Запасной выход 4 страница

Она делает шаг навстречу.

“Нет, это не наказание, — только успеваю подумать. — Это единственный способ преодолеть отчуждение”.

Нажимаю на курок, и в этот момент меня озаряет прозрение: “Ты же хотел этого! Хотел с самого начала!”

Выстрел опрокидывает ее навзничь. По телу ее пробегает судорога, лицо залито кровью. Неожиданно кто-то набрасывается на меня, но я успеваю еще раз нажать на курок, и вот уже второе обнаженное тело падает возле моих ног. Он держится за живот и, скрючившись, ползет. Она вздрагивает все реже, и вскоре они оба замирают в черной луже крови. Смотрю на это ужасное зрелище, и не испытываю к жертвам ни малейшего чувства жалости. Но почему же нет облегчения от раздирающей меня ревности? Где радость от удовлетворенного чувства мести? Вместо облегчения еще большая злость овладевает мной, но только теперь к себе самому; она словно рикошетом вернулась к своему источнику, усилившись в несколько раз и отвращением наполняя мне душу. Куда деться от этого тошнотворного торжества ненависти? Я не испытываю чувства вины за содеянное, а только жалость к себе. Раздирающая душу жалость выдавливает крупицы слез от мною же расстрелянного желания любить.

Остатки надежды на любовь уходят вместе со слезами, которые уже невозможно вернуть. Я так хотел любить, любить без конца, отдавая всего себя целиком, и радуясь любви, как теплому весеннему солнышку. А вместо этого убил веру в любовь и желание любить, будто растоптал ростки первых подснежников. Вот и жалость уходит, оставляя после себя гадкую пустоту, все отчетливее заполняемую злостью. Себя я ненавижу еще больше, чем их, скорчившихся у моих ног. Жалость к себе оборачивается жалостью к ним, а недавняя злоба на жену, за то, что она изменила мне, за то, что сделала со мной, и за то, что я ее ОШИБКА, — вся эта злоба вернулась обратно в меня, требуя удовлетворения и окончательного триумфа.

От распирающей ненависти ко всему, и прежде всего к самому себе, от беспомощности, я в отчаянии несколько раз пинаю неподвижные тела — за то, что она лишила меня любви, веры в любовь, надежды на любовь. Я ненавижу всех и вся, и прежде всего себя за ту злобу, которая торжествует во мне, за то, что она победила, одержав верх надо мной и над той любовью, которая еще недавно жила во мне надеждой. И нет теперь другого способа справиться с победившей ненавистью, кроме как раздавить ее в себе самом.

Чувствую, как кто-то, словно давно ожидая, стоит за моей спиной. Подставляю рот для прощального поцелуя, губами ощущая омерзительный холод металла.

Грохот выстрела сливается со звоном разбитого стекла. Кто-то будто пытается разбить невидимую преграду и освободиться от сковывающего пространства.

Еще один удар по стеклу, и открываю глаза, желая понять, что происходит.

В окне промелькнула белая тень, стремительно падая вниз.

Мгновение спустя послышался приглушенный стон с облегчением вырвавшейся боли.

— Что это? — спросил Дмитрий, почувствовав, что именно произошло.

— Такое впечатление, словно кто-то выпал из окна.

— Странно. Зачем.

В этих словах не было вопроса.

— Почем я знаю, зачем. Пьяный, наверно.

— Объяснить все пьянством самый легкий способ; на самом же деле оно лишь следствие, а не причина.

— В таких случаях обычно не думают, что делают и зачем, — недовольно пробурчал сосед, и добавил: — Пойду посмотрю, кто этот самоубийца и откуда.

Ковыляя на костылях, сосед вышел из палаты, даже не пытаясь скрыть своего любопытства.

“Ему интересно, — подумал Дмитрий. — Он хочет увидеть своими глазами, стать очевидцем чужого несчастья. Не каждый же день люди выпадают из окна. А если бы это выпрыгнул я, как бы, наверно, он радовался, чувствуя себя главным свидетелем трагедии”.

У Димы было такое чувство, словно это он, он падал вниз, ища в земле последнее успокоение.

“Как там хорошо и спокойно. Наверно, после убийства жены я бы так и поступил. Зачем жить? Убить ее и себя — это был бы логичный конец драмы под названием “моя жизнь”.

Дверь палаты отворилась, и вошел сосед. Он молча присел на стул рядом с кроватью, на которой лежал Дмитрий.

— Какой-то сумасшедший сиганул из окна седьмого этажа.

Они находились на третьем.

— Лежал он в терапии, — продолжил сосед, — и говорят, что уже раньше пытался покончить с собой. Тогда его спасли. А теперь, как был в пижаме, так и бросился вниз, даже не пытаясь открыть окно. А что там внизу творится, где он приземлился, я не видел.

— Но почему он сделал это? — спросил Дмитрий без всякого любопытства.

— Говорят, будто жена бросила, вот и свихнулся. В прошлый раз, когда падал, сломал ногу, а теперь и не знаю, жив или нет.

В палату вошла санитарка со шваброй. Пока она делала уборку, Дмитрий думал о том человеке, который не выдержал и решился на самоубийство.

“Как бы я хотел быть на его месте. Зачем жить, если то главное и последнее, ради чего жил, отобрали, когда нет веры и нет любви? Чем жить? Нет, действительно лучше умереть”.

— Что там, сестра? — обратился сосед к санитарке.

— Где? — не понимая, откликнулась та.

— Там, внизу. Что там с этим чокнутым, который выпрыгнул из окна?

— Да ничего страшного. Упал на землю прямо на куст роз. Не разбился. Хотя, наверно, очень хотел, поскольку не впервые уже пытается.

— Но почему, почему? — не выдержал Дмитрий.

— Говорят, из-за жены. Будто бы жена его бросила. Вот он и решился на самоубийство. Но я лично не верю. Кто сейчас будет убиваться из-за любви? Разве что сумасшедший какой.

— Говорят, он и был сумасшедшим, — встрял в разговор сосед.

— Скорее всего, — предположила санитарка. — Хотя, кто его знает. Лежал-то он в терапии. А впрочем, все может быть. Чужая душа потемки. Раз хочет, пусть бьется. Но только насмерть. А то бросается вниз демонстративно, ища прощения, ломает себе что-то, а потом лечи его. Нет, я бы таких не спасала, и лечить бы не стала.

“Меня бы они тоже не поняли”, — подумал Дмитрий, а вслух заметил:

— Но ведь так просто не пытаются покончить с собой. Наверно, были веские причины для такого поступка.

— Возможно. Но только если он действительно из-за любви бросился, то я лично не верю. Ну, бросила жена. Ну и что! Стоит ли из-за этого убиваться? Другую найдешь.

“Нет, они просто не желают понимать. Если это не укладывается в их привычные представления, так значит, и неверно, и невозможно. Все, что выходит за пределы их ограниченного опыта, — недостойно доверия!”

— Но ведь он, наверно, любил ее, любил, причем только ее, — невольно воскликнул Дима.

— Ну и что, — равнодушно заметил сосед. — Все равно не стоит. Я бы ни за что не стал из-за бабы бросаться насмерть.

“Ты бы, конечно, не стал. Потому тебе и не понять”, — подумал Дмитрий.

Санитарка уже закончила уборку, но почему-то не уходила. И хотя она уже высказала свое отношение к произошедшему, но что-то, видимо, удерживало ее, словно сказала она не все или не то, что думала, а может быть, не то, что хотела сказать.

— А что почувствовали бы вы, если бы кто-нибудь из-за вас так? — обратился к санитарке Дмитрий.

— Из-за меня? — удивилась девушка. И по тому, как она спросила, было очевидно, что вопрос показался ей комплиментом. — Ну, я бы, я...

Санитарка запнулась, видимо, не зная что сказать.

— Если бы из-за вас он пожелал смерти, если бы вы своим равнодушием подтолкнули его к такому решению, — настаивал Дмитрий, — тогда, наверно, вы бы иначе отнеслись к этому человеку. Ведь вы, женщины, не цените и не понимаете мужской любви. Для вас это забава, игра самолюбия, не более. Пока вы сами не полюбите, до тех пор не поймете, почему человек предпочел жизни смерть. Вы хотите, чтобы вас любили, но не понимаете, с какой страшной вещью играете; вы не верите в отчаяние из-за любви, хотя желаете, чтобы из-за вас погибали. Когда ради женщины идут на смерть, это льстит их самопредставлению. Вам не понять, что движет самоубийцами, когда обманутые и покинутые, они предпочитают умереть, нежели жить без веры и любви. Или, может быть, вы считаете, что лучше убить свою жену, вместо того, чтобы самому выбрасываться из окна?

— Глупости вы говорите, — ответила санитарка и покраснела.

— Ну посудите сами, зачем ему жить, когда все то лучшее, ради чего он жил и во что верил, оказалось обмануто и разбито. Чем жить? Для чего вообще жить? — все более горячился Дмитрий, подогреваемый воспоминаниями о недавно пережитом во сне, бессознательно пытаясь избавиться от груза продолжающих терзать сомнений и тревог.

— Какие страшные вещи вы говорите, — сказала санитарка, замахав руками.

Вдруг все замолчали. Может быть, не знали, что сказать, а может быть, не хотели говорить то, что чувствовали. Пауза длилась долго, пока раздавшийся звонок не позвал санитарку в коридор. Она вышла, сосед последовал за ней. Дмитрий опять остался один на один со своими мыслями.

“И почему я раньше не думал об этом? Быть может, это действительно выход из положения? — спросил Дмитрий себя, но тут же почувствовал неприятие не только вопроса, но и всю нелепость возможного для себя ответа. — На самом деле, чем это не выход? — не унимался Дмитрий, зная, что это лишь игра “в кошки-мышки” с самим собой. — Ведь она никогда не поймет, что двигало мною, даже когда я любил ее. Любил? А может быть, люблю?”

И как только произнес последнее слово, так ощутил, как болью отозвались воспоминания о чувстве, когда-то делавшем его счастливым. Дмитрий поразился своему невольному признанию, спохватился, но слово было произнесено. Да и как можно было скрыть очевидное?

“Да, люблю, потому и мучаюсь, потому и возникают эти мысли о спасительном самоубийстве. Я хочу, чтобы она вернулась и у нас было бы все как прежде. Если кто-нибудь скажет, что это невозможно, то стоит ли тогда жить, когда не на что надеяться? Когда уходит любовь, разве можно чем-то заполнить образовавшуюся пустоту? Любовь невозможно заменить ничем! Это все равно что пытаться повторить неповторимое. Вкусив однажды счастье любви, я уже не могу представить, как можно жить иначе, а главное — чем жить”.

Дмитрий говорил это себе и уже не чувствовал прежнего отчаяния, а слово “любовь”, так часто произносимое, становилось все больше и больше, заполняя пространство внутри и вокруг него.

Возраставшее желание любви постепенно уходило от образа жены, оставляя след сожаления и грусти; когда же видение измены вновь вставало перед глазами, Дмитрия охватывало желание мести. Все связанное с женой вызывало лишь страстную потребность уничтожения и самоуничтожения. Равнодушию не было места.

Чтобы хоть как-то отвлечься от грустных мыслей, Дмитрий включил телевизор. С экрана на него смотрело удивительно трогательное женское лицо. Женщина что-то говорила, и выражение ее глаз, весь ее облик растворял его еще не остывшую боль воспоминаний. Любопытство взяло верх, и Дмитрий включил звук. Женщина читала стихи.

Как не могу я не любить,

Так не могу и ненавидеть.

Хочу плохое позабыть,

Чтобы смогла тебя увидеть.

Былого счастья не вернуть,

Как не прийти мне с покаяньем.

Хочу я навсегда заснуть,

Назначив Там тебе свиданье.

Пойми меня, как можешь ты!

Пойми меня без сожаленья!

Пойми и, может быть, прости,

Отбросив всякие сомненья.

Я вся твоя, я вся с тобой,

Хотя сейчас меня нет рядом.

Все искуплю любой ценой,

Достойно встав под твоим взглядом.

Будь выше злобы торжества

И не поддайся чувству мести, —

Ведь я во всем всегда твоя,

Лишь упаси себя от смерти!

— Да что же это такое, господи! — в отчаянии воскликнул Дмитрий, и резко выключил телевизор. — За что мне такие мучения? За что?!

Ему было плохо, ужасно плохо — как в далеком детстве после родительского дня в пионерском лагере, когда он был вынужден оставаться один среди враждебно настроенных к нему подростков, которые видели в нем чужака только лишь потому, что общим играм он предпочитал казавшиеся всем странными и непонятными уединенные размышления. Единственным верным другом были старые отцовские часы, поскольку они всегда отвечали все тем же тиканьем, разговаривая на известном только им обоим языке, понимая многое из того, что окружающие люди понимать просто не желали.

И как когда-то в детстве, Дима решил спрятаться под одеялом, скрывшись таким образом от посторонних взглядов. Он накрылся с головой и почувствовал, как темнота проникает в него, делая частью грозового облака, вобравшего грязные пятна несправедливостей и обид, и вот-вот готового разразиться слезами любви и прощения, унося с собой остатки страданий и бед. И словно облегчение, струйки благодатного дождя потекли по щекам, коснулись губ...

Дима долго и безутешно плакал, пока, наконец, окружающий холод равнодушия не воссоздал из его слез ледяную скорлупу одиночества.

— Спишь?

Это был голос Вольдемара.

— Нет, не сплю.

— Я тебе принес кое-что поесть.

— Спасибо.

— Кушай на здоровье.

Но Дмитрию было не до еды — другие мысли, иные чувства и переживания заполняли его внутреннее пространство. Волновало только одно: как жить без веры и без любви?

Заметив следы слез на лице друга, Володя спросил:

— Что-нибудь случилось?

— Ничего, — ответил Дмитрий и, помолчав, сказал. — Знаешь, Вольдемар, я долго думал о том, что ты мне сказал. Неужели действительно деньги тебе дороже и ты предпочтешь выгодную сделку, вместо того чтобы поухаживать за больным другом? Ведь у меня никого ближе тебя нет!

Володя не ответил.

Они долго молчали, пока, наконец, Дима не решился спросить о главном.

— Ты попросил жену, чтобы она дала возможность дочери навестила меня?

Вольдемар еле слышно буркнул:

— Ну, просил.

— И что же она ответила?

— Сказала, что ребенка не даст и что у дочери твоей новый папа.

— Но ведь Ляля...

— Что Ляля, — грубо перебил Вольдемар. — Она живет с матерью, и та не собирается никому отдавать свою дочь. А тебе супруга просила передать, чтобы ты больше ее не беспокоил; жили без тебя, проживут и дальше. И дочку воспитают без тебя.

— Как это? — Дмитрий почувствовал, как внутри все задрожало.

— А так.

— Ты сам разговаривал с дочерью? — теряя последние остатки самообладания, спросил Дмитрий.

— Разговаривал.

— И что?

— Когда я рассказал ей о тебе, то она сказала дословно следующее: “Мы папу не любим”. Вот так. Ну а потом заторопилась, сказала, что ей некогда, потому что ее ждет папа Леня.

Вновь наступила мучительная пауза.

— Кто это, папа Леня? — не выдержал Дмитрий.

— Наверно, очередной ухажер твоей жены, — ответил Вольдемар.

Дима почувствовал, что уже не в состоянии о чем-либо спрашивать. Наверно, это известие и была последняя капля терпения, о которой он думал со страхом.

Оцепенев от боли, Дмитрий лежал и глядел в потолок. Вольдемар понимающе молчал.

“Почему, почему они не дают мне дочь? — обращаясь неизвестно к кому, говорил про себя Дмитрий. — Разве я не люблю ее и не заботился о ней? Разве я плохой отец? Зачем они лгут, зачем клевещут на меня? Неужели они не понимают, что на неправде ничего основательного построить нельзя? Ведь я учу дочь быть честной и справедливой. Но может быть, именно это им и не нравится? Что же мне делать? Они лишают меня возможности воспитывать дочь и даже видеться с нею, то есть фактически не дают любить своего ребенка. Неужели же они не понимают, что клеветой ничего не добьются, что правда рано или поздно обнаружит себя? Ведь они не могут не понимать, что творят зло. Они знают, что неправы, но полагают, что останутся безнаказанными. Наверно, просто не понимают, что нравственный закон осуществится с неизбежностью по отношению ко всем, кто его нарушает, независимо от того, верят в его силу или нет.

Что же мне делать с этими людьми? Впрочем, на них мне наплевать, ведь глупого никогда не разубедишь в его глупости. Но они творят зло, фактически растлевая еще незрелое сознание моей дочери. Что же делать? Молча взирать на творящееся зло или восстать против несправедливости? Ведь меня хотят лишить ребенка, а его — моей любви! Как разорвать порочный круг, в котором дочь повторяет судьбу своей одинокой матери? Казалось бы, проще всего успокоиться и оставить все как есть. Но смирению ни я, ни дочь не найдем оправдания, и всю последующую жизнь я буду мучиться тем, что однажды умыл руки. Ведь если лет через десять дочь спросит, почему я не дал ей того, что мог и хотел дать, а я начну объяснять, будто глупо было бороться, — она будет права, если упрекнет меня в неискренности, раз я не отстаивал свое право на любовь. Умыть руки, оказывается, не так-то просто, ведь тем самым я принимаю всю ответственность за то бездействие и фактическое пособничество злу, которое будет осуществляться с моего молчаливого несогласия. Ведь это означает бросить в опасности того, кого я могу и должен спасти! Оставить все как есть нельзя, но и в открытом противоборстве вряд ли одержу победу. Насилие не даст желаемого результата! К тому же, в этой войне я не выйду победителем, поскольку не смогу унизиться до тех средств, которые используют мои противники. Им победа важна любой ценой — мне нет! Как можно одержать верх над тем, для кого все средства хороши? Но стоит ли делать вид, что не замечаешь коварства своих врагов, когда они готовятся обмануть тебя? Если я захочу победить, то, очевидно, буду должен бороться теми же недостойными средствами, а может быть, и худшими. Но если я до этого опущусь, то чего будет стоить моя победа? И буду ли я достоин любви дочери, став таким же, как те люди, которые не пускают ребенка к тяжело больному отцу. Получается, что и победить невозможно, и смириться нельзя. Но почему я не могу победить, почему не могу смириться и почему должен нести этот крест? Ответ может быть только один: я не могу иначе! Не могу стать другим, а потому вынужден быть собой! А это и труднее, и легче, чем быть чужим самому себе”.

Вольдемар не выдержал и, посмотрев на часы, сказал:

— Мне пора.

Дмитрий не ответил, продолжая недвижно лежать, уставившись в потолок.

Вольдемар собрал вещи в сумку и вышел из палаты.

Дмитрию казалось, что внутри него безраздельно господствует космический холод, умерщвляющий все живое. Этот холод заставлял неметь пальцы рук и ног, пробираясь все дальше и глубже, проникая до самых отдаленных уголков души. По опыту Дмитрий знал, что единственным спасением от этой сковывающей все существо стужи могут служить только слезы. И он заплакал. Сначала молча, а потом все более и более освобождая свой страх, негодование и ненависть к тем, кто презрел нормы морали, являющиеся единственным основанием взаимопонимания между людьми.

Он плакал, но никто не видел его слез. И чем более плакал, тем более на место ненависти и боли приходило отчаяние. Дмитрий чувствовал, что теряет веру в людей, и не мог объяснить, как и почему так случилось, что место любви заполнила ненависть.

“Жена не могла не понимать, какие страдания причинят мне ее слова. Разве моя любовь пробудила в ней только желание мести? Но за что она мстит мне? За свои несбывшиеся мечты? А может быть, таким образом она мстит своему отцу за то, что он бросил ее в детстве?”

Ответа Дмитрий не находил, а отчаяние все более набирало силу. Казалось, еще немного, и пальцы рук соскользнут с последнего выступа надежды, за который он продолжал держаться, и ничто уже не помешает сорваться в пропасть безверия.

Лишь несколько дней назад все представлялось таким надежным и прочным: впереди блистала радужная перспектива, была вера в собственные силы и необходимость того дела, которым он занимался, были друзья, коллеги, жена, дочь, любимая работа, здоровье и молодость, будущее казалось светлым и радостным, а грядущее не внушало ни малейшего опасения. И пусть он еще не нашел своего пути, но впереди была вся жизнь, и каждый год сулил огромные возможности. Дмитрий верил в свою счастливую судьбу, но оказался абсолютно беззащитным перед подкараулившей его смертью, сполна вкусив весь трагизм человеческой жизни. Радужные перспективы рассыпались в прах, будущее было непредсказуемым, и он уже не мог строить никаких планов, зная по опыту, что невозможно предугадать, что именно произойдет в следующее мгновение.

Не во что было верить и некому было доверять, если даже самые близкие друзья сомневались в его искренности. Дмитрий был покинут всеми. Жизнь теряла последние остатки смысла, который раньше хоть как-то наполнял радостью проживаемые дни. Дмитрий мог умереть, но почему-то не умер. А может быть, было бы лучше, если бы умер? В его теперешней жизни не было смысла. Если раньше Дмитрий находил утешение в иллюзиях, то теперь был лишен даже этого. Последняя соломинка выскальзывала из рук.

Сам не зная почему, Дмитрий взял со стола принесенную Марией книгу, и чтобы хоть чем-нибудь заполнить мертвящую пустоту отчаяния, начал читать в первом попавшемся на глаза месте.

Нам все дано: и счастья радость,

И боль, и слезы, и любовь,

Христом подаренная благость,

Грехи купившего за кровь.

Но нет, не ценим мы избытка

И жизнь, что Богом нам дана.

Хотим все большего — вот пытка,

Чем наградил нас Сатана.

Желаем лучшего порочно,

Не овладев тем, что дано.

И потому все в нас непрочно.

Себя убить нам суждено.

Мы лицемерим беспрестанно,

Прося у Бога благодать,

И предаем Христа нещадно,

Готовя крест ему опять.

Себя мы продали все в рабство

Желаний тленных и грехов.

Не отдадим свое богатство

За славу от дара волхвов.

Всю жизнь наполнили страстями

Побольше взять, купить, продать.

Мы трупами живыми стали,

Мечтая вновь пожить опять.

Но не дадут билет нам в Вечность

За злато, ни за серебро,

И не купить чистосердечность,

Что в детстве брошена давно.

Но грязи всей своей не видя,

Надеемся проникнуть в Рай,

Родных и близких ненавидя,

И проклиная невзначай.

В вине мы утопить готовы

Уродство собственной души.

И не слышны сквозь стены стоны

Самими созданной тюрьмы.

Нас звезды красотой не манят,

А только банковский билет.

Да кошелек пустой в кармане

Уж шепчет: “Счастья в жизни нет”.

К чему нам вечность мирозданья —

Ее купить ведь не дано?!

Но плачем ото всех мы тайно,

Не в силах выплакать всего.

Не понимать ведь мы не можем,

Что миром правит доброта.

Нам кажется, что мир так сложен —

А просто совесть не чиста!

Зачем живем, к чему стремимся?

Боясь узнать, в чем жизни смысл,

Тем пуще в пьянстве веселимся,

Чем больше чувствуем свой стыд.

Себя порой нам очень жалко,

И слез удавка так сильна,

Что если смерть придет внезапно,

То жизнь пойдет вся с молотка.

Мы недостойные созданья

Забот и милости Творца.

И не нужна Христа нам Тайна,

Ведь жизнь напрасно прожита.

Дмитрий с силой захлопнул книгу. Но чуть погодя вновь открыл и с отвращением и злостью стал читать.

Не можем жить мы без обмана,

Ложь стала нам как естество,

И не спастись уж от капкана

Самообмана своего.

Стремимся вроде к чистоте мы

И к справедливости во всем,

Но совладать в нас нету силы

С грехопаденья торжеством.

Вот так и мечемся повсюду —

Меж святостью и тем грехом,

В чем виноваты друг пред другом,

Но прежде все же пред Творцом.

И нас ничто не успокоит —

Ни счастья радость, ни любовь.

Вся наша жизнь гроша не стоит,

Мы падать будем вновь и вновь.

И только мягкая могила

Заставит страсти обуздать,

Понять, что в вере наша сила,

И с этим знаньем мудрым стать...

Дима с силой швырнул книгу на пол.

“Как мне все надоели! Это просто невыносимо! Я ненавижу всех, и все ненавидят меня! Я всем чужой, и все вокруг чужие! Мне никто не верит. Никто не хочет мне помочь. Нет, я этого не вынесу! Никогда прежде я не был так одинок, и никогда раньше мне не приходилось испытывать таких физических и душевных мук! Вряд ли кому-либо было хуже! Я не могу найти спасения ни в чем, словно все совершенные мною на протяжении жизни грехи навалились одновременно”.

Больше всего на свете Дмитрий желал сейчас успокоения и веры. Но ни того, ни другого не находил. А главное, не знал где искать.

Ничто не могло сравниться с той раздирающей болью отчаяния, которая овладевала Дмитрием, когда он задумывался о будущем или вспоминал прошедшую жизнь, каждый раз удивляясь, что все воспоминания были лишь о том, как и кого он любил.

Дмитрий лежал с закрытыми глазами, вспоминая то чувство к родителям, которое своей первозданностью и непонятостью запечатлелось в памяти стоном детских беспричинных слез. Он вспоминал эти слезы и чувствовал, как его девочка, так же как и он когда-то в детстве, нуждается в любви, — в любви, в которой все понимание без слов, которая есть только взгляд и распирающая грудь радость, позволяющая взлететь.

“Неужели моя дочь никогда не ощутит этого неслышного созвучия чувств? Неужели в ее памяти не останется печально-радостного переживания грусти, которым впоследствии она будет сверять все свои увлечения и желания?”

От этого болью пронзившего чувства Дмитрий открыл глаза.

“Нет, не могу. Неужели всего этого не будет или, вернее, не будет меня и моей любви — той давней детской тоски, и уже моя дочь, которой я хотел подарить все то, что не сполна испытал сам, останется без любви, как и я когда-то? Нет, это невыносимо! Почему, почему они не позволяют дочери приехать? Ведь это бесчеловечно! Как же мне любить их, когда они творят такое, если только злоба живет в их душах, как не испытывать ненависть к тем, кто лишает меня и мою дочь любви?”

И только Дмитрий почувствовал, как то единственное, что еще удерживало от падения в пропасть, начало уходить из-под ног, отчаяние стало сменяться абсолютным безразличием к собственной участи. Все, во что он раньше верил, что дарило свет надежды и радость каждого дня, тишину покоя и целительную силу любви — все это сметал смерч ненависти, несущий боль и отчаяние. Если раньше, когда вера жила в душе, казалось, что все управляется Провидением, и Оно придает жизни смысл и надежду, озаряя светом благодати, то теперь жизнь выглядела как одно большое несчастье, и происходящее с ним и вокруг него Дмитрий начинал оценивать апокалипсически. Тепло и свет сменялись холодом, в котором умирали надежды и последние остатки веры. Казалось, он медленно срывается в бездонную пропасть, а впереди уже не будет никакого спасительного выступа, за который можно было бы ухватиться.

Контраст недавнего прошлого и настоящего был настолько разителен, что, с одной стороны, это еще больше подталкивало к отчаянной мысли, а с другой, заставляло все сильнее цепляться за ускользающий краешек веры. Но самое главное, Дмитрий не мог понять, за что такое страдание уготовано именно ему, чем он заслужил это несчастье, почему последнюю любовь — любовь к дочери — у него отнимали, оставляя в полном одиночестве, один на один со смертью.

Дмитрий не знал, как справиться с этой нарастающей болью. Единственное, что согревало и сохраняло желание жить, была мысль о дочери, чувство любви к ней. Но теперь у него отбирали и эту последнюю надежду, а вместе с ней веру в то, что на земле существует справедливость, и Бог, который есть Любовь.

В дочери он видел возможность создать плоть от плоти своей идеальную женщину — свою давнюю сказочную мечту, которая была чище и выше всего окружающего. Истоки этого чувства отыскать было невозможно. Любовь к дочери помогала Дмитрию верить, что он кому-то нужен, и жизнь его не напрасна. Сознание того, что в нем нуждаются, давало силы жить. Любовь к дочери была верой в добро, которое пусть не господствует, но хотя бы иногда побеждает, несмотря на закон личной выгоды, подчиняющий себе людей. Теперь же у него отбирали последнюю веру, оставляя ни с чем. Пустота заполнялась болью и ненавистью. Но самое главное — Дмитрий не мог ответить на вопрос, Почему, Чем он заслужил такую участь.

Дмитрий был влюблен в свою дочь страстно и самозабвенно. Она была его любовью во всей своей полноте и непосредственности, смелости и чистоте, безо всяких страхов и мыслей. Это не была любовь к какой-то конкретной женщине и даже не любовь к себе самому, а непонятное чувство, которое наполняло все его существо, заставляя жить и, среди совершаемых грехов, делать добрые дела — бессмысленные благородные поступки, которые никогда не приносили выгоды, но давали гораздо большее — необъяснимую радость, стоившую всех возможных выгод и благ. И чем бόльшими были материальные потери в таких поступках, которые казались посторонним необъяснимыми и глупыми, тем больше Дмитрий испытывал чувство радости от сотворенного им добра. И хотя иногда приходилось жестоко расплачиваться за эти проявления благородства, почему-то он никогда не сожалел о содеянном.

Дата добавления: 2015-05-09