливый ангел, который опекает меня, помогая не отступить от однажды выбранного пути. Это ощущение наполняет душу, живет во мне, оно творит меня, заставляя познавать себя и жить в соответствии с открывшейся истиной, становиться лучше и добрее. Оно словно костер живет во мне, то разгораясь, то затухая, позволяя ощущать блаженство от проявлений любви, добра и справедливости.

Я глубоко и искренне верил в те идеи и принципы, которым собирался следовать. Эта вера жива во мне до сих пор. Она была первой осознанной верой в возможность существования и осуществления добра. Призывы к активной жизненной позиции, единству слова и дела были для меня не просто чьими-то чужими словами, но личным убеждением, которому я не мог не следовать. Я старался видеть лучшее и верил в это лучшее. Эта вера не ослепляла меня, напротив, она помогала не проходить мимо неправды и творимого зла. Я верил, потому что сам сделал Выбор, и обратной дороги не было. Это вера в лучшее и доброе сделала мое нравственное чувство еще более восприимчивым к различным проявлениям несправедливости — с помощью этого чуткого индикатора я продолжал поиски ответа на продолжавшие мучить меня вопросы. Проникнутый желанием понять себя и помочь другим, я решил, что нужно больше читать и заняться наукой. Но рамки науки оказались мне тесны своей доказательностью. Я чувствовал то, что не могло быть доказанным, хотя для меня это являлось фактом. Увы, наука не могла дать ответа на вопрос, что есть Истина. Всякое отчужденное знание мало о чем говорило, не помогая достичь цели, к которой я стремился. К тому же, со временем я начал догадываться о причинах равнодушия моих коллег по работе, которые давно уже ничего не искали, а только добросовестно, или не очень, исполняли свои производственные обязанности по переписыванию одного отчета в другой. Занятия наукой оказывались всего-навсего любопытством, удовлетворяемым за государственный счет. Трудно было с этим согласиться, поскольку всякое самим открытое новое знание имело для меня характер нравственного императива.

Истина не давала покоя, будила по ночам, требуя воплощения. И тогда я понял, что безнравственно сидеть и ждать, когда кто-то востребует результаты моих научных исследований, а потому решил сам попытаться внедрить в жизнь рекомендации, которыми заканчивались все отчеты о проделанной работе. Приоткрытая толика истины становилась частью моего Я, заставляя в то же время быть ее слугой. И хотя я не достиг удовлетворяющего ответа на мучившие меня вопросы, но даже неполное знание требовало идти дальше, чтобы через дела доказывать истинность однажды сделанных выводов. Призывая других к единству слова и дела, я не мог не следовать сам этому нравственному принципу.

Трудно было понять, почему результаты исследований, касающиеся самых актуальных проблем, оказываются на деле никому не нужны. Чиновники, к которым я неоднократно обращался, сменялись, последующие лишь первое время выражали заинтересованность, которая по мере обустройства в должностном кресле пропадала, лицо их постепенно обретало выражение скуки и плохо скрываемого безразличия. Те, кто обязан был по своему должностному положению пытаться изменить ситуацию к лучшему, старательно выслушивали, брали мои проблемные записки и делали все, чтобы встреч у нас больше не было. Все шло своим чередом, и никому было ничего не нужно.

Еще больше укрепился я в правоте этого предположения, когда познакомился с людьми, сидящими на различных ступенях власти. Путешествуя по этажам и кабинетам государственных учреждений, я постепенно пришел к выводу, что оставаться порядочным человеком, долгое время находясь у власти, просто невозможно. В должностных креслах удерживались лишь те, для кого целью было само это кресло, а не то, ради чего они в него сели. Чиновники по рождению уживались с любыми переменами: менялись лидеры, политическая конъюнктура, а они прекрасно чувствовали себя при любом режиме, будучи равнодушными ко всему, что не касается их личного благополучия. Постепенно мои иллюзии, будто приобщившись к власти, я смогу воплотить в жизнь свои научные рекомендации и тем самым проверить на практике истинность направления моего поиска, благополучно рассеялись.

На счастье, в то время поднялась волна благотворительного движения, и движимый самыми искренними мотивами, я с головой окунулся в это, как тогда казалось, благородное дело. Желая помочь как можно большему количеству людей, я, однако, видел, что все попытки организовать систему гражданской взаимопомощи напрасны, поскольку люди не стремятся помочь себе сами; даже конкретная помощь деньгами или вещами не давала результата — люди продолжали ждать помощи извне, и оттого жизнь их не менялась к лучшему. Постепенно я понял, что на самом деле людям нужны не вещи и деньги, а участие, сочувствие, сопереживание и вера в то, что они не покинуты и не забыты. Люди более всего нуждались в вере, которая помогала бы им преодолевать жизненные невзгоды. А потому для меня важны были не столько слова благодарности, сколько укрепление веры в то, что добро возможно, что посторонние люди могут заботиться и любить, казалось бы, всеми забытых, покинутых и никому не нужных стариков, детей и инвалидов. Люди нуждались прежде всего в любви и вере. Но мог ли я дать им это?

Все годы я терзался невозможностью выразить и найти удовлетворение переполнявшему меня чувству. Меня мучила неразрешимость противоречия между плотским чувством и духовным сопереживанием. Я хотел любви как гармонии в себе, мне же предлагали в качестве заменителя секс. Но в нем не было главного, чего жаждала душа, — понимания и нежности.

Так обнаружил я существование двух противоположных влечений: желание получить удовлетворение самому и потребность отдать себя целиком; причем жили они каждое само по себе, лишь изредка касаясь друг друга. Это было первое противоречие, которое я нащупал, не сразу научившись отличать голос плоти от зова души. Когда влечение тела захватывало меня в свои сети, душа тихо стонала в одиночестве. И в то же время, погружаясь целиком в переживания душевные, я испытывал ощущение неполноты своей жизни.

Все мои влюбленности были поиском сопереживания и желанием раствориться в другом. Я считал женщину более совершенным созданием, и это явилось причиной многих ошибок и разочарований. Познав женщину однажды, я уже не мог безотчетно предаваться радостям узнавания. Как ни приятно было ощущать себя любимым, мне хотелось любить самому; я сам хотел творить любовь, сам хотел отдавать, а потому не мог быть лишь потребителем чужой любви. Я мечтал не столько получая отдавать, сколько отдавая получать, мечтал о взаимопонимании и полном принятии, о мелодичной полифонии двух душ. Но надеждам на взаимность не суждено было сбыться. И тогда я понял, что судьба моя не в женщине!

Если тупик, в который влекло половое желание, обнаружился достаточно быстро, то на пути любви открывались необозримые просторы, и не было им ни конца, ни края. И хотя каждый раз я возвращался, так и не найдя понимания и принятия, однако всегда любовь вызывала во мне ощущение чего-то позабытого, когда-то давно произошедшего, оставившего неизгладимый след в душе, который заставлял искать в каждой женщине недостижимо идеальное, нереальное, внеземное. Чувство это настолько высоко и кристально чисто, что ничто не могло и не может его испачкать.

Как хорошо на просторах любви, знает всякий, кто хоть однажды побывал в степи под звездным небом, когда кажется, что ты один на этой планете и вся бесконечность космоса тебе ближе, чем какое-либо живое существо, если бы оно вдруг появилось рядом. Даже щемящее чувство разочарования в поиске души родной не могло вытеснить упоения от полного саморастворения в безбрежной вселенной, когда гармония звездного неба кажется зеркальным отражением необъятного мира в тебе — космоса иного масштаба. В завораживающей красоте и пленительности звезд звучала музыка, исходящая из меня, а гармония наполненной совершенством вселенной помогала услышать мерный стук сердца в груди. Казалось, я властелин этого неба, а его совершенство лишь отражение совершенства творения, имя которому Человек. Нигде, кроме как под этим звездным небом, я не чувствовал себя столь могущественным и неодиноким. Голос Вселенной звучал во мне, и никогда ни с кем я не испытывал такого полного растворения в чувстве любви, как наедине со звездами. Как бы жизнь ни заставляла смотреть под ноги, я всегда находил время посмотреть вверх — и картина мира менялась. Все казалось иным перед безграничностью Космоса, а тревоги и волнения забывались, стоило только взглянуть поверх голов. Каждый раз картина заходящего солнца пленяла меня настолько, что я еще долго не в силах был охватить своим воображением всю силу и совершенство замысла, когда громадное светило уходило, чтобы через некоторое время вновь показаться своими первыми лучами. И всегда на смену солнцу приходила луна, и всегда ее лик напоминал мне что-то знакомое, а лунный свет своей магической силой внушал уверенность и покой. Не знаю почему, но луна действует на меня завораживающе. Когда я неотрывно смотрю на нее, мне почему-то кажется, что так же смотрел я и две тысячи лет назад, и ничего не изменилось под луною, и только ее глаза все так же вопрошающе распахнуты навстречу откровению.

Меня всегда влекла тишина. В ней, а не в разноголосице чужих мнений, я находил ответы на мучившие вопросы. Ни с кем никогда я не разговаривал о таких вещах и таким образом, как беседовал с самим собой в тишине. Тишина эта не была безмолвием, скорее напротив, ведь именно в ней явственно различал я голос, который невозможно было уловить ушами. Он резонировал во мне проникновенными нотами понимания и сочувствия, а потому я все больше любил оставаться один, и слушать, слушать звучащий во мне голос. В эти минуты я счастлив! Достичь подобное блаженное состояние в привычной суете невозможно.

Всякий раз, когда удивительная по своей красоте и гармонии мелодия проникала в меня, пробуждались ранее не известные чувства, которые я узнавал, словно когда-то они уже звучали во мне. Казалось, что эти наполняющие душу и растворяющие все мое существо звуки есть отголоски чего-то неразличимого в тишине, словно кто-то разговаривает со мной посредством моих чувств, и ответ, в котором я так нуждался, был скрыт именно в партитуре чувств, звучащих во мне. Вопрос звучал сильнее, когда я произносил его не вслух, а в тон переживаниям, отчего слова усиливались, превращаясь в эмоциональные колебания, а тело становилось своеобразным рупором, обращенным в небо. Тогда звучали уже не слова, звучали чувства на труднодоступном диапазоне сопереживания. Их чистота была их частотой, недоступной никому, кроме меня, и того, кто бы мог услышать, понять и ответить. Я был открыт для любви и излучал любовь, любовь без страха, свободную от других влечений, сомнений и подозрений, чистую и незапятнанную, и весь Космос был распахнут перед этим вопрошающим чувством. Принять нужный ответ можно было, лишь настроившись на необходимую частоту, что давалось самоистязающей искренностью и верой в то, что я буду услышан.

Так ходил я среди людей, молча обращаясь к каждому, кто, как мне казалось, мог меня понять. Но возникавшее чувство оставалось без ответа, а искренность моя лишь ухудшала взаимоотношения с окружающими. Я не был услышан даже тогда, когда готов был пожертвовать своей жизнью ради любимого человека, — он был глух и безразличен к моим переживаниям.

Неприятно было, когда кто-то вмешивался в тишину, пытаясь по-своему передать смысл моего чувства. Но я не расстраивался, поскольку никто никогда не мог расшифровать истинный текст моего негласного послания. Огорчало лишь разочарование, что в очередной раз я оказался непонятым, и вновь придется пребывать в мучительном одиночестве. Но молчание никогда не продолжалось слишком долго, и я снова, в который раз, влюблялся, пытаясь достичь взаимопонимания. Однако опять без успеха. Возможно, обращались и ко мне, но, по всей видимости, наши чувства не звучали в унисон, отчего мы не только не понимали, но даже не могли уловить вибраций друг друга.

Жизнь научила меня: верить можно всем, доверять — никому. Потому с присущей мне осторожностью среди множества голосов я постепенно выделил тот, который назвал "своим". Когда я шел вслед за ним, то никогда не испытывал ни малейшего сомнения, а лишь необъяснимую уверенность и блаженное чувство ничем не омрачаемой радости. Другие голоса не создавали в душе такой гармонии и не будили чистых и светлых переживаний — лишь страх и подозрительность, а потому я почти не реагировал на их призывы. Методом проб и ошибок я научился доверять “своему” голосу, поскольку те чувства, которые он будил в моей душе, ни разу не обманули. Когда я выбирал созвучное им, то никогда не обманывался, а впоследствии оказывалось, что именно это решение было не только наиболее правильным, но и оптимально полезным. Так постепенно я убедился в том, что когда слушал чужие советы, то, как правило, делал неверный выбор, а достигнутые, по примеру других, успехи были ненужным приобретением и могли мне только повредить.

Я научился верить в себя, а на деле в звучащий во мне голос, который поверял все происходящее тем, что считал для меня благом. Но это пришло не сразу. Вначале много сил и времени я потратил на то, чтобы найти в окружающей меня действительности ответы на вечные для каждого вопросы. Общество, идя навстречу моим поискам, активно предлагало в качестве ответа его суррогаты, такие как богатство, карьера, расположение женщин, общественное признание, почет. Но все это было не мое, все это было чужое! Я бродил в поисках ответа, останавливая по совету знакомых свое внимание то на докторской диссертации моего сверстника, то на политической карьере энергичных однокашников, то на иномарке предприимчивых ребят-бизнесменов. Но знали бы они, как все это было мне чуждо! Ведь я не мог не понимать, что главное в жизни отнюдь не это. Попытки спорить ни к чему не приводили, — я только терял друзей, настолько ненормальным казались мои сомнения в абсолютной очевидности ценностей, составляющих жизненный успех. Действительно, трудно было спорить с реальностью многоэтажного особняка или “мерседеса”, в котором разъезжали мои приятели. Но я не мог им даже завидовать, поскольку понимал: они не зависти достойны, а сожаления. Пытаясь убедить своих оппонентов в иллюзорности так называемого успеха, я задавал им один и тот же вопрос: неужели они не видят тщетности усилий по обретению душевного комфорта через комфорт материальный? Разве можно путем приобретения вещей достичь душевного равновесия? Ведь богатство чаще всего стоит утраты совести, а за роскошь приходится платить ложью, приспособленчеством и нравственным падением. И разве цель жизни в обретении все большего комфорта? Но они не хотели признать очевидного. Опыт Фауста никого не убеждал!

Ни известность, пришедшая в результате активной общественной деятельности, ни признание научным сообществом результатов проведенных мною исследований, ни выступления по радио и телевидению, ни даже любовь женщин не удовлетворили меня. О деньгах, званиях и должностях даже не стоит и говорить, настолько они не соответствовали масштабу вопроса о цели и смысле существования, — их лживость и иллюзорность открылась раньше всего. Искушение же тщеславием не только не погубило, но еще более укрепило убеждение, что истинное прячется в тени, поскольку из всего мною сделанного главное так и не было воспринято. Уединение и полная безызвестность казались теперь непременными условиями познания истины. Суета и честолюбивые замысли только мешали, к ним я испытывал отвращение. Даже ребенок — воплощение всех моих надежд — не смог стать ответом на вопрос, зачем я живу.

Вынужденный идти методом проб и ошибок, я всегда внимательно прислушивался к тем колебаниям в глубине души, которые возникали каждый раз, когда ошибался, выбирая не свой путь. Но сила общественного мнения и соблазн пойти по указанной и протоптанной другими колее были столь велики, что почти всегда я выбирал этот наиболее легкий, но чужой путь. Там уже были выставлены указатели типа “туда пойдешь — это найдешь”, и тяжесть выбора была невелика. Но следуя по ней, я все время чувствовал, что мне неинтересно и меня не удовлетворяют достигнутые успехи. А самое главное — я все больше уходил от себя, а шедшие рядом другие путники смотрели на меня как на соперника, которого надо во что бы то ни стало обогнать. И никто из них не видел во мне попутчика, никто не предлагал идти вместе. Для них я был лишь конкурент. Меня многие обгоняли, и уже более молодые, а я все брел, размышляя, куда и зачем иду, правильное ли выбрал направление, и вообще, надо ли идти туда, куда бегут все. И чем дальше уходил, тем больше сомневался, каждый раз все отчетливее ощущая в себе колебания, когда шел в направлении, указанном стрелкой. Меня интересовало, куда ведут другие пути, но я никогда не видел тех, кто бы шел в ином направлении. Все, кого приходилось встречать, кого догонял я или кто обгонял меня, на развилке дорог шли туда, где, как гласил указатель, ждали успех, богатство и почет. И надпись не лгала, я действительно находил успех, признание и уважение. Но почему-то они не радовали. Чем дальше я уходил, тем труднее было оглядываться назад, ведь впереди ждал еще больший успех, всеобщее признание и уважение, а позади остался маленький мальчик с мучительным вопросом в глазах.

Я хотел отдохнуть, жаждал покоя, но обгонявшие меня люди всем своим видом показывали недопустимость отдыха; они были так увлечены гонкой, что уже не могли задуматься над тем, что ждет их на финише. Сам я не мог сойти с дистанции, и, подчиняясь общему азарту, бежал, стремясь получить и получая то, что уже не радовало и было мне не нужно, напоминая лишь об абсурдности и нелепости этой гонки, а также полной бессмысленности того, что ждет в конце пути. Каждый раз, преодолевая ту или иную преграду, я получал вознаграждение — это был успех в его различных проявлениях, но я не испытывал упоения достигнутым, а только лишь отвращение при одном виде этих стандартных, одинаковых для всех наград, при мысли, что я такой же как все, и полагается мне чуть хуже или чуть лучше, но такое же, как у других, соответствующее общепринятым представлениям простое человеческое счастье. И я должен был быть им доволен. Во всяком случае, именно благодарности ждали от меня те, кто вручал призы.

Я же готов был отказаться от всех этих ненужных мне наград, испытывая отвращение при одном их виде. Но самое главное, успех требовал, как необходимости, лгать, притворяться, играть по совершенно чуждым мне правилам. В душе все более росло беспокойство, но глядя на тех, кто, не задумываясь, лгал и приспосабливался, я должен был верить, что это есть плата за успех и таковы правила игры.

Я бежал вместе со всеми, и никто не мог или не хотел ответить на продолжающий мучить меня вопрос: за чем мы бежим? Большинство предпочитало не задаваться этим бесполезным, с их точки зрения, вопросом, и не тратить времени на размышления перед очередной развилкой дорог. Не задумываясь и без оглядки они бежали в направлении, где, как гласил указатель, ждал “успех”. А я все чаще останавливался, размышляя о том, что можно найти, если пойти в противоположном направлении. Как-то я спросил об этом обгоняющего меня человека. Он только смерил меня снисходительным взглядом и сказал: “чего еще раздумывать, куда все бегут, туда и я бегу. Не выпендривайся, будь как все, и тогда все у тебя будет хорошо. А от ненужных мыслей никакого проку, только голова болит”.

Однажды я увидел могильный камень и с горькой иронией подумал: “Кто-то не добежал до счастья.” Эпитафия на камне гласила:

В душе он жаждал лишь покоя,

Дата добавления: 2015-05-09