Наступала суббота. 4 страница

Да, это были слезы радости из бьющих в душе фонтанов любви. И именно они представляли собой те первые колебания, которые возникли в тишине внутреннего пространства Дмитрия после возвращения в эту реальность. Слезы напоминали капли весеннего дождя, а вся гамма переживаний была подобна красочной радуге, делавшей невозможным размышление, а только лишь ч у в с т в о в а н и е.

Но что за неуловимое чувство заставляло трепетать и испытывать восторг?

Несомненно, это была любовь, но какая-то необычная, ранее не знакомая. У нее была особая природа, свой источник и определенное назначение — это была любовь, не обращенная ни к кому, без причины и без объекта. Дмитрий, как ничем другим, дорожил этим переживанием, словно любил само это чувство.

Лучи солнца, наполняя палату брызгами бликов, настойчиво пробивались сквозь ветви сосен, будто были уверены в том, что их ждут и что они нужны. А Дима все лежал, наслаждаясь покоем и радостью, фонтанирующей в его душе. Ветер слегка шевелил верхушки деревьев, и они приветственно кивали своими ветвями. Дмитрий смотрел на мерные покачивания сосен, словно ощущая их молчаливое участие в его судьбе; будто то, что испытывал он, и то, что испытывали они, было понятно каждому живому существу. И этим деревьям солнце возвращало желание жить, и для них и для него был вечер и была ночь, утро и день. Для сосен Дмитрий был одним из многочисленных постояльцев, которые смотрели сквозь окна больничной палаты в поисках сочувствия, понимания и сострадания. Сосны отвечали всем сразу, но прежде всего тем, кто в них искал утешения.

И вдруг среди шума падающих капель Дмитрий различил вибрации, которые без всякого содействия с его стороны обрели черты узнаваемых и идущих изнутри звуков. Он не успел понять, что именно это было, но только сразу почувствовал — это было как раз то, чего он ожидал так мучительно и долго. И хотя Дмитрий ни о чем себя не спрашивал, слова прозвучали настолько отчетливо, что не различить их было невозможно.

...живи по заповедям...

Он услышал их в не нарушаемой ничьим присутствием тишине, и сразу понял, что это именно то, о чем он просил, а все блаженное состояние покоя являлось лишь необходимым условием для того, чтобы он услышал.

Понять всего сразу Дмитрий не мог и не пытался, но точно знал лишь одно — это был Ответ, который он просил и который дан ему. И хотя внешне это были всего лишь слова, однако смысл их имел гораздо большее значение и большую силу, чем Дима мог представить, — это было Откровение!

Оно было настолько неожиданным и столь радостным, что уже само по себе создавало ощущение счастья. Дмитрий боялся как-либо назвать то, что было до, в момент и после пришедших изнутри вибраций, но чувствовал — произошедшее есть Событие, к коему он оказался приобщенным.

“Если я смогу проникнуть в смысл услышанного, то, возможно, стану посвященным в некое таинство, достигающее лишь тех, кто просит помощи в ситуации безнадежной, преодолевая страдание и в порыве искренности со слезами на глазах ожидая ответа как спасения”.

Диме почудилось, что испытываемая им радость есть награда для тех, кто желает услышать, для кого Ответ есть необходимое и достаточное средство, чтобы изменить свою жизнь, и перейти от прошлого к лучшему.

Произошло то, о чем Дмитрий даже и не мечтал, но в чем нуждался и без чего не мог жить дальше. Он чувствовал, как спокойно бьется сердце, как слезы любви очищают его жизнь от грязной пелены отчуждения, — и в результате мир становится красочнее, все пространство вокруг наполняется радостью, душа взрывается блаженством, хочется всех любить, исчезают стены, потолок, прочие преграды, и возникает уверенность, что его видят, чувствуют, понимают, а главное, любят, любят несмотря ни на что, и никогда более не оставят в мучительном одиночестве.

Вдохнув полной грудью после минуты бездыханного безмолвия, Дмитрий почувствовал, как весь проникается ощущением любви и желанием творить добро. Он дотянулся до звонка и включил тумблер.

На вызов почему-то пришла не Мария, а санитарка. В руках она держала швабру, а лицо ее выражало недовольство.

— Чего вам надо? — резко спросила она.

В другое время и в ином состоянии Дмитрий, наверно, ответил бы подобным же образом, но сейчас почему-то не смог этого сделать. Санитарка, которую он раньше не замечал, хотя она каждое утро убирала палату, теперь показалась симпатичной девушкой и даже в чем-то родной.

Переполняемый чувством любви и благодарности, Дмитрий сказал:

— Позвольте мне угостить вас конфетами.

Санитарка опешила. Наверно, такое предложение было для нее совершенно неожиданным, поскольку все плоды благодарности больных собирали врачи и медсестры. Она стояла в дверях, держа в одной руке швабру, а в другой тряпку, и лицо ее выражало крайнее изумление.

— Пожалуйста, угощайтесь, — произнес Дмитрий как можно более непринужденно, помогая преодолеть и себе, и молоденькой девушке барьер привычного отчуждения.

Санитарка поставила швабру в угол, положила тряпку, медленно сняла с рук черные резиновые перчатки и подошла к Дмитрию. Он протянул ей коробку с шоколадными конфетами, которую привез Вольдемар.

— Пожалуйста, берите.

Санитарка осторожно взяла одну конфету.

— Ну что же вы, берите еще.

Смущаясь, девушка взяла еще одну конфету, а Дмитрий успел заметить, какие у санитарки красивые руки.

— Простите, а как вас зовут? — осторожно спросил он.

— Лена, — смущенно ответила девушка и слегка покраснела. Было в ее облике нечто такое, на что Дмитрий раньше не обращал внимания, а сейчас назвал бы застенчивостью.

— Простите, Лена, может быть, когда вы закончите уборку, придете поговорить со мной?

Девушка отвернула голову в сторону, и тихо сказала:

— Нет, не могу. Да и работы много.

— Тогда, может быть, после работы? — не унимался Дмитрий.

— Нет, после работы надо идти домой, мужа кормить.

При слове муж молоденькая санитарка вновь покраснела и стала одевать черные резиновые перчатки.

— У вас красивые руки, — решился произнести Дмитрий, стараясь не дать уйти своей собеседнице. — Зачем вы одеваете такие грубые перчатки, ведь они совершенно не идут вам?

— Других нет. А то, что руки красивые, только вы один и заметили. К сожалению, времени нет разговоры разговаривать. Пора мне идти, — сказала девушка, хотя весь облик ее свидетельствовал о желании поговорить еще. — Завтра приду, — сказала она на прощание и закрыла за собой дверь.

Дмитрий остался в палате один. Сосед куда-то вышел, и можно было вновь без помех отдаться необычным переживаниям.

“Как же все-таки приятно делать людям добро, — подумал Дмитрий. — Вот эта девушка, совершенно незнакомая, а теперь вроде бы и не чужая вовсе. Если бы я не угостил ее конфетами, то, возможно, мы бы так и остались посторонними людьми. А теперь я знаю, как ее зовут, и она обещала завтра прийти ко мне. О чем же мы будем беседовать? Нужно обязательно угостить ее еще чем-нибудь, или сделать для нее что-нибудь приятное. Например, написать ей стихи. В любом случае, я не хочу, чтобы все оставалось как прежде. Теперь я никогда ни на что не променяю этого удивительного чувства и не вернусь к прежней суетной жизни. Нет ничего приятнее, чем творить добро. И хотя я пока не знаю, для чего жить, но абсолютно уверен, что жить надо по заповедям”.

Еще не понимая весь сокровенный смысл Ответа, Дима чувствовал необъяснимую уверенность, что ориентироваться нужно на то, к чему призывал Христос.

Пережив смерть, Дмитрий стал чувствовать ее молчаливое ожидание за спиной, и вопрос “как жить дальше?” уже не создавал прежнего беспокойства. В этой неожиданной трансформации мировосприятия ощущался переход от казавшейся неразрешимой противоречивости жизни со всем ее злом и ненавистью — к гармонии и радости через любовь.

“Теперь, когда мне открылся удивительный родник любви, я буду делать все, чтобы не дать ему заглохнуть, и работа эта будет самой главной и самой значимой в моей жизни!”

Дмитрий вдруг вспомнил о своей жене и о мотоциклисте, о всех, к кому еще недавно испытывал ненависть. Теперь ненависти не было и следа. Дмитрий уже не питал ничего, кроме любви и благодарности к тем, кто вольно или невольно способствовал произошедшему с ним счастью. Никто и ничто не могло изменить его мироощущение так, как это произошло в результате перенесенных страданий и мук. Другого пути быть просто не могло, — в этом Дмитрий был абсолютно уверен. Он был признателен всем, кто помог ему, сам того не желая, выйти на дорогу и увидеть свет.

Дмитрий еще не знал, что ждет его впереди, но отчетливо видел освещенный путь, который манил радостью, и шагая по нему, Дима твердо верил, что идет туда, куда ему и должно идти. Это чувство было больше чем интуиция, выше всех логических рассуждений, поскольку сопрягалось с пережитыми сомнениями и болью, а главное — с верой, объяснить которую было невозможно. Вера эта была выше всякого понимания, и составляла основу нового Я, в отличие от прежнего самопредставления, которое складывалось преимущественно из чужих мнений и оценок. Однако сколько ни пытался Дмитрий понять суть веры, прилагаемые усилия были тщетны.

“Человеку многое дано понять, — рассуждал Дмитрий, словно беседовал с невидимым собеседником, при этом искренне удивляясь собственному монологу, — многое из того, что лежит в границах самой жизни. Но раз есть границы, значит есть нечто и вне их. Человек не может не стремится выйти за пределы собственной жизни, чтобы понять смысл своего существования. Познавая жизнь, он неизбежно приходит к выводу, что все имеет какую-то цель, и цель эта, возможно, лежит за порогом смерти. И если неизбежная грядущая смерть помогает уразуметь смысл прожитой жизни для умирающего, то для живущих нет никакого другого средства, кроме веры, чтобы проникнуть в Таинство, постичь разумом которое невозможно, но к которому можно приобщиться, лишь веря в него”.

Дмитрий не мог не верить. Теперь ему нужно было нечто большее, чем предположения ограниченного мирскими заботами рассудка. И это нечто он получил, еще не проникнув в глубину Откровения, но уже во всей полноте ощутив значительность произошедшего.

И тогда почему-то он решил написать жене письмо.

Еще недавно это показалось бы ему полным неуважение к себе, проявлением слабости, унижением перед женщиной, бросившей его в самую трудную минуту, по сути предавшей его. И хотя он никогда не считал ее посторонней, однако своим уходом она сделала себя чужой.

Так думал Дмитрий несколько дней назад. Но теперь, ничего кроме сострадания он не испытывал к человеку, который убивал в себе самое дорогое и по существу бесценное чувство. Подчиняясь переполняющей его любви, Дмитрий взял ручку, бумагу и стал писать.

Здравствуй, жена моя Наташа. Ты, наверно, удивишься этому письму и спросишь, зачем теперь, спустя почти год после твоего ухода, я обращаюсь к тебе. Нет, вовсе не потому, что надеюсь на твою помощь и сострадание. Мне просто именно сейчас очень важно понять: ошибся я в тебе или нет. Если ты не та, о которой я мечтал и которую выбрал себе в жены, то все просто — я ошибся. Если же ты именно та, которая и должна была стать моей женой, то я прошу простить меня за все причиненные тебе обиды. Я отдаю себе отчет в том, что ты не всегда могла понять мои поступки, и не виню тебя в этом, хотя иногда на меня и накатывает волна справедливого негодования. Неужели можно забыть все, что было между нами: наши прогулки, поездки, ночи и многое, многое другое? Я хочу только, чтобы ты заглянула в себя, и если это в действительности так, откровенно сказала: “Я сожалею обо всем произошедшим за четыре года нашего знакомства и не хочу ничего возвращать, потому что не было в нашей совместной жизни ничего такого, что я бы хотела вспомнить и от чего мне стало бы чуть-чуть теплее и не так одиноко в этом мире”. Я не прошу тебя отвечать, пусть сама жизнь ответит. Не будем сопротивляться ей, а лишь постараемся быть как можно более честными с самим собой и друг перед другом. Наверно, я плохо тебя любил и многое не сделал из того, что хотел и мог сделать. Но все же я, наверно, счастливее тебя, поскольку для меня все было, есть и будет, и каждое воспоминание из этих четырех лет нашей жизни согрето теплом любви. Ты как-то сказала, что хотела бы видеть меня инвалидом, чтобы заботиться обо мне и любить без всяких опасений. Что ж, твоя мечта сбылась! Теперь никто и ничто не мешает тебе любить меня, кроме тебя самой. Я ни к чему тебя не подталкиваю, а только лишь хочу, чтобы ты никогда не сожалела о совершенном по отношению ко мне, к себе и к нам. Об одном лишь прошу тебя: не мешай мне видеться с дочерью. Пойми, всякое противодействие может обернутся против тебя самой. Ведь дочь уже многое понимает, а когда вырастет, ты не сможешь ее обманывать, говоря, как это делают многие, будто папа умер или он просто плохой человек. Я был и навсегда останусь отцом моей девочки и буду ее любить несмотря ни на что. Если ты не захотела принять предложенного мною, то я постараюсь, чтобы дочь имела хотя бы такую же, как имела ты, возможность выбора. Надеюсь, она не откажется от моей любви, как отказалась ты. Я никогда не оставлю ее одну, как когда-то оставил тебя твой отец, и постараюсь воспитать в дочери любовь и уважение к отцу и мужчине. А может быть, ты просто полюбила другого? Если так, то я желаю вам всего того, что не получилось у нас. Надеюсь, то, чему ты научилась у меня, поможет тебе сделать свою новую жизнь счастливой. Я верю в любовь, а значит в тебя и в себя. Верю, что все у нас вместе или у каждого в отдельности будет хорошо, потому что Бог есть, и он не оставит нас, если только мы будем очень сильно желать и стремиться к этому. Я не могу жить, не простив тебя. Ведь без прощения все теряет смысл. Я желаю тебе счастья — а значит любить и быть любимой.

Твой муж.

Травматологическое отделение

палата номер 340.

P.S. Если ты дочитала это письмо до конца, то, наверно, это последнее, что я сумел сделать для нас.

Закончив писать, Дмитрий подумал, что жена вряд ли поймет его чувства, поскольку никогда не принимала его таким, каков он есть. Возможно, слишком велики были различия в возрасте, образовании, воспитании, хотя в глубине души он продолжал верить, что не ошибся в выборе своей любви, и этим письмом хотел найти опровержение своим сомнениям.

Дмитрий чувствовал, что во всем произошедшем есть какая-то закономерность, которую он не понимал, но принимал, веря в ее целесообразность и справедливость, в какой-то недоступный его пониманию смысл, а главное — в добрые намерения по отношению к нему, в то же время ощущая неодолимость происходящего — когда все понимаешь, но ничего изменить невозможно.

Дмитрий просил прощения у жены, а на деле хотел простить ее, тем самым указывая дорогу к возвращению и давая возможность раскаяться. Он хотел простить все то зло, которое она ему причинила и которое продолжала творить уже при помощи ребенка. Он хотел дать ей шанс, потому что все еще любил ее. И хотя понимал, что возвращение невозможно, однако надеялся, что она воспользуется его прощением и вернется, тем более что письмом он как раз и приглашал ее сделать это.

Ждал ли он ее? Да, ждал. Верил ли в то, что она придет? Скорее, хотел верить. Рассудком он понимал, что его идущее от сердца прощение не будет понято так, как он бы этого желал — самый близкий человек на деле оказался чужим. То, что посторонние люди относились к нему с сочувствием и пониманием, стараясь облегчить его страдания и трудности положения, особенно контрастировало с безразличием родной жены, не желавшей приехать в больницу к своему мужу-инвалиду. По всей видимости, она считала себя морально правой, и потому полагала, что не обязана что-либо делать чужому человеку, формально остававшемуся ее мужем.

Впервые с тех пор, как они расстались, Дмитрий подумал о своей жене с какой-то давно позабытой нежностью, и подумав, почувствовал, как слабый лучик надежды ударил в ледяную стену отчуждения, выросшую между ними. По мере того, как стена эта таяла под все усиливающимися толчками еще не остывшей от былого влечения крови, Дима вдруг ощутил знакомый трепет — когда сердце начинает учащенно биться и холодок прокатывается с головы до ног по каждому позвонку. Кровь стучала в висках, и под ее мощным напором исчезали последние остатки былой ненависти. Дмитрий чувствовал, как в теле растет напряжение и, вначале осторожное, еле заметное шевеление переходит в напористое движение. Оно окончательно убедило Диму в том, что он все еще любит свою жену.

Холодок, пробежавший по позвоночнику, сменился мощным напором тепла, идущим снизу, заставив тело вздрогнуть. Чувство любви проникало все сильнее, будило воспоминания, а вместе с ними возвращалось из небытия и желание близости с любимым существом. Желание это все увеличивалось, постепенно перерастая в трепет вожделения. Тело охватила сладкая тягучая истома, и Дмитрий даже всплакнул от перехватившего дыхание чувства. Ему хотелось ласки и нежности — желание это было неодолимо, — и тогда он обратил нежность к себе самому.

Слегка дотронувшись пальцами до скрываемого одеялом бугорка, Дима почувствовал, как тот ответил мощным рывком, требуя убрать последнюю преграду.

Руки слегка дрожали, кровь стучала в висках, а сердце колотилось в груди, словно захваченная врасплох птица.

В одно мгновение в голове пронеслись воспоминания об их встречах, замерев на той самой первой ночи...

Дмитрий еще не успел все хорошенько представить, как картинки воспоминаний, будто в старом кино, стали сменять одна другую.

Вот мы на теплоходе

одни в каюте

на ней маленькие шелковые трусики

и подаренный мною белый кружевной пояс с подвязками

удерживающими на ее стройных ногах такой же белизны чулки...

А как прекрасно мы ласкали друг друга на сеновале

когда были у ее родственников в деревне...

Дождь гулкими каплями ударяет в навес над палаткой

а мы

тесно прижавшись телами

ласкаем друг друга

мой рот наполнен ее языком

а палец погружен в теплую влагу

нащупывая еле заметный бугорок...

Потом разгоряченные

голышом с разбегу бросаемся в озеро

и долго с наслаждением плывем

продолжая танец страсти

с охлаждающей тело водой

Как счастливы мы были!

Как горячо и искренне я ее любил

не желая думать о том, что когда-то все кончится.

Возможно, от сознания недолговечности этого счастья

наслаждение становилось бы острее?..

Он почему-то вспомнил

ее крик и изумление

от впервые испытанного

неожиданного и долгожданного оргазма,

и нескрываемую радость,

и счастье в ее глазах,

и весь тот памятный день...

Напряжение вздрагивающего тела становилось все сильнее, а он никак не мог остановить продолжающие сменять друг друга воспоминания, чувствуя, как рука становится влажной, а возбуждение перерастает в обременяющую сладость.

А как она однажды решила попрощаться

когда я уезжал в очередную командировку...

Опаздывая на поезд, я торопливо обнял ее

но когда захотел отнять губы от ее губ

почувствовал

как она взяла мою руку и положила к себе на бедро

в то самое место, где подвязки схватывают чулки

я стал обнимать ее

и не успел опомниться, как мы уже лежали на диване

а она быстрыми и уверенными движениями

направляла течение нашей близости...

Не в силах более сдерживать себя, Дмитрий полностью отдался захватившей его страсти.

“Как я хочу ее, как я люблю ее”, — в исступлении говорил он себе и удивлялся, поскольку ничего подобного не произносил уже почти год даже в мыслях.

Вот мы лежим на боку

ноги ее слегка раздвинуты

и я замираю у входа, ведущего к страсти

как приятно это первое касание плоти

и хочется лежать так вечно

но что-то требует

более глубокого проникновения

в котором тонет все мое тело

растворяясь в бездонной глубине желания...

Осторожные движения сменяются все более резкими толчками

напоминающими нырок в набегающую теплую волну

сладкий трепет становится все сильнее

как будто огонь поглощает мое тело

а ее порывистые неумелые движения

никак не могут помочь ей

достичь ослепляющей вспышки наслаждения

И каждое слияние

вырывает из нас стон нестерпимого удовольствия...

Не в силах более совладать с собой, Дмитрий полностью подчиняется течению страсти и через несколько мгновений замирает, ощущая, как сладостная судорога пронзает тело, а пальцы становятся липкими. Приятная истома кружит голову, и он еще долго лежит, испытывая удовлетворение от того, что не стал бороться с собой, и подчинился внезапно нахлынувшему чувству.

Удары сердца становятся все более спокойными, а возникающее ощущение легкости, кажется, уносит к облакам. Нет больше преград. Но и нет радости от свершившегося. Невостребованная любовь, как талые воды, медленно исчезает в открывшейся безлюдной пустыне. Стена отчуждения рухнула, а за ней обнаружились многочисленные минные поля и густые заграждения из колючей проволоки, которыми жена отгородила себя, дабы защититься от посторонних — то есть от него.

“Кто же я ей: уже чужой человек или еще родной муж?”

Дмитрий лежал, размышляя, будучи не в силах найти ответа, почему жена все-таки решила уйти от него, формально сохранив брак. Для него она никогда не переставала быть родным и любимым существом — его женщиной! По опыту он знал, что уйти на самом деле часто означает остаться — только уже не в доме, а в памяти и в сердце навсегда! Он чувствовал, что между ним и женой все еще сохраняется связь, а после только что испытанного наслаждения воспоминаниями эта связь ощущалась еще острее.

Дмитрий никогда не любил точек в отношениях, поскольку понимал: пока люди живы и думают друг о друге, всегда сохраняется возможность обращения к тому, с кем расстался давным-давно. Ему всегда более импонировало двоеточие и многоточие, когда можно было ожидать продолжения, — неожиданного развития того, что еще не сказано, но обязательно будет произнесено.

Жена уходила со скандалом, решив не возвращаться никогда. Со своей стороны, Дмитрий, насколько хватало выдержки, пытался оставить ей возможность вернуться, не оскорбляя ее так, как это делала она. Он понимал: ей лишь для того нужен чужой, чтобы ощутить, что такое свой — родной и близкий человек. Она вышла замуж совсем девчонкой, ничего не понимая в жизни, и уже по одному этому не трудно было предугадать возможный исход их отношений. Когда случилось то, что должно было случиться, и жена ушла от него, Дмитрий не очень расстроился, посчитав ее уход потребностью узнать других мужчин и сравнить, чтобы тем самым узнать лучше его. Дима верил, что рано или поздно она вернется, но ему было необходимо, чтобы кто-то убедил его в этом.

Уже почти год живя один, Дмитрий испытывал все усиливающуюся потребность в нежности; нежности — где все есть бессловесное сопереживание и необъяснимое угадывание еще неоткрытых желаний.

Вряд ли он сам мог определенно сказать, что именно ему было нужно, — он даже пытаться не хотел, мечтая лишь, чтобы кто-то угадал его тайное желание, подарив понимание и ласку, без которой иссыхали его тело и душа. Невозможно было поймать это чувство, не повредив его, — ведь знать, означало утратить то неуловимое, что не выдерживало груза понятий, каждый раз выскальзывая за рамки слов. Дмитрий даже не хотел задумываться, потому что все было в чувстве и все было чувством — непостижимо легким и невесомым, как комочек тополиного пуха, который купался в океане теплого воздуха; и незачем было разрушать его хрупкую конструкцию, не позволявшую взгромоздить на себя какое-либо обозначение.

Даже в близости Дмитрий искал не облегчения, а озарения, жаждал не порывистой страсти, после которой долго не проходило ощущение пустоты, а хотел лишь бесконечно долго парить в горячей истоме непостижимого желания. Его тошнило от одной лишь мысли о сексе, приметив которую издали, он гнал от себя, таким образом спасаясь от изматывающего возбуждения. Даже в снах дух конфликтовал с плотью — душа пыталась взлететь, а инстинкты тянули к земле, заставляя избавляться от груза чресл, и каждый раз Дмитрий был вынужден оставлять часть себя, чтобы ощутив вновь приятную легкость, лететь куда глаза глядят.

Женщин он представлял охотниками, которые расставили зловещие капканы в цветущем саду среди поражающей воображение красоты цветов и пряно пахнущих трав. Порхая словно мотылек среди этого великолепия, залюбовавшись благоухающей розой или соблазнившись свежей в капельках росы земляникой, можно было угодить в ловко расставленную ловушку желания для околдованных восхитительной красотой простаков.

Дмитрий не просто сторонился, но даже слегка побаивался женщин, зная по опыту, какими невообразимыми бестиями они могут быть. Ни одна из его знакомых не могла угадать живущее в нем желание, ни одна не понимала и даже не пыталась проникнуться тайной, которая была заключена в его душе. Когда же все-таки приходилось сталкиваться с представительницами противоположного пола, всякий раз казалось, что они недостаточно тонки, и чувства их не пролезают в узкий вход его души, что дамы слишком тяжеловесны, слишком земные, и их всегда тянет к матушке-природе. Они были не в состоянии полететь вместе с ним и лишь раскрывали свои объятия, притягивая кусочек пуха, в котором видели лишь семя, способное дать им оплодотворение, не замечая при этом всего остального — того главного, благодаря чему только и можно было летать.

В глазах их была тоска, а в голосе угадывалась тщательно скрываемая зависть. Томный вид в действительности был очарованием хищной росянки, проглатывающей каждого, кто соблазнялся ее красотой. Стоило только прельститься и упасть в объятия источающего пьянящий аромат прекрасного цветка, как сразу же смятой, как нечто ненужное, оказывалась нежная белая оболочка пуха, крылья обламывались, чтобы ни к кому невозможно было улететь, и его превращали в инструмент размножения.

Завлекающая красота женщин служила определенной цели, и глупо было упрекать их в природном предназначении. Но с нарождающимся плодом исчезало былое очарование, а вместе с ним и то, что осталось от еще недавно восхищавшегося полетом комочка тополиного пуха.

Они кричали “возьми нас с собой, мы тоже хотим летать”, но никогда не способны были оторваться от земли. Природа брала свое — а у них и у него она была разная! Дмитрий чувствовал себя созданным летать и познавать, а в женщинах находил лишь умерщвление всех своих желаний — его тайна обзывалась странностью, загадки желаний — причудами, а тяга к полетам — либо сумасшествием, либо кобелинством.

Изящное тело, прекрасный голос и печаль в глазах вроде бы говорили об искреннем желании оторваться от земли, но они не хотели преодолеть страх. Он же был не в состоянии поднять их на себе, а мог лишь на собственном примере показать, как нужно летать, и рассказать, что именно нужно делать. Но этого оказывалось недостаточно. Не хватало, по всей видимости, главного — веры в способность полететь и смелости бросить весь тянущий к земле ненужный груз.

Любовь к женщине помогала оторваться от земли и вырваться в космос. Но Дмитрий знал, что его спутница не сможет прорваться вместе с ним в пространство вечной тишины и неизбежно возвратится на землю. Все попытки поделиться с женщинами своим опытом натыкались словно на каучуковую стену. Не было в них крыльев мечты и способности безоговорочно верить зовущему в глубины неба голосу. Понять они не могли, потому что не хотели, и при этом называли его рассказы странными фантазиями. Никто из прекрасных представительниц человечества не мог поверить в возможность летать — а это и было самым главным, что не позволяло взлететь вместе. Вначале Дмитрий верил страстным призывам взять их с собою, и даже готов был подарить свои крылья, однако искреннее желание научить женщин парить каждый раз оборачивалось для него упреками в неискренности. Сам того не желая, Дима убеждался в справедливости слов: “рожденный ползать — летать не может!..”

Да, он придерживался такого мнения, хотя оно и звучало оскорблением. Между тем это был лишь печальный итог общения с прекрасным полом, который Дмитрий втайне хотел опровергнуть, мечтая найти женщину, которая бы поняла его без слов. Но это была лишь мечта! И как ни старался, Дмитрий не мог избавиться от этой мечты, понимая всю ее несбыточность, однако продолжал мечтать, хотя каждый раз жизнь все расставляла на свои места.

“Как передать души томленье, что наполняет грустью грудь. А сердце просит повеленья отдать себя кому-нибудь. Желаньем самой нежной ласки пленен я собственной мечтой. Душа не знает уж опаски и мчится, мчится предо мной. Куда несет меня, не знаю, я словно птица окрылен. И все мечтаю и мечтаю, что буду счастьем наделен”.

Словно в забытьи, Дмитрий шептал про себя слова, удивляясь, каким невероятным образом они слагаются в строфы, — прежде он не замечал в себе способности говорить стихами. Но не это обрадовало Диму, а внезапно возникшее состояние безутешной грусти, в котором он любил пребывать долгими октябрьскими вечерами.

“Из слез своих я в лютый холод бездушной злобной клеветы создал мираж, что сердцу дорог, вложив в него свои мечты. Он стал моим отдохновеньем, даря надежду на любовь, в житейской скорби утешеньем и до сих пор волнует кровь”.

Дата добавления: 2015-05-09