Запасной выход 2 страница

Умолкаю и медленно сажусь на свою скамью в клетке.

Некоторое время в зале царит тишина. Затем судья медленно говорит:

— Мы постараемся принять во внимание сделанное вами искреннее признание. Надеюсь, и присяжные учтут ваше чистосердечное раскаяние.

Мне почему-то кажется, что голос судьи дрожит. В голове мелькает спасительная мысль: может быть, слушая меня, он вспомнил свою юность, и, быть может, даже сочувствует мне, а значит, не осудит слишком строго.

В холодной пустоте моего внутреннего пространства начинает теплиться слабый огонек надежды.

— Однако, — продолжает судья, — предоставим слово защитнику.

Ну, слава богу, у меня есть защитник. Значит, не так плохи мои дела. Он спасет меня и поможет оправдаться. Но кто же мой адвокат?

Ко мне подходит невысокого роста молодой человек, который кажется удивительно знакомым. Где же я мог его видеть? Он весело подмигивает мне. Меня прошибает холодный пот. Я узнаю его!

— Господа присяжные, высокий суд. Я выступаю здесь в качестве защитника этого человека, и действительно буду его защищать. Но не от справедливого и законного суда, а от него самого. Зная этого человека дольше, чем кто бы то ни был, я постараюсь и вам, а главное ему, раскрыть истинный смысл всего здесь произнесенного и того, что было сокрыто. Вам нужна истина? Вы получите ее! Я открою вам подлинную правду об этом человеке, потому что никто не знает его лучше, чем я.

Я вскакиваю со скамьи и кричу:

— Но вы же должны защищать меня!

Не обращая внимания на восклицания, глядя мне прямо в глаза, защитник продолжает.

— Ты думал, никто не узнает всех тонкостей твоего обмана, точнее самообмана, с помощью которого ты пытаешься скрыться за дымовой завесой якобы искреннего признания. Самообман это как игра в прятки с истиной. Но от Истины не спрячешься, потому что она найдет даже черную кошку в темной комнате. Если бы не я, то тебе, наверно, удалось, как это бывало прежде, добиться сочувствия, и таким образом еще раз спастись от себя самого. Но я помогу добиться справедливого наказания, которого ты заслуживаешь. Верь мне, и все будет хорошо. Я дам тебе спасение. Но не то, которого ты ищешь. Раз ты сам не может признаться в истинных мотивах своего поведения, то я помогу тебе. Начнем по порядку. Итак, обвинение в убийстве. Внешне все выглядит так, словно ты защищал свое здоровье. Вообще, ты любишь этот тезис о самозащите, — тебя, якобы, вынудили, ты не хотел, однако был вынужден поступить против своего желания. Но разве для того, чтобы защитить свое здоровье, обязательно убивать беззащитных существ. Если они тебе действительно были дороги, то можно было, например, сдать их в приют или подарить, на худой конец подбросить кому-нибудь. Но нет, ты пошел по самому жестокому пути, потому что не любил их и знал, что они не любят тебя. Тебе даже иногда доставляло удовольствие истязать слабых существ, упиваясь своей властью над ними. Ты по собственной инициативе лишил других членов семьи общения с дорогими им существами, только потому, что ненавидел животных за то, что они не любят тебя. Убийство это было осознанным и заранее спланированным. Жертва чувствовала это и всячески избегала встреч с тобой. Но ты подкараулил безвинное создание и с поразительным хладнокровием осуществил свой преступный замысел. У тебя не возникло ни капли сожаления, когда ты вез кота на усыпление. Вспомни глаза несчастного животного, которое предчувствовало свою неминуемую смерть. В них ты увидел обвинение себе. Ведь истинно обвинять может только жертва. Однако умершие молчат, а потому ты считаешь возможным кривить душой, лгать себе и окружающим, притворяясь этаким невинным, пекущемся о своем здоровье человеке. Но разве жизнь не дороже здоровья? И неважно, чья это жизнь; не ты ее дал, и не тебе ее забирать. Однако ты возомнил себя властителем чужих жизней, причем только потому, что эти существа оказались слабее тебя. Тот, кто способен обидеть слабое и беззащитное существо, не достоин снисхождения. Подлинная человечность определяется по отношению к слабому и нуждающемуся в защите. И я удивляюсь, с какой беззастенчивостью ты оправдываешься, с какой наглостью сваливаешь ответственность с больной головы на здоровую. Если верить тебе, то ты всегда лишь защищался, хотя защита эта приносила другим страдания бόльшие, нежели те, от которых ты старался оградить себя. На самом же деле, так называемая защита была лишь оправданием твоих низменных целей. Ты не считал возможным оставлять себя в дурацком положении, и потому обманывал, когда пытались обмануть тебя. Ты крал, и это была кража, а вовсе не зачет чужих долгов, поскольку так называемая “компенсация” превышала размер долга, но главное — мотивом была корысть. Ты хотел как лучше, но лучше для себя и за счет других.

Свое поведение ты склонен объяснять обстоятельствами: мол, я так не хотел, меня вынудили. Но ведь это твои обстоятельства, и никто не лишал тебя свободы выбора. Однако ты всегда выбирал собственную выгоду. Где же ты сам, если жизнь состоит только из обстоятельств, которые определяют все твои поступки? Признавая неумолимую силу условий, ты невольно признаешь себя их марионеткой, лишенной свободы воли. Но ты не такой, я знаю. Ты можешь поступать наперекор самым тяжелым обстоятельствам, причем безо всякой выгоды для себя. Однако чаще пытаешься оправдать ситуацией свои неправедные действия. Признайся, разве тебе доставляли подлинное наслаждение успехи, купленные ценой самообмана, и разве ты не испытывал чувства горечи от прибыли, полученной за счет другого? Очень быстро плоды такой “выгодной” сделки исчезали, а горечь самообмана застывала на совести несмываемым пятном. Ты присваивал чужое имущество, оправдываясь тем, что оно бесхозно. Но ведь дело в том, было ли тебе радостно от этого присвоения! И не жгла ли руки эта вещь в дальнейшем? Пусть она ничейная, но ведь и не твоя. Пускай ее возьмет кто-то другой. Даже когда стремился отыскать владельца, ты желал, и это главное, чтобы собственник вещи не нашелся, и тогда можно было с чистой совестью присвоить находку. Ты сказал, что главное это мотивы. Так признайся, что мотивы твои не так чисты, или совсем не чисты, как ты стараешься уверить в том себя и других. Свои поступки ты хочешь представить как реакцию на несправедливые действия окружающих. Но это лишь видимая часть айсберга. Ты не хочешь признать, чем были вызваны якобы провоцирующие тебя действия других людей. Разве не твоими же собственными поступками? И разве можно защищаться лжесвидетельством, тем более что оно могло привести к более печальным последствиям, чем те, которые пришлось пожинать тебе? Ложью невозможно достичь правосудия. Ложь порождает только ложь, создавая порочный круг обмана. Так что и здесь твои оправдания лицемерны. Чего стоят твои раскаяния, если совершая грех, ты втайне надеялся на прощение с целью совершения новых грехов?! Кому ты лжешь, кого ты пытаешься обмануть — других или себя? Тебе не хватает смелости признать правду, и потому ты лжешь. Ты хочешь разобраться в своей жизни, и опять лжешь, причем не от слабости, а из корысти. Ты запутал себя и других, а потому не сможешь понять свою жизнь, пока не избавишься от этой пагубной привычки к обману. Беспорядка в жизни нет, все упорядочено. Это ты лишь вносишь своей бесконечной ложью неразбериху в отношения с людьми. Солгав один раз, ты вынужден лгать в другой, защищая первую ложь и боясь разоблачения. Лишь правда не нуждается в защите. Кто честен, тот никогда не оправдывается, а кто привык лгать, тот оправдывается всегда. Ложь не может быть защитой. Ты боялся признать истину, а потому лгал. Ложь всегда от страха; и не от слабости человеческой, а для ее оправдания. Потому что правда есть выражение уверенности и силы. Для силы духа нужна только правда, которая дается личной ответственностью за все происходящее с тобой и вокруг тебя. И если ты виноват, то признай истину, но не такую, в которую могут поверить другие, а такую, которая нужна тебе для того, чтобы изменить себя. Если не признаешь ответственности за себя и за то, что происходит с тобой и вокруг тебя, то можно ли тебе доверять? Как могут верить тебе другие, если ты пытаешься обмануть не только их, но и себя? Всякая ложь это обман прежде всего себя. Ты можешь сказать, что так жить легче. Кого ты хочешь обмануть? Самообман утешает, без него не прожить, — хочется сказать тебе в оправдание. Неправда! Всякая ложь, и прежде всего самообман, отравляет жизнь, внося в нее неразбериху и создавая клубок проблем, который по мере роста лжи все более увеличивается, запутывая и делая тебя окончательно несвободным. И не обстоятельства виноваты, а ты сам, в том, что честно не можешь признаться себе в лживости самооправданий. Не может быть лжи во спасение. Всякая ложь губительна — признайся в этом. Правда делает человека свободным, ложь —пленником собственной лжи. Даже сиюминутная неправда губительна, поскольку прозрение правды неизбежно, а доверие вернуть невозможно; и это тоже стимулирует продолжение лжи. Даже в самом святом, в любви, ты лгал. А потому я считаю справедливым обвинение в прелюбодействе, ибо прелюбодейство это обман любви. То не есть любовь, что создает ложь и питается ложью. Любовь не может без правды, ибо она существует в правде. А то, что порождает ложь и существует за счет лжи, есть не что иное как прелюбодейство. Ты обманывал любимую женщину, она обманывала мужа, вы оба обманывали окружающих. Где же здесь любовь? Да, она любила тебя, но ты эксплуатировал ее чувство, не отвечая взаимностью, а на самом деле использовал любящую тебя женщину как средство удовлетворения своей страсти. Ты не говорил ей о любви лишь для того, чтобы не брать груз ответственности за происходящее и неминуемые последствия. Тебя не смущали мысли о распаде семьи; ты наслаждался, и насладившись, отошел в сторону. Тебе нужна была свобода для того, чтобы любить самому, а потому ты избавился от обременительной привязанности обманутой женщины. Лживы твои утверждения, будто мать и отец не любили тебя. Разве та забота, которую они проявляли по отношению к тебе, не была воплощением любви? Разве можно заботится о ком-либо хотя бы без капельки любви? Но ты воспринимал все это как должное, как их обязанность. Поддерживать твои увлечения и развивать способности — и было проявлением родительской любви. Это очевидно для всех, кто стал матерью или отцом. Любовь лишь тогда любовь, когда живешь для другого в ущерб себе, противу всякой выгоды и расчета. Ты говоришь о своем стремлении делать добро для других, однако всегда думал и о собственной выгоде. Разве это добро?! Добро бескорыстно, и ничего не просит. Оно творится даже в ущерб собственной выгоде. Неверно, будто добрыми могут быть только богатые. Наоборот, подлинная доброта творится не от прибыли, а от щедрости. Только отдав большую часть и оставив себе меньшую, ты будешь иметь право говорить о добром поступке. Я готов признать, что у тебя бывали бескорыстные движения души. Но нужны ли были они людям, даже когда тебе говорили формальное спасибо? Подлинное добро творится, лишь когда не ожидаешь за него платы. Оно творится безо всяких размышлений, по велению души, а не разума. Ты хотел добра людям, точнее того, что сам понимал под добром, а потому вряд ли помогал им. Ничего не стоят благие поступки, когда хотя бы однажды ты мог подумать о собственной выгоде от этих так называемых добрых дел и оставить себе от проявленной доброты хотя бы часть. Все твои разглагольствования чистой воды лицемерие. Признайся себе и другим, что твои оправдания — самообман. Это будет единственная истина, которую можно здесь достичь. У тебя нет другого пути как признаться. Это твой единственный шанс спастись. Скажи правду хотя бы себе!

— Хватит, хватит! Ты не мой адвокат. Ты вовсе не мой защитник. Ты чужой. Я ненавижу тебя и отказываюсь от твоих услуг. Ты обвинитель, а не защитник!

— Я знаю тебя лучше, чем ты сам знаешь себя, потому что там, где я стараюсь понять, ты пытаешься обмануться. Вряд ли когда-нибудь ты наберешься смелости признаться в собственной лжи. Если бы не я, ты продолжал бы лгать себе и другим. Я помогаю тебе признать правду о лжи, разоблачая твое псевдопризнание. Разве кто-нибудь другой в состоянии сделать это лучше, чем я? Нет. Потому что я это ты, а ты это я! Я не враг тебе и не чужой. Я свой. Пока ты не узнаешь во мне друга, ты не сможешь помочь себе, и вся моя помощь окажется напрасной. Пойми это. Пойми и очнись!

Он очнулся и открыл глаза.

Палата была наполнена лунным светом. Сильно болели ноги. Сердце надрывно колотилось в груди. Дмитрий дрожал, как в лихорадке. Футболка намокла от пота, и было холодно. Хотелось в туалет. К несчастью, утка оказалась наполнена до краев. Сосед мирно посапывал. Ничего не оставалось как вызвать медсестру. Изогнувшись, Дима дотянулся до кнопки. В ночной тишине трель звонка показалась оглушительной.

Лишь через несколько минут дверь открылась и на пороге появилась заспанная медсестра. Это была Мария.

— Что случилось?

Преодолевая стеснительность, Дмитрий шепотом, словно извиняясь, произнес:

— Утка...

Мария молча взяла утку, и слегка расплескивая, понесла в туалет.

Дмитрий испытал чувство благодарности к женщине, которая вынуждена была прислуживать ему в столь деликатном деле. Он еще слышал слова адвоката, ощущая себя абсолютно неприкрытым под взглядами чужих людей. Чувство беззащитности смешивалось с отвратительным ощущением испачканности в чем-то мерзко пахнущем. Только тут Дмитрий заметил, что простыня абсолютно мокрая. Он почувствовал стыд оттого, что завтра содеянное обнаружится и ему придется признаваться в собственной слабости. Запах был отвратительным, и с мучительной остротой Дмитрий еще больше ощутил свое одиночество и полную покинутость всеми. Лежа под одеялом, он никак не мог согреться. Слезы душили его.

Вошла медсестра с пустой уткой в руках.

— Большое спасибо, — тихо сказал Дмитрий, страшась, что Мария может почувствовать исходящих от него неприятный запах. Но она ничего не сказала, и только осторожно закрыла за собой дверь.

Дмитрий лежал и молча глядел на луну. Она смотрела на него, словно понимая все тревоги и волнения. Под таким нежным и трогательным взглядом ощущение полного одиночества стало постепенно рассеиваться. Чувство благодарности к Марии перемешивалось с признательностью луне за то, что она не спряталась за тучами и не покинула его в трудную минуту.

Ночь была тихая и светлая, наполненная ароматами отдыхающей земли. Ночная жизнь природы казалась Дмитрию более близкой, чем дневная суета людей. Он купался в лунных лучах, мечтая улететь куда-нибудь, и желание это было настолько сильным, что стало казаться, будто он видит на фоне блистающей луны очертания парящего человека.

Дмитрий откинул одеяло и присел на кровати, ощутив мучительные тиски, в которые были зажаты его голени. Но боль эта была недостаточной для того, чтобы затмить восхищение красотой и поглотить восторг ночного полета. Чувство раскаяния и стыда стало сменяться неизвестно откуда взявшимся трепетом любви, — таким знакомым по долгим ожиданиям и предвкушениям. Наверно, красота ночной тишины растворила его в себе, отчего Дмитрий представил себя бродящим среди своих сосен в лучах лунного света. Необычное ощущение радости от неведомого праздника заставило позабыть о боли и полностью отдаться чудесному переживанию. Казалось, время остановилось в этом сказочном пространстве, — душа парила в потоках лунного света.

А ноги все настойчивее ныли, прикованные десятикилограммовым грузом, и Дмитрию чудилось, словно он испытывает чью-то чужую боль, поскольку душа его была наполнена блаженством полета в звездных высотах.

Наконец боль взяла свое. Огромным усилием Дмитрий вновь дотянулся до тумблера и включил звонок. Дверь отворилась, и в палату вошла закутанная в халат Мария.

— Что случилось? — спросила она участливым тоном.

— Ноги болят, — объяснил Дмитрий и попросил: — Сделайте, пожалуйста, укол.

— Хорошо, сейчас сделаю.

Медсестра вышла, а Дмитрий вновь подумал, какой хороший человек эта Маша.

Укол она сделала как всегда очень осторожно, стараясь причинить поменьше боли. Дима даже испытал какое-то удовольствие от ее действий, настолько в них чувствовались неподдельное сочувствие и забота. Хотелось как-то отблагодарить заботливую медсестру, но он не знал, как.

Мария казалась Диме удивительно трогательной, способной сострадать и понять не только физические страдания, но и душевную боль. Как только Дмитрий подумал об этом, все восхищение красотой ночной природы неожиданно перекинулось на эту женщину. Он вновь ощутил одиночество, и захотелось, чтобы кто-то пожалел его. Полностью поддавшись охватившему его чувству, Дмитрий вновь дотянулся до звонка, и как только медсестра вошла, попросил:

— Дайте, пожалуйста, снотворного. Что-то не могу заснуть.

Мария вынула из кармана своего халата пузырек и стала отсчитывать таблетки. Когда она протянула руку, Дмитрий в темноте невольно коснулся ладони. Ладонь эта была совсем маленькая, почти детская, и в ночной тишине она показалась теплым уютным мирком, в котором можно было спрятаться от холода одиночества, где исчезала боль, а душа наполнялась теплом и покоем. Неожиданно для себя, в порыве охватившего его чувства, Дмитрий задержал эту ладонь в своих руках и с трепетом приник к ней щекой, нежно коснувшись пальцев губами. Мария не отняла руки, и Дима уткнулся лицом в эту крошечную ладошку, — то щекой, то губами проводя по ней, и растворяясь в щемящей ласке. Дима чувствовал, как весь умещается в этой ладони, и вместе со слезами остается в ней навсегда. Наконец Мария осторожно отняла руку и вышла из палаты. Дмитрий даже не успел ничего сказать. А нужно ли было говорить? В этом нечаянном соприкосновении двух тел было что-то таинственное и загадочное, как само мироздание. Неожиданно Дима ощутил нечто огромное, мгновенно озарившее его вспышкой воспоминания, не умещающееся в одну жизнь и пребывающее в чувстве, когда-то давно пережитом и словно вычеркнутом из памяти. То, что произошло в это мгновение, наполнило его ощущением любви, безопасности и покоя. Дмитрий послушно закрыл глаза. Среди сосен появилось существо, такое же родное и близкое, как они. И это была Мария!

— Но ведь это несправедливо, несправедливо. Да, он виноват, он совершил не один грех, но кто из нас безгрешен? Каждый готов бросить в него камень. Но разве кто из нас хотя бы раз в своей жизни не занимался самообманом? Да, через самообман люди сами отказываются от счастья, путь к которому лежит через правду. Но если бы каждый из нас постарался увидеть бревно в собственном глазу, а не искал соринку в чужом, как бы все мы стали добрее. У каждого из вас своя правда, которая не достойна истины. Вы судите его, но имеете ли на это право? Разве каждый из тех, кто судит, сам не достоин осуждения? Да, он лгал, как, наверно, каждый из нас в страхе лжет в трудную минуту. Мы все грешили, грешим и будем грешить. И тот, кто станет отрицать это, — жалкий лжец! Каждый из нас достоин наказания. Но никто не может осудить и наказать так, как человек сам может осудить и наказать себя. Разве смысл наказания в том, чтобы покарать, а не в том, чтобы уберечь от повторения содеянного? Главное, что он искренне желает не повторять прежних ошибок. Наша задача помочь, а не пинать отверженного. Мы отгородились от него как от чужого, хотя еще раньше сами стали ему чужими. Наказание это лишь помощь, для того чтобы человек сам осознал, осудил и наказал себя. Никто не сможет сделать это эффективнее чем он сам. И мы должны помочь в этом. Не помогая, мы поступаем несправедливо, а значит, грешим. Чем же мы лучше и какое право имеем судить? Я считаю, мы должны простить. Да, простить, как простил наш Отец Небесный. Ведь только простив, мы дадим реальную надежду на возвращение, и тогда желание исправиться станет не пустой фразой, а осознанной потребностью. Он должен понять, что мы желаем ему блага. Только тогда он искренне раскается. Пусть исправится не сразу, но мы должны помочь ему встать на путь, позволяющий выбирать не грех, а добро и любовь. Наказание должно возвращать к людям, а не отчуждать от людей. Если он пожелает этого, то преодолеет все. Нужно лишь захотеть, и встав на этот путь однажды, осознать, что обратной дороги нет. Наказание должно быть твердым, но милосердным, и не носить характер мести. Нужно дать человеку шанс и терпеливо ждать раскаяния, создавая при этом условия для не повторения прежних ошибок. Есть только одно обстоятельство, при котором возможно исправление — нужно любить и верить, что он сможет побороть соблазн повторить грех. Наша уверенность в том, что он преодолеет искушение и вернется к нам, будет той реальной и единственной помощью, которую мы можем и должны оказать. Так проявим мудрость и покажем пример веры, возлюбив того, кого неоправданно считаем своим врагом. Давайте поверим ему и поверим в него!

Да ведь это Мария! Как она оказалась здесь? Она единственная защищает меня, даже толком меня не зная.

— Спасибо за пламенную речь, но ваше выступление нарушает порядок. Надеюсь, что произнесенное вами будет учтено присяжными при вынесении вердикта. А сейчас, господа присяжные, прошу вас посовещаться и объявить нам свое решение.

Присяжные встают и выходят из комнаты. В ожидании решения зал начинает гудеть подобно рою пчел. Слышатся обрывки фраз: “конечно, виновен, что тут говорить”, “я бы на месте судьи высылал таких подлецов куда Макар телят не гонял”, “расстреливать их надо, и все тут”, “цацкаемся, цацкаемся, а сколько волка не корми, он все в лес смотрит”.

Не поднимая глаз, тупо смотрю в пол. Решение присяжных жду с безразличием. Чего можно ждать от людского суда? Для меня все они чужие, и я для них чужой. То, что могут простить своему, чужому не простят никогда. Чем хуже я, тем лучше они — мои судьи. И никто, почти никто не захочет и не сможет меня понять. В разоблачениях защитника нет нужды. Меня никто не любит, и я никого не люблю. Здесь всем я чужой!

Наконец дверь открывается, присяжные входят и медленно занимают свои места.

— Господа присяжные, вы приняли решение? — спрашивает судья.

Среди присяжных поднимается их председатель. Да ведь это же Вольдемар — мой самый близкий и единственный друг! Какое счастье! Ведь он не осудит, он сделает все, чтобы спасти меня от наказания.

— Да, мы вынесли решение.

— Каков же ваш окончательный вердикт?

Я смотрю на Вольдемара с надеждой. Однако он отводит взгляд. Потупив глаза, как всегда тихо, почти неслышно, словно боясь произнести роковые слова, говорит:

— Виновен!

Ноги мои подгибаются, и я опускаюсь на скамью. Надежда, возникшая при виде друга, принесла только боль разочарования. Нет, не может друг сказать это. Я не верю своим ушам. Это не он, он только огласил решение. Ведь Вольдемар знает меня лучше других. И я знаю его. Нет, он не мог. Но факт налицо — “Виновен!”

Зал одобрительно гудит. Слышу, как кто-то говорит: “я был уверен в таком вердикте”, “так ему и надо, другого и быть не должно для таких мерзавцев”, “теперь он получит по заслугам”.

Я угрюмо молчу. Меня предали, все предали, самые близкие друзья, мои родные, все, кому я доверял. Как же теперь жить, кого любить, кому верить? Но в душе еще живет надежда, что судья проявит милосердие и приговорит к наименьшему наказанию.

— На основании вердикта присяжных суд приговаривает подсудимого к высшей мере социальной защиты и выносит виновному следующее наказание.

Судья останавливается, и через несколько мгновений я слышу то, что является самым неожиданным и самым страшным.

— Лишение веры! Теперь никто не должен будет верить осужденному, и он сам будет лишен возможности верить кому бы то ни было. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Подсудимый, вы свободны. От себя же хочу высказать особое мнение. Вам остается только надеяться на помилование. Надейтесь, ибо мы спасены в надежде.

Комната пустеет, и я остаюсь один. Что же мне теперь делать? Куда идти? Чем заниматься? Кого любить? Во что верить? О Боже, да ведь теперь... Нет, не может быть. Почему, зачем они прибегли именно к такой каре? Трудно придумать более тяжкое наказание. Это бесчеловечно! Никто не может лишать человека веры? Этого нельзя делать! Как же мне теперь жить, если никто не будет верить мне и я не смогу никому верить? Нет, я не могу жить без веры! Это несправедливо! Я не хочу! Это несправедливо! Несправедливо!

— Проснись, где ты видел справедливость?

— Ты чего кричишь? Какая еще справедливость? — раздался голос соседа по койке.

Нет зала заседаний, нет судьи и присяжных, нет чужих людей, наполнявших комнату. Вокруг стоят койки, а за окном покачиваются сосны. Дмитрий окончательно приходит в себя и понимает, что судебный процесс ему приснился.

“Нет, не может быть, чтобы это был всего лишь сон!”

— Ты чего во сне разговариваешь? — спросил сосед с койки напротив.

— А что я говорил?

— Все кричал “несправедливо, несправедливо”. Чего несправедливо-то?

Еще не придя в себя от произошедшего и плохо ориентируясь в этой реальности, Дима машинально ответил:

— Не знаю.

— А я считаю, что все вокруг несправедливо. И вообще нет в мире справедливости, — вмешался вдруг сосед с койки справа.

— Не скажи. Справедливость есть, вот только добиться ее очень трудно, а то и невозможно, — сказал кто-то еще из находящихся в палате.

Между присутствующими завязалась дискуссия. Дмитрий молчал. Ему все еще казалось, что он в зале суда и на него смотрят десятки глаз.

— Ты посмотри, что вокруг творится! Прав тот, у кого больше прав. За деньги все можно купить: хоть судью, хоть прокурора. Кто больше денег даст, на стороне того и правда. Все плюют на справедливость. Наказывают невинного, а преступник гуляет на свободе, особливо если при деньгах или со связями.

— И все-таки справедливость иногда торжествует.

— Вот именно что иногда.

— Справедливость и несправедливость лишь выдумка людей, так же как добро и зло. То, что для одного хорошо, для другого плохо. Вот и поди разберись.

— Но есть же суд. Он для того и существует, чтобы судить по справедливости.

— Ты что, с другой планеты прилетел? Где ты видел справедливый суд? Да со времен Христа не существует праведного суда. И он — Иисус — его не первая и не последняя жертва. Причем жертва безвинная. А знаешь, за что распяли Иисуса Христа?

— Нет.

— Ни за что! Скажешь, такого не бывает. Еще как бывает. Да ты газеты читаешь, телевизор смотришь? Или с луны свалился, раз полагаешь, что людской суд может быть всегда справедливым?

Дмитрий внимательно слушал спор прежде совершенно незнакомых друг другу людей. Он удивился, что его слова о справедливости вызвали такую дискуссию. Но особенно поразило Дмитрия то, что эта полемика была словно продолжением сна.

— Читал я недавно в газете, как по ошибке расстреляли одного человека, подозреваемого в изнасиловании и убийстве молодых женщин. А настоящий преступник тем временем расхаживал на свободе. Арестовали подлинного убийцу случайно. Так-то вот. И расстреливают по ошибке, и справедливость творят по чистой случайности.

— Но ведь поймали все же настоящего убийцу. Значит, восторжествовала справедливость.

— А сколько людей пострадали, пока она, эта твоя справедливость, восторжествовала. Вот и приходится жить во зле и мириться с ним, лелея себя надеждой, что хоть когда-нибудь добро все-таки победит.

— Добро побеждает, а зло господствует — в этом вся правда!

— А вот у меня был случай. Обращался я в самые высокие инстанции, дошел до генерального прокурора, а он даже не захотел разобраться как положено. Позже этого прокурора самого посадили за нарушения законности. Так никто по справедливости мне и не ответил, пока обидчик мой сам почему-то вдруг не признал свою вину.

— Зачем же ему было признаваться?

— Наверно, совесть заела.

— Совесть, справедливость — выдумки все это. Человек всегда поступает так, как ему выгодно.

— Не могу согласиться. Ведь если высшей справедливости не существует, то и надеяться больше не на что, и жить незачем!

Открылась дверь, и в палату вошел лечащий врач с медсестрой.

— О чем спор? — весело спросил Иван Иванович и подошел к Дмитрию. Откинув краешек одеяла, врач стал ощупывать забинтованные голени. — Кроме ног что-нибудь еще беспокоит?

— Вроде бы нет, — ответил Дмитрий и с дрожью в голосе произнес давно терзающий его вопрос. — Скажите, доктор, а что меня ждет?

Иван Иванович на мгновение задумался.

— Сейчас ничего определенного сказать не могу. Нужно сделать еще один снимок. Надеяться нужно на лучшее.

— Но готовиться к худшему, — перебил его Дмитрий. — Что же может меня ожидать?

Врач помолчал, а потом, посмотрев Дмитрию прямо в глаза, тихо произнес:

— Я думаю, что инвалидность вам скорее всего установят.

— Как инвалидность? — вырвалось у Дмитрия.

— Но сейчас еще ничего окончательно не ясно. Может быть, все обойдется, — постарался успокоить Иван Иванович.

Однако главное было сказано.

— Неужели я никогда уже не буду ходить? — с замиранием сердца вновь спросил Дмитрий.

— Бегать будешь, — улыбнувшись, ответил Иван Иванович и перешел к другому больному.

Дмитрий не поверил. Он лежал и чувствовал как стремительно растет в нем лавина новых жутких вопросов, не требующих ответа.

“Как же теперь жить инвалидом? Чем заниматься? На что надеяться? Разве такой я кому-нибудь нужен? Если я и раньше был жене безразличен, то теперь и подавно мне не на что рассчитывать. Неужели я навсегда буду прикован к инвалидной коляске? А что будет с моей работой, с моими планами? Неужели от всего этого нужно отказаться? Неужели я никогда больше не увижу теплого моря и не искупаюсь хотя бы в реке? Как жить? Где взять деньги? Что же мне делать? Что делать?”

Дата добавления: 2015-05-09