Наступала суббота. 7 страница

Дмитрий считал себя человеком честным; так, во всяком случае, ему казалось. Да, именно казалось, ибо где-то в плохо известных лабиринтах своей души он сознавал, что ведет с самим собой непрекращающуюся игру, именуемую самообманом. Тот, кто казался искренним и честным, хотел выглядеть человеком совестливым в глазах окружающих — но прежде всего в своих собственных — и даже предпринимал определенные усилия, чтобы обмануть себя и других, постоянно убегая от того другого, который был его настоящим, но которого никогда невозможно было узнать. Стоило только отвлечься, как этот “настоящий” переставал быть узнаваем. Как только “настоящему” удавалось загнать в тупик “кажущегося”, последний переходил в атаку. Происходила смена ролей, и называвшийся “кажущимся”, начинал нападать на “настоящего”, разоблачая его подлинность, опять же исходя того, каким он сам был в действительности. “Кажущийся” был искусным знатоком мистификаций, и некоторое время ему даже удавалось морочить голову “настоящему”, обвиняя его в несуществующих, а возможно и имевших место грехах. И пока “настоящий”, не привыкший оправдываться, а умевший только изобличать неправду, терялся, “кажущийся” успевал улизнуть, и все возвращалось на круги своя.

Чтобы хоть как-то разобраться в сути происходящего с ним, Дмитрий решил применить давно испытанный метод. Он взял ручку, раскрыл тетрадь и стал записывать собственные размышления по поводу творящейся внутри него игры.

“Не только другим, а прежде всего себе самому я всегда был чужой. Я настолько свыкся с этой навязываемой мне ролью, что она стала постепенно частью меня самого. Мне говорили, что я не такой, каким стремлюсь казаться, а чаще гораздо хуже, чем есть в действительности. Я пытался возражать, но это лишь усиливало обвинения в мой адрес. Только теперь уже сомневались и в моей искренности, а любые возражения еще более убеждали обвинителей в том, что я лжив. Меня уверяли, будто я именно такой и есть на самом деле, каким меня видят со стороны, и только стремлюсь казаться лучше. Постепенно я смирился с этим. Чужое внушение, между тем, постепенно начало приносить плоды. Я уже перестал различать то, каким знал себя всегда, и каким видели меня другие. Это порождало двойственность моей натуры. Поскольку людей, знающих меня, было много, то и различий во мнениях существовало столь же много. Иногда казалось, что это уже не я вовсе, а чьи-то представления обо мне. Я даже переставал узнавать себя, настолько много во мне становилось чуждого, существование чего я допустил, соглашаясь с представлениями обо мне окружающих людей. Но все это было не мое, и потому я не мог жить спокойно. Когда же оставался один, то во мне словно начинал происходить процесс самоочищения. Чем чаще я находился в одиночестве, тем больше восстанавливалось первородного, — то, с чем, как мне казалось, я появился на свет. Одиночество спасало меня и, возможно, именно поэтому я любил долго пребывать наедине с собой.

Однако постепенно чужие представления сплотились, превратившись в значительную часть меня самого. И тогда то, что ощущал в себе первородным, я стал называть “настоящим”, а все чужие представления назвал “кажущимся”. Это были весьма условные обозначения двух противоположных самопредставлений — то, каким я казался себе, и каким, как полагал, меня видели другие люди. Окружающим, естественно, все представлялось прямо наоборот: мое первородное они считали тем, чем я старался казаться, тогда как обнаруженное во мне они считали “настоящим”.

Эти чужие представления стали “я-кажущимся”, и оно стремилось быть таким, каким меня хотели видеть. Конечно, это был обман, но обман, которого от меня ожидали! Первоначально я просто подыгрывал, чтобы не раздражать окружающих; затем, чтобы не портить отношения, постарался не выделяться и быть как все. Так постепенно конформизм проник в меня, став частью моей натуры. Бороться было бесполезно, потому что не мог же конформист бороться с самим собой. Но когда для самоуспокоения, вернее успокоения того “я”, которое считалось “настоящим”, борьба происходила, это была скорее игра на публику, где единственным зрителем и судьей был я сам.

Причем и “актер” и единственный “зритель” прекрасно сознавали весь фарс “судебного процесса”, участвуя в этом спектакле на потребу “самопознанию” и “открытию Я”. Они оба давно стали конформистами, однако продолжали со вкусом исполнять принятые на себя роли, хотя так никогда и не смогли окончательно примириться друг с другом.

В этой игре в догонялки всегда выигрывал “кажущийся”, и не только потому, что был хитрее, а прежде всего оттого что обладал удивительным даром убеждения. Ему удавалось внушить всем, в том числе и своему противнику, что последний всего лишь стремится казаться настоящим, тогда как он — “кажущийся” и есть самый что ни на есть “настоящий”. Тот же, кто провозглашал себя первородным, был на деле плод самообмана. Ведь самый верный признак самообмана это стремление исполнять чужие роли, чтобы не быть самим собой.

И хотя первоначально самообман был всего лишь защитой от навязываемых чужих представлений, однако постепенно те, кто лишь казался “настоящим”, настолько увеличились в числе, что стали называть самообманом то, что противоречило их лживой сущности. Этот обман окружающих в том, каков я есть, и был для них самообманом. Я старался быть таким, каким меня хотели видеть, но обманывал при этом не столько других, сколько себя самого.

По мере того как контактов с окружающими людьми становилось все больше и они по преимуществу были, что называется, “рабочими” — то есть образовывались не по душевному влечению, а из-за необходимости совершить сделку и получить куш, — я все больше и больше отдавал сил тому, чтобы казаться моим деловым партнерам “своим человеком” (каким я на самом деле не был), и, естественно, все меньше времени оставалось для того, чтобы побыть одному и вновь ощутить оставшееся во мне первородное, очистившись от чуждых представлений обо мне. Постепенно необходимость быть “своим” для тех, кто мне был глубоко чужд, делало меня все более чужим самому себе, поскольку наибольшее количество времени я был уже не самим собой, а тем, каким я должен был быть и каким меня хотели видеть. Это был далеко не безобидный процесс, как могло показаться, и не наивная детская игра в притворство — это было то, что неузнаваемо изменило меня!

Постепенно наиболее часто используемая маска приросла к коже, став той видимой всем физиономией, которая отнюдь не являлась моим подлинным лицом. “Кажущиеся” все более проникали в меня, становясь большей частью моего Я. Им уже трудно было противостоять, поскольку я постоянно нуждался в них для контактов с деловыми партнерами. Постепенно эти чужие “я” перестали быть лишь временными гостями рабочих встреч, и однажды, ощутив свой численный перевес, они решили, что раз их больше, то они должны стать хозяевами положения и теперь могут определять, что есть подлинное, а что ненастоящее. И вдруг все то чужое, что составило большинство, стало называть себя подлинной сутью моей натуры, моим истинным Я, а все оставшееся было признано искусственным и ложным.

Попытки защищаться, чтобы отстоять свое естество, ни к чему не приводили, настолько я уже запутался, где “я”, а где “не-я”, где настоящее, а где чужое. А все потому, что механизм обмана и приспособления к окружающим, стремление казаться таким, каким меня хотели видеть, — этот механизм перестал служить внешним целям достижения успеха в сделках, а стал нацеливаться уже на мой внутренний мир. Обман других постепенно превратился в самообман. Конформист настолько вжился в свою роль — ведь он гений мимикрии, и в этом его суть, — настолько приспособился, что постепенно вжился в структуру моей личности и от количественного превосходства стал переходить в качество, меняя мое Я.

“Чужие” убеждали, при этом как всегда обманывая, что они вовсе не чужие, а самые что ни на есть настоящие, и их мощный хор заглушал слабые остатки первородного чувства. Они даже применяли научный лексикон, разъясняя, что личность как раз и есть совокупность всех общественных отношений, так сказать ансамбль представлений, которые возникают о человеке в результате его деятельности, тогда как основу взаимоотношений с окружающими составляют мнения окружающих людей.

На самом же деле это был отряд враждебных друг другу, и прежде всего мне, наемных головорезов, сплоченных одной целью: сделать меня “универсальным”, “коллективным”, “общественным”, — одним словом, “таким как все”. Они были отчуждены от всего, и у них не было ничего своего, — это были зомби коллективного сознания.

Целью их была не просто интервенция в мое Я, а уничтожение всякой самобытности, неповторимости, индивидуальности. Они хотели не разрушить, а завоевать меня через убеждение и внушение, и цель эта оправдывала средства, главными из которых были хитрость и обман.

Как было сладить с теми, кто опирался на силу науки и общественного мнения, не устававшими вдалбливать всем и вся, что только практика критерий истинности, — раз в делах ты такой, значит такова твоя истинная сущность; а уж в логике отказать им было трудно.

Но я чувствовал, чувствовал, что все это не так, однако выразить, а тем более аргументированно доказать, был не в силах. Мои ощущения не имели силы доказательств, а значит, были ненаучны и, следовательно, неистинны.

Так продолжалось много лет. Но где и как я мог отыскать аргументы в защиту своего первородного? Самое трудное состояло в том, что я не знал истинных намерений “чужих”. Мне казалось, что это всего лишь игра, как бы понарошку, что конформизм есть лишь временное приспособление к обстоятельствам, что требования ситуации сиюминутны, преходящи, что после я вновь стану самим собой и буду делать то, что считаю нужным, а не то, что требуют от меня окружающие.

Как наивен я был! Завоевав главенствующую роль, они — эти чужие представления о том, что я есть, — не удовлетворились своим количественным перевесом и стали претендовать на роль хозяина и господина. Но и это была лишь промежуточная их цель. На самом деле, не только мысли, но и поступки они хотели сделать чужими, чтобы то, что я прежде считал результатом приспособления, теперь стало выражением моих якобы “истинных” намерений, и к ним я уже был бы вынужден приспосабливать остатки того, что прежде было моим первородным.

Я стал жить не своей, а чужой, чуждой мне жизнью. Если прежде я искал объяснение своему конформизму, то теперь вынужден был оправдывать свои размышления о сокровенном и выпрашивать уединения, доказывая якобы несерьезность желания быть самим собой.

То, кем я был прежде в чуждых мне социальных ролях, подавило мою уникальность, и я стал делать то, что было не нужно моему первородному, но необходимо “чужим”. Сформированное социальным окружением честолюбие, тщеславие, страх (и спутник их — эгоизм) требовали удовлетворения. Я вынужден уже был посвящать все свое время тому, чтобы стать престижным, уважаемым и известным в обществе, при этом не уставая про себя повторять, что все это мне совершенно чуждо.

Моя жизнь заполнилась тем, что на самом деле было мне не нужно, и необходимость чего всегда вызывала у меня сомнение, хотя, делая что-либо, я почти всегда был убежден, что так и дόлжно, именно так и требуется поступать, раз того требует от меня общество.

Во что же в результате превратилась моя жизнь? Я почти окончательно подчинился силе обстоятельств, и уже ни времени, ни сил не осталось на спасительное одиночество. А главное, я все более убеждался, что именно так и нужно жить, что это и есть “настоящая” жизнь, раз она похожа на жизнь окружающих людей. В качестве неопровержимого доказательства мне указывали на мои успехи, достижения, признание. Но нужно ли мне все это было?! Тогда я еще сомневался, теперь знаю точно — да, нужно!

Удивительно? Неожиданно? Вы ждали, что я скажу “нет, не нужно”? Но вспомните: я настолько запутался в том, где чужое, а где подлинное, что уже потерял все ориентиры, а оценки посторонних еще более запутывали меня. Впрочем, можно сказать и обратное. Но и тогда, а теперь тем более, я бы не отказался от пережитого. Чем бы я стал без борьбы? Ведь распознавание самообмана и очищение от всего ложного и чуждого, от своего “чужого” и тех “чужих”, которые стали частью моего Я, — все это было борьбой первородного духа за самосохранение. В этой самозащите против интервенции, которую оппоненты называли интериоризацией, надеясь заставить склониться перед авторитетом науки, и происходило становление моего духа. Это и был процесс очищения! Но я, наверно, никогда самостоятельно не смог бы выбраться из этого театра мистификаций, который захватил меня и понес навстречу гибели, если бы меня неожиданно не вынесло на островок покоя больничной палаты, где появилась возможность прийти в себя, собраться с силами, обдумать происходящее и разобраться в себе.

Я всю жизнь пересиливал себя, боролся с собой, стараясь соответствовать требованиям, которые предъявляли ко мне другие люди. И это стремление угодить окружающим делало меня рабом чужих представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо.

Одно время я думал, что задача состоит в том, чтобы подняться как можно выше. Но поднимаясь и проходя по этажам власти, я чувствовал, что все дальше ухожу от себя и что не там, а быть может, в противоположном направлении нужно искать истинное — оно не в том, чтобы быть похожим на других, а в том, чтобы найти себя в себе! Я понял, что честолюбие и тщеславие лишь миражи, а погоня за ними губительна для духа. Но как распознать чуждое и первородное в себе?!

Я насиловал себя, заставляя достигать то, на что мне указывали как на цель жизни. И выдохся. А теперь вот лежу без сил, будучи уже не в состоянии бороться с собой и пересиливать себя.

Стоило только расслабиться, как сразу пришло понимание. Но не подумайте, что я вышел победителем из этой схватки с самообманом и теперь владею собой, зная, как надо жить, и не имея никаких проблем. Как бы не так! Понимание от действия разделяет определенное расстояние, преодолеть которое подчас труднее, чем заучить многочисленные тома собраний человеческой мудрости. Для этого требуется прежде всего воля. Лишь она дает сцепку понимания и побуждения, приводя к поступкам. Если бы я жил на острове, все было бы проще. Но в том-то и дело, что помимо моей воли я возвращен в свои прежние обстоятельства, уже для того, чтобы, зная пленительные свойства и обманную суть искушения, преодолеть его соблазнительную легкость, дабы, выбрав себя, начать переделывать обстоятельства. Это постоянное преодоление и должно стать сутью моей новой жизни. До гармонии еще далеко, да вряд ли она возможна, поскольку жизнь эта, со всеми ее соблазнами, возможно, дана нам для преодоления всего чуждого в себе и взращения в опыте любви своего первородного духа”.

— Всем привет.

В палату вошел мужчина средних лет с перевязанной рукой и обвел всех веселым взглядом.

— Я к вам, — сказал он и, подойдя поочередно к каждому, протянул для рукопожатия здоровую руку.

— Женя.

— Александр Иванович, — недовольно пробурчал сосед Дмитрия с койки напротив.

— Евгений.

— Боря, — весьма равнодушно заявил Димин сосед справа.

— Женя.

— Дима.

Странно, но только благодаря новенькому Дмитрий узнал имена своих давнишних соседей по палате. Прежде никакого желания представляться и рассказывать о себе он не испытывал, поскольку все его мысли были заняты обретением душевного равновесия. Еще не найдя новой точки опоры, Дмитрий чувствовал, что как никогда верит в себя, и в то же время недоумевал: откуда взялась эта уверенность? Он ощущал, словно кто-то поддерживает его и, не позволяя скатиться в пропасть отчаяния, удерживает над бездной.

— Ну, как вы тут поживаете, как кормежка, чем занимаетесь? — стал весело расспрашивать новенький, видимо, не привыкший унывать.

По первому впечатлению это был компанейский парень, которому всегда и везде рады, кто не дает окружающим грустить и у кого, кажется, никогда не бывает проблем.

Дмитрий молча наблюдал за весельчаком, а соседи неохотно удовлетворяли любопытство своего нового соседа по палате.

— Вот лежим, в потолок плюем. Сам знаешь, в больнице не сладко.

— Да бросьте вы, — задористо парировал Женя. — Лежать — не работать. Да и медсестры тут, наверно, симпатичные. А?

— Ты-то сам как сюда попал? — спросил Александр Иванович. — Что с рукой?

— Да вот поехали вечером с другом кататься на велосипедах, а тут, как назло, яма. Велосипед, конечно, вдребезги. Ну а я плечо вывихнул.

— Как же тебя угораздило? — с ехидцей спросил Борис.

— Выпили с приятелем, вот и не заметили ямы посреди дороги. Теперь рукой не двинуть. Ну да все это ерунда. Вы лучше расскажите, какие тут бабы?

“Только Дон Жуана нам не хватало, — подумал Дмитрий, и прежнее безразличное отношение к новичку сменилось неприязнью. — Неужели у него нет никаких интересов в жизни, кроме женщин? Или для него они единственный способ самоутверждения?”

— Нам тут не до баб, — с усмешкой произнес Александр Иванович. — У меня радикулит, у Бори мениск на коленке, Ну а Дима, сам видишь, в каком состоянии. Так что мы тут только телевизор смотрим.

— А кроссворды любите разгадывать? — спросил неунывающий Женя. — Я лично очень даже предпочитаю. Вот взял с собой несколько штук. Кто знает, как назывался легкий наемный экипаж в Западной Европе?

Женя обвел палату вопрошающим взглядом, но поскольку никто не ответил, задал другой вопрос:

— Ну, а как называется валюта Мьянмы?

Дмитрий не любил разгадывать кроссворды, поскольку считал это занятие бессмысленным.

“Что толку знать все ответы в кроссворде, но не знать, зачем и для чего живешь? — подумал Дима. — К чему обилие бесполезных знаний, когда главные вопросы остаются без ответа? Да будь у меня в памяти вся энциклопедия, умей я лучше других разгадывать и составлять кроссворды, но если это не учит жить, не помогает осознать смысл каждого дня, то какой прок от того, знаю я название роскошного материала для вечерних нарядов из шести букв или не знаю?”

Пока Дмитрий размышлял над бесцельностью поиска ненужных ответов, Женя без посторонней помощи сумел разгадать начатый кроссворд и принялся за следующий. Он с таким упоением подыскивал возможные варианты и при этом был так по-детски счастлив, что трудно было ему не позавидовать. Каждый раз, когда ответы совпадали и по горизонтали и по вертикали, лицо Жени приобретало самодовольное выражение.

— Почти все разгадал, — не без ребячьей гордости сказал Женя. — Только не знаю, как назывался римский наместник во времена Иисуса Христа.

— Прокурор? — предположил Александр Иванович.

— Прокуратор, — поправил Дима, забыв о нежелании участвовать в бессмысленном занятии.

— Подходит! — радостно воскликнул Женя. — Точно, прокуратор.

Легкость, с которой Евгений разгадывал кроссворды, удивила Дмитрия. Нельзя было не признать, что Женя много знает, хотя эти знания носили, по всей видимости, случайный, бессистемный характер. Но сам факт удержания в памяти такого объема сведений говорил о многом, а потому Дмитрий решил познакомиться с новичком поближе.

— Послушай, — обратился он к Жене, — какой смысл в разгадывании кроссвордов? Знаю я или не знаю, как называется ювелирная техника из девяти букв, это ведь ровным счетом ничего не значит. Что проку от всех этих знаний?

— А разве во всем обязательно должен быть какой-то смысл? — парировал Женя. — Нужно ведь чем-то заниматься. К тому же, когда разгадаешь сложный кроссворд, начинаешь себя уважать.

“Как я и предполагал, это прежде всего потребность в самоутверждении”, — подумал Дмитрий, и спросил:

— Если я не умею как ты лихо разгадывать кроссворды, что же мне, перестать себя уважать?

— Не умеешь, так не умеешь. А я умею. Вот и все, — спокойно ответил Женя.

“Нет, тут есть еще что-то, — усомнился Дмитрий, — И скорее всего, завышенная самооценка”.

— Может, в картишки сыграем? — предложил Женя.

— Не люблю азартные игры, — отказался Дмитрий.

— А я вот очень даже уважаю. Ведь игра позволяет узнать, счастливая у тебя судьба или нет. Может, сыграем на удачу?

— А что такое удача?

— Не знаю. Да и зачем знать?

— А что такое, по-твоему, судьба?

— Я предпочитаю об этом не задумываться. Думай не думай, все равно ничего не изменится.

— Разве то, что ты узнаешь о себе и об окружающем мире, не меняет твоей жизни?

— А почему она должна меняться?

— Послушай, неужели ты не хотел бы узнать свою судьбу?

— Конечно, хотел бы, — не задумываясь, ответил Евгений. Но спохватившись, добавил: — хотя, наверно, нет. Да и зачем? Живу себе и живу как придется.

Поскольку Женя выглядел человеком незаурядным, Дмитрий решил задать ему вопросы, в поисках ответа на которые мучился сам.

— Но ведь нельзя жить, не задумываясь над тем, зачем и для чего живешь?

— Почему же нельзя, можно. Разве я всегда должен думать о том, что совершаю? Да и какой прок размышлять о завтрашнем дне, когда не знаешь, что может случиться сегодня? А тебе разве не лень все время мозгами шевелить?

— Нет, потому что это и есть моя жизнь. Не может быть лени там, где начинается самореализация.

— Непонятно ты говоришь.

— Что же здесь непонятного?

— Для меня слишком сложно. Да и не хочу думать.

Судя по тому как отвечал Евгений, разговор был ему не интересен. Очевидно, он старался не задавать себе трудных вопросов, чтобы не терзаться сомнениями в том, правильно ли прожит день. Но Дмитрий уже не хотел бросать начатого разговора, который был ему необходим, как пища, ведь ни с кем из соседей по палате он не разговаривал на подобные темы, а новичок казался находкой среди нудных будней вынужденного бездействия.

— Жизнь хитрая штука, — позевывая, заметил Женя.

— Это мы хитрим, а не жизнь, — спокойно возразил Дмитрий. — Самообман как наркотик, отвыкнуть от него практически невозможно. Мне жизнь представляется блужданием в темном лабиринте в поисках выхода. А тебе?

— Разве нельзя ничего не искать и жить спокойно? Лично я плыву по течению, и доволен.

— Ну и куда плывешь?

— А почем я знаю. Да и зачем знать?

— Чтобы предвидеть и управлять, — не унимался Дмитрий. — Ведь должна же быть в жизни какая-то цель.

— Разве вообще может быть у жизни цель? — ложась на кровать, равнодушно произнес Женя. — Да и зачем думать над тем, что ждет впереди? Если что-то неминуемо произойдет, все равно ничего не изменишь. Чему быть, того не миновать. Так стоит ли об этом раздумывать? Гораздо лучше просто жить и наслаждаться всеми доступными удовольствиями.

Дима почувствовал, что ему нечего возразить. По-своему Женя, безусловно, был прав.

Трудно сказать, что правильнее: усиленно грести, стремясь побыстрее приблизится к финишу, или же плыть по течению, наслаждаясь покоем и красотой окружающей природы. Но если бросить весла и отдаться на волю волн, то в чем тогда отличие между движением мудреца по течению и бездумным скольжением по реке жизни?

— Ты же умный парень, Женя, и не можешь не понимать, что за всей этой суетой скрывается нечто главное, ради чего мы живем. Да и в самом течении жизни есть какая-то закономерность.

— Может быть. Только что мне до того? Даже если я буду думать, зачем и почему течет река, у меня в жизни ровным счетом ничего не изменится. Важно лишь, куда и откуда она течет.

— А если вдруг возникнет преграда? Ведь не всегда жизнь течет плавно, встречаются и пороги. Как ты определишь, к какому берегу пристать и с какой стороны обходить препятствие?

— В моей жизни, слава богу, не было никаких особых преград и, надеюсь, не будет.

— А если все-таки возникнут? Ты же сам сказал, что не знаешь, что может ждать впереди.

— Вот когда возникнут, тогда и будем думать.

— А я полагаю, — вмешался в разговор вошедший в палату незнакомец, по всей видимости, сосед по отделению, — человек всегда должен быть чем-то занят, иначе всякая чепуха в голову лезет. До хрена думать вообще вредно.

— Саша прав, — поддержал гостя Борис.

— Но ты же неглупый человек, — вновь обратился к Евгению Дмитрий, — и не можешь не размышлять, для чего живешь. Ведь даже плывя по течению, невозможно не задумываться над тем, что во всем присутствует какой-то смысл.

По виду Жени нетрудно было догадался, что он хочет закончить неприятный для него разговор.

— Не надо человеку забивать голову всякими мыслями, — сказал Саша. — Она должна быть светлой и прозрачной, свободной от всяких философий.

Дмитрий даже не нашелся, что ответить на подобное высказывание.

Позвали на обед, и разговор прервался.

“Может быть, я просто влез человеку в душу, и это вызвало естественное отторжение, — предположил Дима. — Каждый защищается от постороннего вмешательства, скрывая от всех, а прежде от себя самого неразрешимые вопросы. Но если бы я не испытывал симпатии к Жене и не ощущал некой схожести между нами, то вряд ли стал докучать ему расспросами. Пытаясь узнать человека получше и обрести единомышленника, я прежде раскрываюсь сам. Вот и в Жене я почувствовал нечто родное — душу неуверенную, пытающуюся спрятаться в повседневной суете от мучительных сомнений, которая спасается бегством от себя через наиболее легкие способы самоутверждения. А ведь еще недавно так жил я сам.

Кажется, словно это было вчера. Я уплывал подальше от людей вниз по лесной речушке, петляющей среди дикого леса, предполагая, что ключ к постижению всех тайн мира заключен в умении оторваться от суеты. Сидя в лодке и с нетерпением ожидая, что откроется за следующим поворотом реки, я ощущал себя удивительно молодым; когда же греб, поднимаясь вверх по течению, то с грустью наблюдал, как исчезают, словно уходящие годы, за поворотом знакомые места, каждый раз гадая, какие новые преграды ждут меня впереди. Что же давало наибольшее постижение бытия: когда не сопротивляясь плыл по течению или когда с трудом преодолевал встречающиеся преграды?

Плавное течение убеждало полностью отдаться удивительному ритму покоя, с которым река вползала в кажущийся покинутым всеми лес. Зацепившись за островок незабудок, лодка останавливалась, и нужно было взять весла, чтобы продолжить движение. Но стоило только подумать об этом, как неизвестно откуда взявшийся ветер сносил лодку, и в естественном скольжении вновь открывалась возможность познавать тайну окружающего мира. Русло, образованное, быть может, тысячелетиями, позволяло, полностью доверившись мудрому течению реки, не застревать надолго у очередного препятствия.

Даже продолжительное время оставаясь в неподвижности, я не испытывал желания поскорее взять в руки весла. Каждый раз вынужденная остановка дарила неожиданную встречу, посредством которой природа раскрывала тайный смысл своего откровения. Но стоило только попытаться вырулить между встречающимися на пути препятствиями, как тотчас пропадало и чувство покоя, и неслышный ритм дикой лесной жизни, сливающийся с биением сердца, и ощущение полного растворения в беззвучном колыхании деревьев.

Я плыл в тишине этой давно позабытой, а потому непонятной жизни, и только память чувств откликалась всплесками радости на шорох скользящей мимо прибрежной травы да на грациозный танец водорослей в прозрачной воде.

Готовая принять в себя все, вода олицетворяла саму жизни, даря покой и защиту. В ней растворялись все несчастья и беды, а мерное течение реки вселяло покой и уверенность в неизменности всего, ведь жизнь могла исчезнуть только вместе с водой. Как много заключено и в то же время скрыто от глаз в прозрачности воды. Она чиста и холодна, но может быть теплой и грязной, может превращаться в пар и в лед, оставаясь все той же, меняя лишь формы, но всегда сохраняя свои свойства, — а потому не существует ничего более изменчивого и постоянного, чем вода. Не это ли идеальная форма существования?

Звук весел заставлял взлетать с насиженных мест диких уток, а мое молчаливое, созвучное лесной тишине движение по течению позволяло увидеть удивительный и непостижимо прекрасный танец купающегося в прохладных водах ужа.

И все-таки я чувствовал себя здесь чужим. Мое присутствие нарушало неслышную гармонию лесных шорохов. Вторгаясь на чужую территорию, я ощущал, как сотни глаз настороженно наблюдают за мной. Беззвучно скользя вместе с рекой мимо сказочной красоты полян, я чувствовал себя в гораздо большей степени близким этой лесной тишине, нежели суетливому шуму людских сообществ.

Как приятно молчать...

Проплывая под нависшим над рекой сухим деревом, я невольно спрашивал себя: готов ли умереть прямо сейчас, если дерево упадет на меня, и что думать, если оно обрушится минутой позже. Трудно было не размышлять над тем, что, возможно, для кого-то это падающее дерево станет судьбоносным.

Я плыл все дальше и дальше, не желая думать о том, что ждет меня за очередным поворотом и где, собственно, эта река кончается. Хотелось, чтобы она не кончалась никогда, хотелось позабыть обо всем на свете и, став частичкой леса, в тишине спокойно наблюдать за байдарочниками, которые проплывали мимо покоя и красоты, спеша к устью реки и не замечая моего счастья.

Не хотелось никуда спешить, и при каждом повороте сердце сладостно замирало в предвкушении еще большей красоты. Река, деревья, птицы, рыбы становились родными, когда я черпал в них неизведанное ранее переживание, представляя себя соломинкой, наравне с другими, плывущими из ниоткуда в никуда.

Хотелось остановить мгновение этого счастья, слиться с ритмом танцующих водорослей, раствориться в покое окружающего леса, стать все равно кем, лишь бы остаться в этом счастье навсегда. Однако течение неумолимо несло меня дальше, оставляя в подарок лишь фотоснимки воспоминаний.

Дата добавления: 2015-05-09