Любовь. 1 страница

Бога, потому что Бог есть

Кто не любит, тот не познал

Бящий рожден от Бога и знает

Бить друг друга, потому что

Блуждения.

Тот не слушает нас. Посему-то

Мы от Бога: знающий Бога

Их.

Ворят по-мирски, и мир слушает

слушает нас; кто не от Бога,

узнаем духа истины и духа за-

7 Возлюбленные! будем лю-

любовь от Бога, и всякий лю-

Бога;

— Что это ты читаешь? — спросил Женя.

— Библию, — нехотя ответил Дмитрий.

— И не надоело?

Дмитрий промолчал.

— У меня есть прелюбопытнейший эротический роман и газеты с любовными объявлениями. Хочешь? — предложил Женя.

— Нет, спасибо.

— Я положу на тумбочку, может, заинтересуешься.

Прихватив телевизор, Женя вышел из палаты. Дима посмотрел на то, что оставил ему сосед. Это были газеты, в которых печатали любовные объявления, и дешевый бульварный роман. Дмитрий не читал подобного рода газет, поскольку был убежден — абсолютное большинство из посылающих объявления, в которых люди предлагают себя в качестве спутников жизни или партнеров по сексу, пишут либо от скуки, либо из корыстного интереса.

Для мужчин такие газеты служили развлечением — неким подобием сексуальных анекдотов с картинками, а для женщин представляли лотерею, где был шанс выиграть себе мужа или, на худой конец, любовника. Все объявления в таких изданиях можно было поместить под рубрикой “хочу выйти замуж” или, что более правдиво — “хочу мужика”.

Что касается эротических романов, то Дмитрий их не читал, поскольку никогда не представлял себе любовь как сладенькую потугу удовольствия; для него она была неизбежным страданием, горечь которого необходимо испить до конца.

“Почему они не читают Библию? Почему? Может быть, потому, что сила заключенных в ней слов требует действия, изменения, которого люди всячески избегают?”

В который раз, столкнувшись с вопросом, прав коллектив или личность, Дмитрий спросил себя, почему он опять остался в одиночестве; и отчего он не такой как все; почему его воспринимают как чужака; и почему каждый раз приходится бороться за сохранение своей индивидуальности, как борется талант среди посредственностей, как художник среди мещан, как творец среди обывателей, как...

“Стоп! Я не прав, — одернул себя Дмитрий. — Народ хочет развлечений, где все просто и понятно, а ты желаешь самоистязаний никому не нужными рефлексиями. Нет мещан, ведь и ты мещанин, нет обывателей, ведь и ты обыватель, нет серых личностей, поскольку кто возьмется отделять серых от не серых. Осуждая других, ты необоснованно проецируешь на них свои собственные отрицательные черты. Что видишь в окружающих, таков ты сам! Если будешь осуждать людей, то ничего не поймешь ни в них, ни в себе”.

Дмитрий вдруг поймал себя на мысли, что говорит совсем не так, как раньше; при этом он испытал странное ощущение, будто видит себя со стороны и критически оценивает свои слова и поступки, зная, как его будут вспоминать.

В надежде найти поддержку своим мыслям и чувствам Дима включил приемник. Неказистым попыткам человеческой речи выразить всю глубину переживаний он предпочитал звуки музыки. Звучащие в унисон вибрациям души, они доставляли ни с чем не сравнимое наслаждение. Безошибочно угадывая чувства, которые волновали в данный момент, музыка всегда была созвучна настроению, всегда была в радость, но главное — она понимала без слов!

Только музыка поддерживала в минуты усталости и сомнений, возвращая нормальное самочувствие. Когда становилось невмоготу, Дмитрий убегал из дома в театр, чтобы окунуться в атмосферу сказочного празднества, или же шел в филармонию, будучи не в состоянии увидеть звездного неба сквозь непроглядные серые будни.

Филармония казалась храмом спасения, где можно было укрыться от удушающей суеты. Там он чувствовал себя как дома. Нет, даже лучше. Здесь его никто не мучил! Это был подлинный дом, где ему всегда были рады, и где всегда было хорошо. В этих стенах он мог спокойно побыть собой. И наслаждаясь игрой чувств, он отдыхал душой, счищая с себя липкую грязь мещанских пересудов, не в силах, однако, полностью избавиться от тошнотворного запаха семейных скандалов.

Музыка представлялась священнодействием! Она оживляла давно позабытое и открывала ранее неизведанные чувства, пробуждая от равнодушия и заставляя сострадать. Дмитрий чувствовал себя абсолютно беззащитным от ее гипнотического воздействия. Музыка приводила в экстаз и могла довести до состояния транса, неудержимо проникая сквозь все преграды.

Он жаждал просветления, и достигал просветления, когда звучали мелодии Чайковского. Позабыв о мирском, под звуки пятой симфонии он летал под узорчатыми сводами, а потом долго не мог прийти в себя от столкновения с земным. Это были словно две реальности — небесные мелодии Чайковского и засасывающее болото каждодневного быта с мерзким запахом человеческих инстинктов.

Полифония Баха прорывалась сквозь толщу столетий, вызывая чувства, которыми много столетий назад жили, и сейчас живут люди — сострадание, счастье, восторг... Дмитрий погружался в мир звуков и готов был находиться в нем сколько хватало дыхания, однако никогда не мог понять, чем же так привлекают его звуковые вибрации, способные вызвать резонанс созвучных переживаний — ответные чувства любви, радости, боли. Музыка казалась дорожкой из облаков, уходящей в заоблачную высь. Но... после красочного мира звуков нужно было возвращаться в холодную мрачную реальность, где на выходе из храма уже поджидали коммунальные склоки. И каждый раз момент перехода из праздника в серую повседневность причинял неимоверную боль, отчего хотелось плакать.

Дима почитал музыку величайшим из искусств, поскольку она лучше чем что-либо могла сохранить и передать всю гамму его настроений. Проникавшие сквозь столетия и оживающие в звуках, чувства Бетховена и Моцарта создавали в душе переживания, которые испытывали сами великие композиторы. Казалось, гении дарили благодарным слушателям то, на что в действительности мало кто из людей был способен.

Вдруг Дмитрий вспомнил, как однажды по пути в филармонию он остановился в подземном переходе, завороженный чарующим звучанием саксофона, на котором, в сопровождении синтезатора, играл молодой парень. Плененный восхитительным игрой, Дмитрий долго стоял рядом с саксофонистом, позабыл о Бахе, музыку которого намеревался слушать в филармонии. Джаз был не менее прекрасен, чем токката и фуга ре минор. Полностью растворившись в обворожительной мелодии, Дима ощутил, как вдруг она подхватила и стремительно пронесла над освещенной Европой, приземлив в подземном переходе где-то вблизи Елисейских полей. В тот момент Дмитрий понял: всякая музыка хороша, если она позволяет позабыть о себе и превратится в звуки, которым нет границ, которые будят воображение, помогая перемещаться во времени и пространстве.

Искусство создания мелодии казалось сродни колдовству. Дмитрий был убежден: только люди глубоко и тонко чувствующие — такие таланты как Чайковский и Моцарт, Бетховен и Бах — могли уловить вибрации, что неслись из другого измерения. Музыка этих композиторов казалась отголоском потустороннего мира, и не случайно поэтому ее называли божественной, — настолько прекрасны мелодии пятой симфонии Чайковского и реквием Моцарта, удары судьбы, сливающиеся со стонами любви, Бетховенских сонат, и звуки Шнитке, застывшие на кончике нерва. Музыка, как, впрочем, и все искусство, решала вечную проблему Любви и Судьбы, пытаясь выразить торжество жизни в ее неодолимом трагизме.

Каждый раз с необычайным волнением слушая непостижимой красоты увертюру-фантазию “Ромео и Джульетта”, Дмитрий переживал восторг, счастье и боль героев, ощущая исступление их страсти, и при этом ловил себя на мысли, что, наверно, нет ничего прекраснее этих звуков, дарящих неизъяснимое блаженство; он изнемогал от любви, и слезы текли сами собой, негодовал и одновременно прощал всех, с кем был в ссоре.

“Почему хочется плакать? Каким образом музыка вызывает во мне слезы? Может быть, музыка это есть слышимые нами чувства?”

— Что у тебя за похоронный марш? — Голос вошедшего Бориса заставил вздрогнуть. — Неужели нет ничего повеселее?

Не ответив, Дмитрий надел наушники и закрыл глаза, желая остаться наедине с чарующей мелодией, — он хотел, чтобы как можно дольше длился этот нескончаемый каскад чувств. Кажется, никогда прежде так глубоко знакомая мелодия не проникала в душу. Слушая завораживающие звуки, Дмитрий ощущал, как тона и полутона наполняют его, и весь он словно погружается в особую среду. Ему казалось, он плывет, все выше и выше возносясь по поднимающемуся в небеса потоку блаженства, проходящему сквозь него, переживая при этом мгновения бесконечного восторга.

“Что это за чувство, взрывающее нас изнутри и уничтожающее границы рассудочности? Оно затмевает здравый смысл, заставляя поступать немыслимым образом, делая нас одновременно безумными и счастливыми”.

Дмитрий вдруг отчетливо ощутил, как люди, со своими отяжелевшими под грузом желаний телами, находятся далеко внизу под теми, кто жив лишь духом, и кому любовь позволяет подниматься под облака.

“Что за наваждение! Что это за умопомрачительное чувство, которое словно расширяет меня изнутри, позволяя взлететь? Отчего эти звуки так близки и созвучны моим переживаниям? Почему я плачу? Быть может, это игра скрипки создает в душе резонанс, сливаясь с шумом падающих слез? Наверно, у каждого чувства есть своя нота — частота соответствующей вибрации. Да, музыка — она живая!”

Весь проникшись божественным звучанием, Дмитрий вдруг почувствовал понимание: “Мы теряем любовь, потому что сами отказываемся от любви, предпочитая вещи. Но вещь можно потерять, вещи можно лишиться — и это рождает страх. А любовь живет во мне, и принадлежит только мне. Потому тот, кто выбирает любовь, не боится смерти!”

Глаза закрылись сами собой под воздействием магической мелодии апофеоза “Щелкунчика”. Казалось, звуки проникали из непостижимых глубин, пронзая душу насквозь, отчего хотелось прыгнуть с отвесной скалы и, стремительно падая вниз, вдруг взмыть вверх, будучи подхваченным потоком невероятного счастья! “Что наша жизнь — одно мгновенье и жажда вечной красоты. Знакомо каждому волненье, когда хотим влюбляться мы. Что выбрать: вечно жить в покое, все дни заполнить суетой, или сгореть в той драме стоя, околдовав себя мечтой? Куда идти, к чему стремиться, какой превыше всех удел? Мы можем разве что влюбиться, чтоб в чувств проникнуть беспредел. Я Вечности не пожелаю, — зачем тогда мне жизнь дана. В ней все любовь — я это знаю, — Рай здесь, к чему нам небеса. Мы все надеемся на чудо, живем желаньем доброты. Разубедить нас очень трудно, ведь мир — творение мечты. Я знаю, смерть всему наукой — любви и ненависти злой. Пускай любовь мне будет мукой, но станет, может быть, судьбой!”

Где бы ни находился, Дмитрий продолжал искать ту, которая в мире одна на сотню лет. Однако сколько ни вглядывался в лица красивых женщин, они не вызывали особого интереса, — это были либо акулы, ищущие свою добычу, либо глупая треска, стремящаяся не отбиться от стаи, приобщившись к модному поветрию, и желающая во что бы то ни стало быть не хуже других. В лицах было одно и тоже отражение пустоты, а в глазах зеленоватый отблеск. И чем очаровательнее казалась внешность, тем вероятнее, что внутренность была заполнена шоколадом.

Ни в одной красивой женщине Дмитрий не находил столь же прекрасного внутреннего мира. Чаще всего это были лишь матрешки с разукрашенными лицами. Красивые, в обилии косметики, мордашки искали либо зеркало, либо золото. В каждой из них было что-то не свое: на одной дорогая шуба, на другой бриллиантовое колье, на третьей блестящие колготки. Эти длинные ноги, узкие руки, тонкие шеи, пухлые губы, уши, не слышащие ничего, кроме своих жующих челюстей, — все они чего-то от него хотели. Они тоже искали. Искали зеркало. Черт всегда подставляет зеркало!

Дмитрий сгибался от тяжелой бронированной защиты, под которой стонала его душа, желая открыть себя нараспашку. Но никому это было не нужно. Ему хотелось выть и кричать от боли и отчаяния на весь мир, но его никто не слышал. И даже выслушать не хотел!

Глядя в лица красивых женщин, Дмитрий страстно желал проникнуть в их внутренний мир, дабы узнать, что сокрыто в их сердце. Общение с представительницей противоположного пола было постижением иного мира, иной цивилизации. Он готов был отдать все, чем располагал, мечтая без остатка раствориться в женщине, чтобы вместе с ней упасть в глубокий колодец души и, оставив там все, что может держать на земле, взлететь под небеса и никогда более не возвращаться в прежнюю жизнь.

Потребность в женщине была желанием к ангелу прикоснуться!

Но никого вокруг, одни надушенные манекены.

“Тело, одно только тело, и пустота внутри, — с горечью констатировал Дмитрий, глядя на длинноногих красавиц, будто сошедших со страниц журнала мод. — Возможно, это оттого, что красивая женщина вся поглощена производимым внешним эффектом, и ей некогда задумываться о подлинном? Мысли ее заняты прической, размером декольте, модным макияжем. Ах, если бы люди столько же заботились о состоянии души, сколько о состоянии волос... Нет, не внешность обманчива, но красота! Красота вещь необъяснимая — как морозный узор на стеклах. Что делает красивыми снежные торосы: мастерская ветра или наше воображение? И почему они кажутся нам прекрасными? Только потому, что соответствуют нашим представлениям о совершенном?

Красота. Что делает с нами красота! Это не просто мечта, ищущая воплощения в любви, а нечто большее. Это напоминает гипноз, когда мы становимся пленниками собственного воображения и готовы, как лунатики, следовать за красотой повсюду, бежать за ней, в надежде поймать милостивый взгляд, делающий нас счастливыми. Когда глаза любуются очаровательной наружностью, воображение дорисовывает остальное, заставляя восхищаться носителем чуда. Красота околдовывает, и мы, не замечая того, что скрыто за прекрасной оболочкой, добровольно отдаем себя в плен собственных иллюзий. Красота восхищает, возбуждая любовь, однако не она является символом совершенства. Не всякая красота истинна, но всякая истина прекрасна! Красота от Сатаны. От Бога — доброта! Да, именно доброта путь к Совершенству”.

Дмитрий вдруг отчетливо ощутил различие вибраций, которые вызвала холодная красота инструктора по лечебной физкультуре и тепло доброй всепонимающей Марии.

“Ну почему, почему все мысли о любви оканчиваются поиском женщины? Неужели нет других воплощений этого чувства? Никто не понимает моей любви! Ни одна женщина не приняла меня таким, каков я есть!”

Чем больше он старался быть естественным, тем более его не понимали и чурались, словно сбежавшего из психбольницы идиота. Возможно, открытая нараспашку душа устрашала своей глубиной, отталкивая тех, кто желал теплого и безопасного уюта, а не леденящего бесстрашия готовности ко всему.

Некоторые называли его человеком глубоко и тонко чувствующим, но Дмитрий знал, что, в конечном итоге, вся развитость чувств и богатство души выражается в желании и способности сострадать.

Он ходил весь погруженный в себя, не замечая никого вокруг. Иногда казалось, что невыраженные чувства взорвут изнутри и подобно вулкану выбросят на окружающих успевшую перебродить и превратившуюся в ненависть невостребованную и непонятую любовь. Было ужасно тошно, хотелось плакать, но он только сильнее сжимал зубы, подавляя безудержную злобу на всех и вся.

Дмитрий видел себя то угрюмо разгуливающим среди пустеющих залов филармонии, то мечущимся, подобно одинокому степному волку, заблудившемуся в каменном лабиринте ночного города среди абсолютно чужих ему существ, где нет и не может быть того, кто бы его понял и принял. Он бродил по бесконечным закоулкам в поисках тупика, надеясь найти выход и ощущая себя при этом атомной бомбой, скрытой под тщательно отутюженным костюмом, которая ищет последних граммов вещества, чтобы могла начаться цепная реакция готового все уничтожить взрыва. Но как только отчаяние доходило до самоубийственной черты, Дмитрий вдруг начинал смеяться, хотя на самом деле хотелось выть от удушающей тоски; слезы комом застревали в горле, и сдержать их было невозможно.

Порой Дмитрий сам не знал, чего хочет. Он искал глаза, любовь в глазах, глаза, наполненные любовью. Но главное, он искал чувство, — ведь все производно от чувства и живет лишь благодаря чувствам. Без чувств мы мертвы!

Безнадежно заглядывая в красивые женские лица, Дмитрий жаждал узнавания, ища очи, отрешенные от суеты. Порой он так увлекался, что не замечал ничего вокруг, даже красного сигнала светофора. Но не найдя взора, обращенного внутрь себя, Дмитрий все же не переставал искать в лицах красивых женщин тень одухотворенности или хотя бы проблеск мысли, желание сбежать от скучной повседневности в мир грез — далеких и счастливых. Он подставлял им свои глаза в надежде, что кто-то заглянет в его душу, но наталкивался на непонимание готовой ко всему проститутки, мечтающей подороже себя продать; пытался рассказать о любви, а они лишь выгибали спину, изящно выставляя ноги в блестящих колготках; и не было даже искры соприкосновения, а только дрожь пробегала по телу, словно его касалась холодная ядовитая змея.

Не желание любить, а желание иметь — вот что можно было прочитать в этих выставленных для всеобщего обозрения разукрашенных глазках. Рассуждали их владелицы так: “Раз я красива — а я красива! — значит, имею возможность получить от жизни все что захочу”.

“Люблю” или “не люблю” превратилось в “дам” — “не дам”.

Рекламный блеск этих кокоток не вызывал даже предчувствия любви. Это была только красота, и ничего более. Как мало!

Можно было долго любоваться совершенством линий, но никогда просто красота не возбуждала желания любить, если не было в ней одухотворенности.

Чего же он искал? Красоту? Да, но какую-то сумасшедшую красоту. Хотя, прежде, наверно, чистоту. Да, чистоту! Но красота и чистота отнюдь не синонимы, и, выбирая одно, можно было оказаться без другого. Иногда, глядя на красивую женщину, казалось, что это сама любовь. Однако никогда красота и чистота не совмещались. Красота могла стимулировать эротические фантазии, но любовь — как вздох, застывший в выси, — могла вызвать только чистота.

“Все хотят чистоты, а в особенности те, кто измарался в грязи. Красоту давно превратили в товар, захватали липкими руками. Продается уже не только тело, но и красота. Что же тогда спасет мир?!”

Не всякая красота привлекала внимание Дмитрия, а какая-то особенная — наполненная страданием и отточенная болью, при одном виде которой он испытывал нечто подобное головокружению, чувствуя, как за спиной начинают расти крылья. Он жаждал умопомрачения, красоты, слитой в его воображении с самоотверженностью и самопожертвованием любви, любви без страха, для которой смерть — лишь возможность сохранить себя в неизменности, перейдя при этом в Вечность.

Но почему именно от красивых людей Дмитрий ждал одухотворенного внутреннего мира? Возможно, потому, что считал красоту неким признаком божественной милости, своего рода оттиском Совершенства, проявлением вдохновенной работы духа?

Когда встречались красивые лица с проблеском духовности, Дмитрий, будучи не в силах справиться с собой, ощущал, как происходит изменение его мироощущения и внутри словно раскрывается неведомое ранее пространство.

Он часто спрашивал себя: чего же они хотят, эти симпатичные девушки, однако ответа не находил. Возможно, они ждали красивого и богатого, не понимая или не желая понимать, что богатство и духовность несовместимы. Они искали свою сказку, он — свою.

Но вот однажды Дмитрий увидел глаза, которые смотрели на него со скорбью и отрешенной радостью. Увидел, и чуть не заплакал. Это были очи, очи, полные любви! И тогда он понял, что всегда искал именно их! Долго и неотрывно Дмитрий смотрел на лик Казанской Богородицы, и ему начинало казаться, что он любит ее. И тогда изображение переставало быть иконой, становясь чем-то большим — идеалом женщины, которую он всегда хотел любить. Но в этом не было фетишизма, это не было поклонением кумиру, ведь главное состояло в том, что он любил, любил, и все измерялось этим чувством!

Дмитрий начал задыхаться под тяжестью собственного воображения. Казалось, нет средств от удушья грез, сдавливавших грудь желанием невозможного. И не было никого, чьи губы влили бы в него спасительное дыхание.

Дмитрий пытался понять, откуда в нем эта мечта об идеальной женщине, которая любит несмотря ни на что и даже способна умереть ради любви? Конечно, были женские образы, долгое время мучившие своей сказочной невозможностью, но книжным рассказам Дима уже давно не верил. Жизнь виделась отнюдь не сказкой, где желаемое выдается за действительное, а любовь представлялась как испытание и неизбежная мука.

“Мужчины придумали себе женщин! Они выдумали глупую чистоту и упрямую верность. Гермина, Хари, Маргарита — все воплощение мечты. Когда душа в тоске забыта, любовью входите вы в сны. Ведь в жизни ты не существуешь, ты вся реальности чужда. Но если хочешь, то разбудишь от суеты забытия. Ты вся мечты моей творенье, осенней грусти и тоски. Твое я слышу повеленье поверить вечности Любви. Пусть нет на свете Маргариты, что Мастера в Москве нашла. Когда надежды все разбиты, смерть, может, лучше, чем тоска. Ведь образ милой Маргариты лишь плод булгаковской мечты. В реальности же мы убиты предательством родной жены”.

Дмитрий вдруг отчетливо ощутил, как груз накопившихся за долгие годы мечтаний, с каждым днем продолжающих возрастать, как-то сразу навалился на него, отчего трудно стало дышать, — настолько сознание оказалось сжато прессом собственных иллюзорных представлений.

“Быть может, эти мечтания об идеале есть некая воздушная подушка, своего рода подпорка, не позволяющая реальности раздавить хрупкое человеческое сознание? А может, это было всего лишь нереализованное либидо, не дающее покоя?”

От последнего предположения Дмитрию стало не по себе. Опыт подсказывал, что само по себе удовлетворение полового желания, не сочетающееся с переживанием любви, только усилит тоску, и уж конечно, не доставит того блаженства, которое возникало при звуках музыки. Однажды поднявшись в любовь, Дмитрий уже не мог удовлетвориться одним лишь телом, хотя ощущал в себе одновременно и холод эротики, и иссушающий огонь вожделения.

Упасть в инстинкт, поплыть в тягучей истоме желания, чтобы разбиться и утонуть в водопаде страсти? Нет, не этого он хотел, — но полета, ощутить который помогала только музыка.

Необъяснимым образом Диму тянуло к молоденьким девушкам, которые, как ему казалось, еще не успели научиться конвертировать любовь, и потому могли быть искренними. Дмитрию чудилось, что они, во всяком случае те, кто не вкусил прелесть соблазна, могли откликнуться на его лишенное корысти предложение поверить идеальным мечтам, чтобы вместе, ничего не требуя друг от друга, поселиться в любви.

Он хотел женской, по сути материнской, любви, а мечтал любить девочку — свою Галатею.

И вот наконец однажды увидел ту, которую долгое время искал. Взглянул на нее и понял — это судьба! Глядя на тоненькую фигурку с вымученным взором, Дмитрий почувствовал, как на негласный запрос “свой—чужой” ответ вернулся резонансом посланных им вибраций, всколыхнув в душе бурю чувств.

Любил ли он ее — трудно сказать. Это было больше, чем любовь, это была сама Судьба — а значит, и боль, и страдание, и измена, и прощение, и любовь...

В своей избраннице Дмитрий видел воплощение давней мечты, а потому старался не думать о каверзах судьбы. Даже предчувствуя неминуемый конец, любил тем более самозабвенно, отрешенно ныряя в глубины своей души, и каждый раз ощущая боль предстоящей муки. Трудно было избавиться от ощущения, словно он знает наперед, что произойдет с ними, предвкушая свое горькое одиночество и смиряясь перед невозможностью избежать предначертанной участи.

Нет, это не он выбирал жену, это Судьба выбрала его!

Сутуловатая фигура, слегка косящий глаз и стройные ноги в синих трикотажных колготках делали ее странной, а значит, в чем-то похожей на него. Она казалась такой жалкой и гордой одновременно, что он не мог не вспомнить “Кроткую”. Эта повесть Достоевского манила своей загадочностью, трагическим концом и всепреодолевающей искренностью рассказчика.

Хрупкость и грациозность линий пленяли воображение, и Дмитрий уже видел в ней свою героиню, позабыв о трагедии той любви, которая могла его ожидать. Он хотя и жаждал всепоглощающей любви, однако не хотел сгорать вовсе.

Высвободив свои желания, накопившиеся за долгое время вынужденного одиночества, из плена недоверия и страха, он обрушил их на неопытную девочку, и, естественно, она не выдержала. То ли из чувства долга, а может быть просто из любопытства, она шмыгнула в его постель, по всей видимости, не зная, как развить затянувшиеся разговоры. И хотя трудно было сдержать рвущиеся наружу желания, Дмитрий не посмел раскрыть их неискушенной девочке. А потому они еще долго лежали вместе, не смея прикоснуться друг к другу, пока она сама не подтолкнула его к следующей стадии отношений. Но ему была нужна не ее девственность, а чистота нетронутого чувства. И хотя Дмитрий был уже опытен, однако в безумном порыве мало чем отличался от юноши. Дав волю рвущейся наружу фантазии, он похоронил под обломками нежной страсти и себя, и свою избранницу.

Вспоминая минувшее, Дмитрий вдруг ощутил желание, которое, как ему казалось, давно кануло в небытие.

Он искал свою Тэсс, но не найдя идеала, нашел жену, и наделив ее желаемыми чертами, разумеется, обманулся. Он хотел сгореть в огне любви, а его окатили помоями обывательских скандалов.

Как быстро в зло обращается одно лишь потребление любви!

— Здравствуйте, Дмитрий Валентинович.

Увлеченный размышлениями, Дима не заметил, как в палату вошла Анна Викторовна.

— Что это вы слушаете? — спросила она.

— Чайковского, — ответил Дмитрий.

— А чего-нибудь другого у вас нет?

— У меня есть “Страсти по Матфею” Баха и “Реквием” Моцарта.

— Нет, только не это. Включите что-нибудь попроще.

Он нашел нужную кассету, включил магнитофон, и как только мелодия приблизилась к своему пику, усилил звук. Вибрации голоса певицы всколыхнули в душе давно забытое чувство, которое он испытал когда-то с женой, слушая эту мелодию.

— Вы тоже любите погромче, чтоб до костей пробирало? — спросила Анна Викторовна.

— Как ни прекрасна эта мелодия, она не может сравниться с альтовой арией из “Страстей” или апофеозом “Щелкунчика”. Когда я слушаю музыку Чайковского, то плачу.

— Почему же не видно слез?

— Потому что они текут по изнанке лица.

— Как это?

— Войдите в меня, и увидите.

— Как это?

— Душа моя распахнута перед вами, остается только открыть свою.

— Нет, вы скрыты под бронированным панцирем.

— Я уже давно его сбросил. Может быть, потому люди и пугаются моей искренности. Ведь очень трудно общаться с беззащитным человеком, когда сам в броне. Я невольник своей души, а вы спрятались за решетку, подальше ото всех, и прежде всего от себя. Так и живете одна?

— Почему же, у меня есть друг. Он дает все, что мне нужно в материальном плане, а я, в ответ, стараюсь по мере сил удовлетворить его потребности.

— А как же любовь?

— А она приложится. Одной ведь любовью сыт не будешь.

— Однажды вкусив любовь, я лучше буду голодать, чем питаться чем попало.

— Вы как хотите, а я считаю, что жизнь у нас одна, и глупо отказываться от всех даруемых ею удовольствий. Надо все попробовать и сполна насладиться.

— Я тоже не отказываюсь от сладкого, когда не нужно выбирать между филармонией и пирожным, — сказал Дмитрий абсолютно серьезно, словно не замечая шутливого тона своей собеседницы. — Хотя больше предпочитаю горькое.

— А мне вот и торт не помешает.

— Каждому свое, дорогая Анна Викторовна.

— Да, я дорогая! И вряд ли предпочту мужчину, который хотя и любит меня, но мало зарабатывает.

— Если желаете иметь, то можете получить все, за исключением любви. Хотя... что у нас есть в жизни кроме любви?

— Я просто не хочу погрязнуть в материальных проблемах.

— А вот лично мне стирка белья и приготовление пищи отнюдь не мешает, и даже помогает; во-первых, не оторваться от земли, а, во-вторых, отдохнуть от духовной работы. Например, когда стираю, я медитирую.

— Я так не могу.

— Просто надо ко всему относится творчески.

— А по-моему, человек, свободный от материальных проблем, меньше расстраивается. Что плохого в том, что живя в своей комнатушке, я желаю выбраться из нее в нормальную квартиру. При моих жилищных условиях трудно быть счастливым.

— Разве счастье зависит от количества метров жилой площади? Согласитесь, двенадцать метров тепла и уюта лучше, чем сорок метров холодного одиночества. Когда мы жили с женой в коммунальной квартире, то были счастливы, а как только переехали в трехкомнатную квартиру и у каждого появилась своя комната, она не выдержала и ушла.

— Да, с вами нелегко. Редкая женщина выдержит эти разглагольствования ни о чем. Когда не хватает денег и жилья, когда кухня шесть метров и постоянно кто-то ходит, мешает, тут не до философий. При таких условиях совершенно невозможно устроить свою личную жизнь. Когда дочь спит рядом и встает по моему будильнику, когда только ее я постоянно вижу и вынуждена заниматься ее проблемами, мне становится настолько тошно, что хочется бежать куда глаза глядят. Понимаете, не хочется ограничивать свою жизнь заботами о ребенке. Мне еще только двадцать семь, и хочется увидеть жизнь, искать, терять и находить. Я не хочу сидеть все время в четырех стенах своего дома и слушать упреки родителей, какая я плохая дочь, потому только, что разошлась с мужем. Невозможно выдержать постоянных выслеживаний, где я и с кем. А вам, наверно, очень тяжело жить одному?

Дата добавления: 2015-05-09