Наступала суббота. 3 страница

Пилат указывает рукой на нас.

— Пусть разбойник Варавван, мечтающий возглавить восстание против Римской империи и таким образом стать царем на волне народного недовольства, умрет завтра на кресте вместе со своими сообщниками, которые же и предали его.

— Кто, кто нас предал? — кричит Варавва.

— Ты все равно умрешь, — презрительно говорит Пилат, и указывает на Иуду. — Вот кто предал тебя. Он стал моим тайным агентом и за деньги доносил обо всех ваших планах и передвижениях. Это он сообщил мне о твоей связи с Анной, и я добился, чтобы Анна предал тебя в руки римских властей. А теперь первосвященник предлагает мне вместо зачинщика беспорядков и организатора восстания распять ни в чем не повинного проповедника, только для того чтобы спасти своего сообщника. Этому не бывать!

Пилат вплотную подходит к пророку и еле слышно говорит:

— Прошу тебя, подскажи, как мне избавиться от чувства ненависти. Оно гложет и не дает жить. С тех пор как меня назначили сюда прокуратором, я потерял покой. Несчастный я человек. А все потому, что всегда делал не то, что хотел. Всю жизнь я жил, словно готовясь к настоящей жизни, вспоминая себя и не узнавая. Везде я чужой: и дома, и здесь. Как и каждому человеку, мне хочется понять смысл своей жизни и быть счастливым. Но как бросить эту ненавистную власть и жить так, как давно мечтаю — в уединении и покое? Я не знаю, кто ты на самом деле и откуда, да это и неважно. Мне достаточно того, как ты смотришь на меня. Никто никогда не смотрел на меня с таким пониманием, сочувствием и любовью. Мне не хватало этого всю жизнь, недостает и сейчас. Я хотел быть философом, а стал воином, всю жизнь мечтал о поэзии, а вынужден был участвовать в битвах, желал любви, а испытывал лишь ненависть. Я не знаю, что делать, как жить дальше, и хочу спросить у тебя. Почему-то мне кажется, что ты знаешь. Скажи, умоляю тебя, скажи, для чего я живу? Что есть Истина?

Странно! Трижды за ночь у пророка спрашивают об одном и том же.

Что же ответит этот Иисус, которого зовут Христос, сын божий, мессия, царь иудейский?

Ждут все.

В напряженном ожидании дыхание от волнения замирает, и становится слышно, как скребется мышь.

— Ты знаешь.

Непонятно. Странный ответ. И это пророк?!

Пилат резко встает и быстро выходит из темницы.

В нашей тюрьме за короткое время побывали два самых значительных человека, вершащие судьбу народа. Они враги, но пришли к тому, кого обрекли на смерть. Как странно!

Едва за Пилатом захлопывается дверь, как Варавва яростно кричит:

— Так это ты, Иуда, предал нас?! Теперь я понимаю, почему прокуратор хочет спасти Назорея и умертвить меня. Я свидетель их тайного сговора с Анной, и оба они хотят от меня избавиться. А ты, Назорей, прокуратору нужен, потому он и хочет тебя спасти. Своими проповедями ты подрываешь власть первосвященников — его злейших врагов, тем самым усиливая влияние Рима. Кого Пилат боится, так это меня, ведь я никогда не подставлю другую щеку. Именно стоящая за мной сила, а не твои безвредные проповеди, могут подорвать римскую власть, а, следовательно, и его личное благополучие. Он не тебя хочет спасти, а меня умертвить! Но как бы прокуратор ни пытался уберечь тебя от распятия, он все равно пожертвует тобой, если возмущение в народе будет грозить перерасти в открытое столкновение с римскими воинами. Я в любом случае умру, потому что и для Пилата, и для Анны я ненужный и опасный свидетель. Но я знал, на что шел, когда начал бороться за освобождение своего народа, посвятив этому всю свою жизнь, пожертвовав возможностью иметь обычное, как у всех, человеческое счастье. Я отказался от семьи и любимой женщины, пожертвовал домом и детьми, выбрав бесконечные скитания, но именно в этом обрел счастье и смысл жизни. Я сделал все что мог, и теперь мне не страшно умереть!

Варавва на мгновение замолкает, а потом кричит:

— Но ты, Иуда, проклятый предатель, не избежишь смерти! Даже если случится невероятное, и тебе удастся улизнуть, я все равно найду тебя хоть на краю земли и убью. Потому что никто из нас не заслужил смерти больше, чем ты.

— Да, — со злой насмешкой кричит Иуда, — это я сообщал Пилату о подготавливаемых нами беспорядках. Когда состоялась резня у строящегося водопровода, я догадался, что такие столкновения невозможны в результате только нашей заговорщической деятельности, а со временем понял, что все это делается при поддержке Анны — той реальной власти, которая никогда не обнаруживает себя, предпочитая оставаться в тени. Однажды через подставных лиц Пилат предложил мне стать его тайным агентом и доносить о готовящихся бунтах. Когда я отказался, меня предупредили, что убьют всех моих родных. Мне ничего не оставалось, как согласиться. Я стал доносить Пилату о наших планах, и он хорошо платил мне, обещая еще больше, но обманул и предал.

— За сколько ты нас продал, за сколько?! Назови цену!

— Ты ничего не понимаешь. Я полюбил тебя, как никого никогда не любил. Ты был мне как брат и отец. Вначале ты пригрел меня, как истосковавшееся по ласке животное, а затем пожертвовал ради своих амбициозных устремлений. У тебя было все, я же не обладал ничем. Но ты отобрал даже то единственное, что у меня было, — мою любовь. Мария одна из немногих, кто ответил мне взаимностью, но в конце концов соблазнилась тобой. Ты украл мою любовь! Я бы никогда тебя не предал, если бы женщина, которую я любил, не ушла к тебе. Это была последняя капля. Мария полюбила тебя, но ты пренебрег ею. Тогда она решила отомстить и уговорила меня выдать тебя римлянам. Для меня это была единственная возможность вернуть ее любовь.

Ты никого не любишь — только себя и власть. Мне кажется, ты вообще способен лишь ненавидеть, причем не только врагов, но и друзей. Ты возненавидел даже меня, когда я обратился к тебе с любовью. Чего же ты хочешь от жизни? Неужели тебе власть дороже моей любви? Да, тебе никто не нужен, кроме власти. Что же тогда ты хотел принести людям, став царем? Любовь, на которую не способен ответить? Свободу, при этом легко жертвуя людьми в угоду собственному тщеславию? Или, может быть, счастье? Но что такое счастье? Ты сам-то знаешь? Нет, лучше уж тебе умереть, чем осчастливить людей так, как ты себе это представляешь. Ты жесток, и не знаю, осталась бы моя голова на плечах, одержи мы победу.

Я никогда не понимал ни тебя, Варавва, ни тебя, Дисма. Мы могли бы обогатиться, но вы никогда не грабили бедняков и не убивали ради денег. Обречь себя на лишения во имя идеи и умереть за нее, — на это способен или глупец, или сумасшедший. Анна знал, что он во власти Пилата, и потому уступил ему вначале своего первого союзника — Иисуса Варавву, а потом и второго — Иисуса Назорея, который не хотел, но невольно стал союзником. И как я теперь понимаю, Анна предпочел оставить в живых именно тебя, Варавван. Ты хочешь знать почему? Да потому что он такой же помешанный, как ты и этот сумасшедший пророк. Анна знал, что должен прийти Мессия, что родится он в Вифлееме и будет из рода царя Давида. Вначале первосвященник подумал, что Христос — это ты, Варавва, ведь ты назвал себя освободителем и силой добивался освобождения от римского владычества. Потом Анна обратил внимание на Иисуса Назорея, подумав, что тот Христос. И может быть, теперь, обрекая вас на распятие, он хочет лишь убедиться, кто из вас Сын Божий и кого Бог спасет. В любом случае, для него всего важнее его власть, и он сохранит ее при любом исходе. Смерть Христа Анне выгодна, потому что при римлянах он обладает фактически большей властью, чем при Царе Иудейском, кто бы этим царем ни был. Пилат же не столько хочет спасти Назорея, сколько распять Варавву, действительно опасного заговорщика и зачинщика народных возмущений. Прокуратор не боится толпы, но страшно опасается, что в результате освобождения Вараввы станет известна его связь с Анной, поскольку именно с молчаливого покровительства Пилата первосвященник имел большие доходы от торговли в храме. Я даже убежден, что Пилат получал часть прибыли, ведь для римлян деньги не пахнут. Он готов поддержать любого смутьяна, лишь бы расколоть наш народ и властвовать. А лишить народ веры — значит наполовину поработить его. Поэтому Пилату выгоднее освободить Назорея. Ты, Варавван, все равно обречен. Анна тебя просто использовал. Ты нужен ему, чтобы сегодня лишний раз продемонстрировать свою власть, показав всем, кто истинный правитель страны. Потому он так долго терпел тебя. Но первосвященнику выгодно избавиться от тебя тайно, не создавая убийце ореол героя и мученика. Гораздо опаснее для него другой Иисус, потому что власть первосвященников основана на вере и держится благодаря страху перед Законом. Анна хочет прилюдно подвергнуть инакомыслящего позорной казни на кресте, чтобы уже никто более не соблазнился его идеями и не сомневался в силе синедриона. Кого бы из вас ни освободили, вы все равно умрете; если не публично на кресте, то где-нибудь в полной безвестности. Ты, Варавван, до сих пор веришь, что Бог поможет тебе, и даже готов умереть, только чтобы доказать всем, а прежде, конечно, себе самому, что ты мессия. Но никто в это по-настоящему никогда не верил, а только делали вид, потому что опасались тебя. Я знаю, смерти ты не боишься. Но я не такой сумасшедший, как ты. В жизни столько радостей, однако даже любви женщины ты предпочел власть. Лучше бы я пошел за другим Иисусом. Хотя и ты, и он — вы оба фанатики. Каждый из вас вообразил себя царем-освободителем. Только не понимаете вы, что людям не цари нужны! Вы оба жаждете славы спасителя, но вас забудут, как только вы умрете. Впрочем, все слова напрасны. Ничего изменить невозможно.

Дверь неожиданно открывается. Входят несколько римских воинов и вытаскивают под руки двух Иисусов — разбойника и проповедника. Слышится нарастающий гул огромной людской толпы, собравшейся неподалеку. Во власти этой толпы решить, кому жить, а кому умереть. Люди выберут того, кто им больше по нраву. Кого же они предпочтут?

От напряженного вслушивания в колеблющийся гул людских голосов начинает болеть голова.

Кто же, кто же? И тот и другой называет себя спасителем. Но кто из них указывает истинный путь? Кто из них Христос? Кто помазанник Божий?

Неужели Анна сказал правду, и народ отвергнет Иисуса Назорея и выберет Иисуса Варавву? Нет, этого не может быть! Не может такого быть, чтобы народ выбрал убийцу, отказавшись от проповедника! Неужели люди настолько слепы, что не смогут отличить добро от зла, а праведника от разбойника? Нет, не могу в это поверить. Назорей не сделал ничего плохого, всем нес лишь добро, исцеляя больных и увечных. Не может быть, чтобы народ выбрал Варавву. Невозможно настолько одурачить людей, чтобы они на собственную погибель выбрали циничного лжеца, стремящегося во что бы то ни стало ценой чужих жизней захватить власть. А если все-таки... Но почему, почему? Неужели нет справедливости?! А может быть, они выберут достойного себе?

Тишину взрывает громоподобный раскат.

— Вар-р-р-р-р-р-ву!

Резонанс от выплеснувшейся ненависти разрушает последнюю надежду, и от ощущения безысходности внутри все немеет.

— Вставайте, разбойники. Вам повезло. Не придется больше ожидать казни. Вас распнут прямо сейчас вместе с вашим царем.

Нас выводят во двор, где в окровавленных одеждах стоит Царь Иудейский. Немилосердно палит солнце. Нас ведут за городские ворота. В сопровождении солдат охранного полка мы несем только что срубленные где-то поблизости деревья. Все кажется на удивление будничным, словно ничего существенного не происходит. Но я испытываю необъяснимое ощущение чего-то значительного, что обязательно должно произойти. Меня не покидает праздничное настроение, будто предстоит не казнь, а что-то большее, чем просто смерть. Следом за царем мы медленно бредем на Голгофу. Вижу, что Иисус изнемог, одежда его вся пропиталась кровью. Вначале я его ненавидел, потом непонятным образом сочувствие проникло в мою душу, и вот теперь этот скорбный путь вызвал во мне невольное сострадание к праведнику, добровольно разделившему с нами мучительную дорогу к смерти. Впереди нас ждет одинаковое страдание на кресте, и как можно обижаться на этого несчастного, который, не будучи виновным, вместе с нами будет распят. Мы должны быть даже благодарны ему за то, что он избавил нас от мучительного ожидания казни.

Время от времени перекладываю свой крест с одного плеча на другое. Люди, мимо которых мы проходим, кричат ругательства. Происходящее кажется страшной и необъяснимой несправедливостью. Кто-то плачет. Но почему проклинают его, только его? Почему, за что его так ненавидят? Откуда эта злоба? Ведь еще недавно они приветствовали своего царя радостными возгласами? Почему же вдруг захотели избавиться от проповедника любви? Иуда и я, мы заслужили презрение к себе, Иисус же стал жертвой ненависти тех, кого исцелял. Если уж в моей душе живет злоба от предательства товарищей, то что должен испытывать этот человек, сотворивший людям столько добра, раздавший им столько своей любви, а взамен получивший позорную смерть на кресте? Он страдает наравне с нами, то есть и за мои грехи. Я так же, как Иисус, желал добра своему народу, а в результате буду позорно распят.

Становится жарко, запах пота дурманит голову. Иисус идет впереди, ноги у него заплетаются, и видно, что силы его на исходе. Царь из последних сил несет свой крест, и вдруг в изнеможении падает. Процессия останавливается. Я протягиваю руку, помогая Иисусу подняться. Ощущение такое, что все сейчас переживаемое просто не может исчезнуть бесследно, и уверенность в этом растет вместе с усталостью от подъема на Голгофу. А может быть, вся моя жизнь была лишь подготовкой к распятию на кресте вместе с Царем Иудейским? Нет, это не может так просто исчезнуть. Должен же быть во всем какой-то смысл? Даже в этой позорной смерти. Должен, обязательно наступит час расплаты. Ведь существует же Высшая Справедливость. Верю, что существует!

Наконец-то пришли. Подносят дурманящее питье. Иисус отказывается. Я с удовольствием выпиваю его долю. Постепенно сознание мутнеет, и тело становится менее чувствительным. Смотреть, как вколачивают гвозди в живую плоть, невыносимо. Мучительно хочется облегчиться, ведь нас ни разу не выводили по надобности. Острая боль пронзает мои кисти, и я не в силах больше сдерживать себя — теплая струя мочит грязную повязку на бедрах.

Солдат снимает с шеи несчастного проповедника табличку с надписью “Иисус Назорей, Царь Иудейский” и приколачивает ее к изголовью креста, который явно мал этому человеку. Когда гвозди вбивают в тело Иисуса, он лишь слабо вскрикивает, и я вижу, как повязка на бедрах у него тоже становится мокрой. До моего слуха доносятся еле различимые слова: “Отче! прости им, ибо не знают, что делают”.

К кому он обращается?

Наконец крест поднимают и вкапывают в вырытую яму. Тело сразу обвисает. Чтобы оно хоть как-то удерживалось на кресте, между ног приколачивают поперечную доску. Стопы почти касаются земли. Сейчас будет удар в подмышку. Но почему его нет? А, солдаты заняты дележкой одежды. Бросают жребий, чтобы не рвать хитон. Неужели, действительно, сбывается реченное в Писании: “разделили ризы Мои между собой и об одежде Моей бросали жеребий”?

Я справа от Иисуса, Иуда слева. Жарко. Солнце палит немилосердно. Хочется пить. Стопы и кисти горят огнем. Какая ужасная боль! Скорей бы умереть.

— А ты почему, Дисма, не просишь о смерти?

С трудом приоткрываю веки. Солдат из охраны, прищурившись, смотрит на меня. В руках он держит хлеб и сосуд с солдатской поской.

— Пить, дай пить.

Солдат берет губку, намачивает ее в питье и на иссопе подносит к моим губам.

— Еще, дай еще!

— Хватит. А то долго придется ждать вашей смерти.

Уксус только усилил жажду, еще более увеличив страдание. Сознание, к сожалению, не покидает меня. К Иисусу подходят какие-то люди. Наверно, опять хотят поиздеваться над беспомощным.

— Разрушающий храм и в три дня созидающий, — кричит один из них. — Спаси себя самого. Если ты сын божий, сойди с креста.

— Других спасал, а себя самого не может спасти! Если он царь израилев, пусть сойдет теперь с креста, и уверуем в него.

— Уповал на Бога: пусть теперь избавит его, если он угоден ему. Ибо он сказал: я божий сын.

Иисус молчит. На него плюют. Он молчит. Бьют палками по телу. Он молчит. На нас почему-то даже не смотрят.

— Если ты Христос, — узнаю язвительный голос Иуды, — спаси себя и нас.

Проклятый Иуда!

— Или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? Мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли; а он ничего худого не сделал.

Эти слова забирают у меня последние остатки сил. И вдруг сквозь боль и мутную пелену от дурманящего напитка прорывается лучик надежды.

О каком спасении они говорят? Неужели еще можно спастись от неминуемой смерти? Или только от мучительного разрыва мышц и сухожилий?

Неожиданно появившаяся надежда почти полностью отрезвляет.

Но как? Неужели Иисус Назорей может сойти с креста? А вдруг он действительно Христос, Сын Божий? Тогда, значит, он способен спасти себя?! А может быть и меня?..

Какое ужасное солнце. Иисус совсем обвис. Наверно, он уже потерял сознание. Счастливчик!

Язык прилип к небу и пошевелить им нет никакой возможности. Смотрю на изможденное тело Иисуса, на его поникшую голову с прилипшими к щекам волосами, и вдруг испытываю давно позабытое чувство жалости и сострадания. Слезы сами катятся из глаз и попадают на губы. Языком облизываю их, и он больше не липнет к небу. С трудом выдавливаю из пересохшей гортани:

— Помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!

Иисус смотрит на меня. В глазах его скорбь, на лице покой, а на устах... Улыбка?! Не может быть! Он что, радуется происходящему?!

Вспыхнув напоследок, сознание медленно покидает меня, уводя с собой нестерпимую боль.

И вдруг:

— Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю.

От этих неожиданных слов затухающее сознание вдруг озаряется надеждой. Слышатся голоса, гром, чьи-то восклицания, и слова Иисуса, которые вновь возвращают меня к восприятию происходящего.

— Это сын твой, а это мать твоя.

Сквозь полузакрытое веко вижу стоящих рядом с моим спасителем женщин. И вдруг одна из них кажется мне знакомой.

Нет, этого не может быть!

Изумление полностью раскрывает мне глаза, и я узнаю в одной из стоящих у распятого на кресте Иисуса...

Мария?! Да, это та самая Мария из Назарета, которой когда-то давно я помог бежать с сыном в Египет от преследований Ирода.

И вдруг словно молния озаряет затухающее сознание!

Неужели Мария — мать распятого рядом со мной Сына Божия?!

Мысль эта полностью затмевает мучительную боль.

Тогда я сильно рисковал, с младенцем перебираясь через Синай, но готов был ради него даже пожертвовать своей жизнью. С какой нежностью я нес ребенка... Но что это? Что это за чувство? Кажется, нечто подобное я испытывал в детстве. Неужели это любовь? Я люблю? Но кого? Неужели Иисуса? Но почему, за что? Слезы? Я плачу? Не может быть! Но нет, это любовь! Любовь? Да, да, это любовь! Какое счастье!

Давнее чувство, казалось, навсегда утерянное, наполняет все мое существо, освобождая от боли. Я испытываю ощущение блаженства, словно полностью сбросил груз земных страданий. Но мое измученное тело еще способно послужить людям и их лицемерному благочинию. Ему осталось испытать последние истязания, сделав добро тем, кто продолжает его избивать и оплевывать. Они хотят получить мое тело мертвым, чтобы не грешить в Субботу и, соблюдая Закон, с чистой совестью встретить священный праздник Пасхи. Только из любви к своим мучителям я готов сделать последнее благодеяние и без крика принять смерть от ударов тяжелого молота. Боль сильная, но короткая. Сначала левая голень, затем правая ломаются, но я уже ничего не чувствую, оставляя свое истерзанное тело, распятое на кресте, в ожидании обещанного Спасителем рая.

Свершилось!

Дух мой парит над падшими людьми, столпившимися у креста позора. Голгофа и страданья позади, а впереди спасенье и свобода. Люблю, любя, любовью я спасен, лишь потому, что я в нее поверил. Как птица я любовью окрылен, ведь Богу душу я свою доверил. Я верил без сомнения в душе, что Бог услышит все мои молитвы, и не оставит одного в беде, крест подарив мне вместо поля битвы. Свершилось Чудо! Торжеством Любви позорный крест стал вместо униженья. Иисус Христос, с собой меня возьми, освободив мой дух для Вознесенья.

— В это трудно поверить! Нет, этого просто не может быть!

Знакомый голос возвращает к действительности.

Дима открыл глаза и увидел, что возле него стоит кто-то. Приглядевшись, он узнал Марию. Рядом с ней стоял Иван Иванович. Они показались Дмитрию удивительно родными.

— Ну как, не болят? — спросил лечащий врач.

Дима посмотрел на свои ноги, и сердце его замерло. Левая голень была насквозь проколота металлическими спицами, которые соединяли четыре хромированных обруча, закрепленных вокруг ноги.

— Что это? — с изумление просил Дмитрий.

— Это аппарат Илизарова, — невозмутимо ответил Иван Иванович. — Операция, в целом, прошла успешно. Правда, пришлось ломать начавшую срастаться кость.

“Так это была операция, — подумал Дима. — Но почему я ничего не помню? — Он облизнул губы и почувствовал солоноватый привкус. — Что это? Неужели слезы?”

— А какой сегодня день?

Врач и медсестра с удивлением посмотрели на Дмитрия.

— Как какой, разумеется воскресенье.

— Воскресение?!

— Что же здесь необычного. Переставили праздничные дни, вот сегодня и работаем.

— А когда была операция? — спросил Дмитрий и почувствовал, как внутри все замерло в напряженном ожидании.

— В пятницу, — спокойно ответил Иван Иванович.

— После операции вы проспали почти двое суток, — пояснила Мария. — Все уже начали беспокоиться. Но страхи оказались напрасными. Мы верили, что все будет хорошо.

— Но я помню боль от удара по ногам, — растерянно произнес Дмитрий.

— Возможно, обезболивание оказалось недостаточным, — предположил Иван Иванович.

Дмитрий почувствовал, как сердце учащенно забилось, а охватившее его волнение привело в движение глубинные пласты пережитого, сквозь которые, как гейзеры, стали пробиваться всплески удивительно радостного чувства. Они будоражили своим освежающим ливнем, заставляя поеживаться под градом холодных кристально чистых капель неизвестно откуда взявшегося восторга.

Дима отчетливо ощутил, как по спине прокатилась волна мурашек, и все тело покрылось гусиной кожей.

— Все будет хорошо, — обнадежил врач. — Завтра сделаем рентген и посмотрим. А пока отдыхайте. Если нога будет сильно болеть, попросите сестру сделать укол морфия.

— Спасибо, не надо.

Дмитрий инстинктивно отшатнулся от наркотиков. Они казались чем-то совершенно чуждым тем естественным переживаниям радости, что пробивались из недр души.

Иван Иванович и Мария перешли к другому больному, а Дмитрия вновь охватило странное чувство. Он смотрел перед собой на стену, пытаясь вспомнить, где и когда ранее испытал подобное ощущение радости. Что-то в нем происходило, но что именно, понять было трудно, словно в памяти шла глубинная подвижка реальности, и Дима затруднялся сказать, что в действительности было, а чего не было. Дмитрий чувствовал: его наполняет какой-то поток, идущий от затылка и распространяющийся по позвоночнику, застывая ледяным клубком в той части груди, в которой, как уверяли, живет душа.

Вдруг... Мгновение, озарив сознание вспышкой воспоминаний, наполнило Диму массой забытой информации, словно Вечность — огромная и быстротечная, как мысль — раскрылась перед ним во всей своей непостижимой беспредельности, а Откровение, застыв в широко раскрытых глазах, постепенно проявляло в душе сделанный когда-то болью след.

Дима испытал захватывающее ощущение полета. Понимание, что вера спасла его, явило миг ранее неведомой жизни, к которой он вернулся после долгих лет блуждания в темноте.

Дмитрий чувствовал себя не возвратившимся в этот мир, но вновь пришедшим. Все ему было в диковинку, и от всего он, как ребенок, испытывал необъяснимое веселье. Душа наполнялась тихой радостью, которой он не испытывал уже много лет. Это светлое чувство было подобно пережитому когда-то в военно-морском госпитале ощущению Истины — оно, как путеводная звезда в дебрях жизненных проблем, манило и вело за собой.

Состояние у Дмитрия было такое, словно душа очистилась, а он родился заново. Со всей отчетливостью Дмитрий ощутил, как то, что он еще недавно считал потерей, на деле было высвобождением от всего чуждого, тяготившего его последние годы. Спали оковы ложных привязанностей, и Дима сразу почувствовал себя удивительно свободным, словно избавился от ненужного балласта, и потому мог теперь лететь куда глаза глядят, делать все что ему заблагорассудиться, ни на кого не оглядываясь.

И хотя положение Дмитрия было незавидное — перебитые ноги, грядущая инвалидность, безденежье и одиночество, — но тем не менее, никогда прежде он не чувствовал себя таким счастливым.

Подвижка, подобная сходу снежной лавины, неожиданно закончилась, и Дмитрий ощутил удивительный покой, которого прежде никогда не испытывал. Он вспомнил о смерче волнений и тревог, еще недавно мучившем его, — теперь все стихло. Сполохи воспоминаний стерли прежде давивший пласт мироощущения, открыв в душе несколько кристально чистых фонтанов ранее неведомого чувства. Все существо Дмитрия было наполнено необъяснимым умиротворением. Что-то новое, ранее сокрытое или тщательно скрываемое ото всех, в том числе и от себя самого, в результате этого душепотрясения вышло на поверхность, став новой опорой, которую орошали брызги беспричинного восторга. Оно, как весенняя пашня, готово была принять и взрастить семена нового, ранее недоступного знания, — словно каменистую почву, заросшую репейником, вдруг вспахали, да так, что невозможно было узнать прежней местности, которая всегда была его внутренним пространством — территорией под названием душа. Она дышала, источая аромат желания новой жизни, подобно цветку раскрытая навстречу неведомому. Эта готовность принять и взрастить желанное наполняла все существо Дмитрия радостным трепетом, какой, наверно, испытывает женщина, мечтающая забеременеть от любимого человека.

Подобное ощущение прежде было неизвестно или недоступно ему. Но сейчас, непонятно почему, Дмитрий всецело был поглощен ожиданием чего-то неизведанного, будучи не в силах понять, откуда пришел этот удивительно радостный покой. В памяти не осталось и следа от прежних волнений, а недавний смерч тревог бесследно исчез, уступив место тишине, какая наступает после продолжительной бури. Предаваясь упоительному отдыху, Дмитрий не мог ощутить, где находится источник покоя. Уставший от борьбы, он наконец добрался до живительного оазиса и, спрятавшись в прохладе тенистых деревьев, подставил свое измученное тело под освежающий фонтан брызг неизвестно из каких глубин поднимавшегося чувства. Необъяснимый восторг, который теоретически не мог существовать в иссушенной равнодушием пустыне всеобщего отчуждения, между тем возвращал Дмитрия к жизни, и слезы беспричинной радости, растворяя защитный панцирь безразличия, устраняли последний барьер на пути к естественному и неприкрытому какой-либо защитой общению с внешним миром.

Раньше Дмитрия заботило более всего, от чего панцирь спасал, а не то, чего лишался его владелец вследствие наличия защиты. Теперь же, скинув удушающую бронированную скорлупу, Дмитрий заодно содрал и успевшие образоваться многочисленные кровавые мозоли. Но боль была почти не слышна благодаря успокаивающей прохладе живительного источника. Прежде Дима даже не подозревал о наличии таких могучих сил, живущих, как оказалось, независимо от него в глубинах души. Он был уверен, что сам никогда бы не смог их обнаружить, а тем более пробить брешь в бронированном панцире, чтобы помочь роднику радости вырваться наружу.

Тело ныло, и пришлось вызвать медсестру. Та сменила марлевые прокладки в местах, где нога была пронизана восемью спицами, образовывавшими шестнадцать кровоточащих ран, и пока меняла тампоны, или, как она их называла, “шарики”, Дмитрий пытался определить, где находится источник покоя, заставивший стихнуть все тревоги и сомнения.

Он лежал, а мысль парила где-то высоко-высоко, иногда стремительно пикируя к тому, что казалось возможным ответом. Тело отдыхало в прохладной ванне покоя от последствий чужеродного вмешательства, вначале травмирующего, затем исцеляющего; лицо Дима подставил под брызги упоительного, приносящего облегчение чувства, которое казалось непонятно почему заглушенным когда-то источником радости.

Дмитрию чудилось, будто он лежит посреди множества фонтанов и может выбирать, какому отдать предпочтение. Брызги одного напомнили давно стершиеся из памяти поцелуи отца, вызвав грусть по недавно умершему родителю, которому уже никогда Дима не мог сказать, как на самом деле любит его. Только когда сам стал папой, Дмитрий понял всю выразительность скупых отцовских поцелуев. Закрыв глаза и подставив лицо под струи другого фонтана, почему-то более теплого, Дмитрий припомнил вкус своих детских беспричинных слез. А может быть, это была горечь обид от унижений, нанесенных ему дворовыми приятелями, или безутешность по поводу смерти любимой собаки? Капли, падающие на Дмитрия из этого фонтана, были соленые на вкус, отчего Дима невольно вспомнил тоску одиночества в компании враждебно настроенными к нему подростков, с которыми не находил ничего общего, всегда чувствуя себя среди них невообразимо чужим.

Третий фонтан, наиболее сильный, вкусом своих капель был определенно знаком, однако как ни старался, Дмитрий так и не смог припомнить, где и когда ранее пережил подобное. И хотя на протяжении жизни он ни раз испытывал это чувство, но никогда прежде не задавался вопросом о его происхождении. Это был вкус именно тех слез беспричинной радости, когда он любовался пушистыми сережками вербы, трепетным пробуждением природы в набухающих почках и таинством распускания нежных белых цветов вишневого дерева, растущего напротив окон его дома, а также многим другим, свидетельствовавшим о присутствии чего-то непостижимого и могущественного, подчиняющего закону любви всех и вся. И этот ощущаемый каждой клеточкой и всем существом трепет настойчивого желания любить пробивал в душе Дмитрия, так же как и в рядом стоящей березе, слезы благодарности за приобщение к всеобщей радости рождения.

Дата добавления: 2015-05-09