Философия и социология права 7 страница

Мы принуждены были привести эти длинные выписки, даже рискуя утомить читателя однообразием их, ввиду чрезвычайной теоретической и практической важности разбираемых в них вопросов. Вопросы эти в последние десятилетия XIX столетия сыграли громадную роль в общественном развитии России. Поколение русской интеллигенции, приурочиваемое к 70-м годам, как к наиболее характерным в этой эпохе, имеет полное право гордиться своей постановкой и решением этих вопросов. Тогда по-новому заговорили о социальных задачах русской интеллигенции, об отношении ее к народу, о культурно-историческом значении русского народа, об его экономических интересах и о некоторых чертах его социально-этического миросозерцания, чрезвычайно важных для будущности России. Эта эпоха, поистине, составляет один из славнейших периодов в истории русской интеллигенции. Понятно, что и представители «русской социологической школы», принадлежавшие по возрасту к этому же поколению русской интеллигенции, не только прониклись взглядами своего времени, но и стремились дать им более прочное социологическое обоснование. Читатель теперь уже знает, что это

социологическое обоснование заключается в том, что русские социологи доказывали «теоретическую возможность» осуществления идеалов русской интеллигенции. При этом они признавали, что эта возможность «с каждым годом» подвергается «беспощадной урезке». Далее, они считали, что даже если русская интеллигенция получит полную свободу действия, то, «может быть», русская буржуазия и «не съест русского народа», а следовательно, «может быть», и осуществятся идеалы русской интеллигенции, в противном же случае «народ будет наверное съеден», и идеалы русской интеллигенции «наверное» потерпят крушение.

Лишь робко у русских социологов прорывалась иногда мысль, что для того, чтобы обосновать идеал, нужно доказать его принадлежность к сфере долженствующего быть. Но и это долженствование было лишено у них непререкаемости, так как оно всегда опиралось на возможность. Если Фихте, отстаивая принцип свободы и непреложное значение категорического императива, выдвинул положение – «ты должен, следовательно, ты и можешь [У Фихте: «То, что человек должен, то он может» (Цит. по: Гегель. Философия права. М., 1990. С. 419). Эта формула, в тех или иных вариациях, часто встречается в сочинениях Фихте. Например, в «Нескольких лекциях о назначении ученого» Фихте утверждает: «Свобода воли должна и может стремиться все более приблизиться к этой цели <полному равенству всех членов общества>». (Фихте И. Г. Сочинения в 2-х тт. СПб., 1993. Т. II. С. 33). Подробнее см.:Гайденко П. П. Парадоксы свободы в учении Фихте. М., 1990; Вышеславцев Б. П. Этика Фихте. М., 1914.], то представители русской социологической школы, защищая свои идеалы, обращались к русской интеллигенции с призывом, формулированным навыворот; они говорили ей— «ты можешь, следовательно, ты и должна». В отстаивании всяких «возможностей» заключается вся оригинальность русской социологической школы, так как содержание ее идеалов и понимание ею смысла социального процесса были даны ей целиком стихийным общественным движением 70-х годов и самой русской жизнью. Они не были вожаками русской интеллигенции в современном им общественном движении, а только шли за нею. Даже как-то не верится, что такое грандиозное движение практического свойства, имевшее такие героические проявления в жизни, получило столь жалкое выражение в социологических теориях. Не верить этому, однако, мы не имеем теперь никакого основания, так как мы уже знаем, что русские социологи не случайно доказывали лишь возможность идеалов русской интеллигенции, а, наоборот, построили всю свою социологическую систему на категории возможности.

VIII

С вопросом о роли интеллигенции в русском общественном развитии тесно связан логически, а еще больше исторически вопрос об экономическом развитии России. Вопрос этот считается окончательно решенным по существу в пользу того теоретического направления, которое основывало свои выводы на научных взглядах К. Маркса и его школы. Победа этого нового направления, несомненно, принадлежит к наиболее блестящим страницам в истории теоретических битв вообще, так как редко теоретический спор заканчивался с такою быстротою и с таким поразительным успехом. Ведь в этом случае недавние противники всецело проникались первоначально враждебною им точкою зрения и до того усваивали многие положения своих врагов, что потом считали их своими собственными. В самом деле, теперь уже никто не сомневается в существовании капиталистического производства на Руси и не опровергает того, что развитие капитализма в России быстро идет вперед. Если иногда и возникают попытки подвергнуть сомнению относящиеся сюда факты и опровергнуть опирающийся на них прогноз дальнейшего развития уже упрочившихся капиталистических форм производства, то эти отдельные голоса тонут в дружном хоре тех, для кого капиталистическое развитие России стало очевидной и даже избитой истиной.

Но именно потому, что сам спор о капиталистическом развитии России по существу решен, и содержание теоретических положений, раньше противопо-

ставлявшихся друг другу, теперь уже не только не возбуждает прежде бушевавших страстей, но даже никого особенно не волнует, именно потому пора, наконец, проанализировать формальные принципы, на которые опирались противники в своем теоретическом споре. В пылу спора все настолько были увлечены самим содержанием его, что почти совсем не обращали внимания на то, что спорящие стороны исходят из противоположных и взаимно исключающих друг друга точек зрения; а наиболее рациональное решение такого спора – формальное. Действительно, если присмотреться к формальным принципам теоретических положений двух враждовавших направлений, то становится сразу понятным, почему спор так быстро окончился в пользу марксистов, доказывавших, что развитие капитализма в России с необходимостью будет подвигаться вперед и притом все более и более ускоренным темпом. Уже сама постановка вопроса марксистами заключала в себе и решение его. Марксисты, настаивали главным образом на определении необходимых причинных соотношений, между экономическими явлениями. В частности, они доказывали, что известные причинные соотношения «с естественной необходимостью» привели к созданию в России целого ряда ясно выраженных капиталистических форм производства и также необходимо влекут за собой дальнейшее возникновение и развитие их. В противоположность им русские народники, которые по отношению к формальным приемам исследования вполне солидарны с русскими социологами, с одной стороны, указывали лишь на возможность известного пути развития, а с другой – и притом главным образом, отрицали возможность другого несимпатичного им направления в экономическом развитии России. Но, как было уже отмечено выше, всякое установление одной возможности заключает в себе вместе с тем и допущение при известных условиях всех остальных возможностей. Ввиду именно этого крайне относительного характера точки зрения русских социологов-народников было бы странно ожидать от них особенной принципиальной стойкости. Для них было сравнительно легко отказаться от некоторых своих теоретических положений, и не только признать тот путь развития, на который указывали марксисты, но и настолько проникнуться некоторыми их положениями, чтобы даже не замечать своих заимствований.

Чтобы не быть голословными, мы должны привести факты, доказывающие, что точка зрения русских социологов-народников действительно заключает в себе все эти формальные элементы и прежде всего отличается крайней относительностью. Сделать это мы можем не иначе как снова проанализировав ряд отрывков из их сочинений. На этот раз мы должны ссылаться прежде всего на экономические и публицистические труды г. В.В., так как в экономических вопросах русские социологи с Н.К. Михайловским во главе примыкают преимущественно к нему. Во вступительной статье к своему основному экономическому труду – «Судьбы капитализма в России» – г. В.В. вполне определенно указывал на то, что мотивы, которыми он руководился, предпринимая свое исследование, заключались в намерении поддержать русскую интеллигенцию в ее стремлениях и что наиболее основательную поддержку, по его мнению, русская интеллигенция может найти в убеждении в невозможности развития капитализма в России; убеждение же это может быть внушено его экономическими выводами. По его словам, «народная партия много бы выиграла в практическом отношении, если бы двойственность, раздирающая ее миросозерцание, была уничтожена, если бы к ее вере в живучесть народных устоев присоединилось убеждение в исторической невозможности развития капиталистического производства в России. Такое убеждение способны дать наши обобщения (если они только истинны). В самом деле, коль скоро по особенностям современного исторического момента России невоз-

можно достичь высшей ступени промышленного развития капиталистическим путем, если все меры в пользу этого последнего способны только разрушить благосостояние народа, но не привести к организации производства, если поэтому замеченные явления разрушения исконных форм народной жизни происходят не в силу экономической борьбы мелкого производства с крупным и победы последнего, а суть результат неудачного вмешательства правящих классов, следовательно, произведены политическими мерами, то лица, желающие кобра народу и имеющие возможность помочь ему, смелее выступят в борьбу с угнетающими его влияниями, так как они могут не опасаться, что все их успехи в общественно-политической сфере будут разбиты неумолимыми и неподдающимися никакой политике законами промышленного прогресса»[4]. Этот теоретический план поддержать русскую интеллигенцию в ее стремлениях, доказав невозможность развития капитализма в России, несомненно, составляет вполне оригинальную черту г. В.В., впервые введенную им в русскую социологическую литературу. В свое время ее тотчас же отметил Н.К. Михайловский. Дав характеристики того общественного направления, к которому принадлежал сам Н.К. Михайловский, он указывал на то, что и г. В.В. «совсем в него входит, с тем единственным, по-видимому, чрезвычайно важным отличием, которое определяется его убеждением в невозможности для России капиталистического строя на европейский лад. По мнению г. В.В., все надежды и опасения на этот счет одинаково тщетны. Ни бояться нам капитализма не приходится, ни надеяться на его торжество, ибо самая возможность его господства на Руси есть химера. Напрасно мы, в близоруком увлечении примером Запада, со страшными пожертвованиями, пытаемся водворить у себя крупную промышленность, организованную на европейский лад: ничего из этого не выходит и выйти не может. Но столь же напрасны и опасения относительно того факта, что капитализм заполнит нашу родину: капитализм наш фатально вял, неповоротлив, не имеет корней и напоминает своими проявлениями анекдот о том мужике, который, получив власть, рассчитывал украсть сто целковых и убежать»[5].

Читая сперва горячие уверения самого г. В.В., а затем характеристику его взглядов, даваемую Н.К. Михайловским, можно подумать, что экономические теории г. В.В. наконец освободили русскую интеллигенцию от всяких сомнений и колебаний. Если судить о г. В.В. по его обещаниям, то надо предположить, что он стремился внушить русской интеллигенции непоколебимую уверенность хоть в чем-нибудь научно безусловном, будь это безусловное даже только отрицательное положение. Иными словами, он хотел в своих научных построениях дать то, что решительно отсутствовало в социологических теориях Н.К. Михайловского и даже в принципе отрицалось им. Но своеобразные научные положения, выработанные г. В.В., в действительности далеко не соответствуют его намерениям, и это несоответствие приходится объяснить исключительно специфическими свойствами его точки зрения. Не кто иной, как Н.К. Михайловский, поспешил разоблачить эту сторону взглядов г. В.В. и лишить их ореола безусловности. По его словам, «взгляд г. В.В. может показаться с первого раза чрезвычайно оптимистическим. Отрицая возможность капиталистического строя на Руси, он тем самым как бы удаляет из нашего будущего и все теневые стороны процесса. На самом деле это, однако, вовсе не так, и даже очень поверхностный читатель не может обличать нашего автора в излишнем оптимизме, хотя бы ввиду одной следующей его фразы (из предисловия к «Судьбам капитализма в России»): "От-

рицая возможность господства в России капитализма как формы производства, я ничего не предрешаю относительно его будущего как формы и степени эксплуатации народных сил". Более внимательный читатель знает, что во всей работе г. В.В. эта оговорка постоянно имеется в виду и, понятное дело, процесс обезземеления подчеркивается при этом с особенной выразительностью. Другими словами, капитализм, по мнению г. В.В., не может у нас достигнуть тех законченных форм и той напряженности производства, которых он достиг в Европе, но процедуру отлучения производителей от сил природы и орудий производства он совершать может и теперь уже с успехом совершает». Далее Н.К. Михайловский приводит отрывок из одной полемической статьи г. В.В., в которой г. В.В. еще дальше простирает свои уступки, выражающиеся в допущении возможности частичных успехов капитализма в России. «Весьма вероятно,— сознается он, – что Россия, как и другие страны, имеет некоторые естественные преимущесства, благодаря которым она может явиться поставщиком на внешние рынки известного рода товаров; очень может быть, что этим воспользуется капитал и захватит в свои руки соответствующие отрасли производства, т.е. международное разделение труда действительно поможет нашему капитализму укрепиться в некоторых отраслях производства; но ведь у нас идет речь не об этом; мы говорим не о случайном участии капитала в промышленной организации страны, а о вероятности построения всего производства в России на капиталистическом принципе». Ввиду таких признаний, которые г. В.В. высказывает мимоходом, как бы не замечая их противоречия с первоначально поставленными им себе научными задачами, Н.К. Михайловский совершенно прав, когда считает нужным более точно формулировать все допускаемые г. В.В. отступления от безусловного отрицания возможности развития капитализма в России. «У нас, значит, – говорит он, – возможно в обширных размерах и уже практикуется: отлучение производителей от сил природы и орудий производства, каковое отлучение есть неизбежный спутник и даже фундамент капиталистического строя; возможно то, что сейчас казалось невозможным, – законченные формы капитализма; только они бессильны охватить все производство страны. Этого они не могут». Подводя, наконец, итог своему анализу того, насколько безусловно г. В.В. отрицает возможность развития капитализма в России, Н.К. Михайловский приходит к заключению, что «для истинного понимания его оригинального тезиса о невозможности у нас капиталистического строя, в противоположность Европе, где он имеет свои raisons d'etre [Разумные основания (фр.).], для правильного понимания этого тезиса надо иметь в виду, что капиталистический строй в Европе не так уж господствует, как обыкновенно думают, а у нас не так уж отсутствует, чтобы даже для отдаленного будущего можно было противополагать наши экономические порядки европейским. Без сомнения, наш капитализм находится еще в зачаточном состоянии и в данный исторический момент мы можем со сравнительно большим удобством выбирать характер своей экономической политики. Но положение о невозможности, химеричности нашего капитализма надо понимать с теми ограничениями, которые я сейчас заимствовал у самого г. В.В.: эта невозможность далеко не абсолютная, и, может быть, даже не совсем правильно называть ее невозможностью».

Итак, Н.К. Михайловский приходит к заключению, что то понятие невозможности, при помощи которого оперирует г. В.В., – не абсолютное, а потому оно не

может быть даже признано настоящим понятием невозможности в его строгом значении. Мы должны сознаться, что чрезвычайно удивились, когда впервые познакомились с этим мнением Н.К. Михайловского, так как, насколько нам известно, это единственный случай, когда он вполне определенно и прямо признает преимущество абсолютного понятия перед относительным. Притом он делает это далеко не случайно, ибо его предпочтение абсолютной невозможности в данном случае является выводом из целого ряда доказательств, тщательно подобранных и искусно сгруппированных. Все это стоит в полном противоречии со всей научной и литературной деятельностью Н.К. Михайловского. С его точки зрения, «наука покончила с абсолютами»; по его словам, «мы запутываемся в непосильной нам безусловной истине», «и единственно доступные нам истины» суть истины «условные». Поэтому он везде, где только может, спешит отметить и подчеркнуть свое презрение ко всему абсолютному или безусловному[6].

Мы считаем совершенно безнадежными попытки определять значение того или другого понятия невозможности, встречающегося в сочинениях Н.К. Михайловского, с точки зрения понимания этого понятия им самим, так как он сам не отдавал себе отчета в том, что, употребляя одно и то же слово «невозможность», он оперирует с различными понятиями. Но именно потому, что мы устраняем эту первую задачу как не подлежащую решению, мы должны признать для себя тем более обязательной другую задачу. Эта вторая задача заключается в том, чтобы, при суждении о всевозможных ссылках Н.К. Михайловского на невозможность, постоянно иметь в виду те различные понятия невозможности, которые находятся в обращении в различных отраслях современного знания и смысл которых анализируется и устанавливается в современной гносеологии, логике и методологии. Только опираясь на этот прочный фундамент, можно правильно указывать, какими из понятий невозможности пользовались, хотя бы и не вполне сознательно, Н.К. Михайловский и следовавшие за ним социологи, какой смысл приобретают известные понятия в их применении и какую ценность они имеют в том или другом случае. Только тогда можно судить, по какому праву пользуются названные социологи известным понятием и насколько это понятие действительно служит опорой для их утверждений, или же, наоборот, насколько оно применено без достаточного основания, так как оно не только не поддерживает, а даже подрывает отстаиваемые ими положения.

IX

Итак, приступим к логическому анализу тех понятий, которые представители русской социологической школы имеют в виду, когда говорят о невозможности.

Наиболее настойчивые ссылки на невозможность мы находим у Н.К. Михайловского в его обосновании субъективного метода. В этом случае, как мы видели, невозможность исключительно объективного метода в общественных науках, по учению сторонников социологической школы, равнозначаща действительному отсутствию в них этого исключительно объективного метода. Н.К. Михайловский, не вполне отдавая себе отчет в том, к чему приводит избранный им способ доказательств, настаивал, по-видимому, «начисто фактическом характере этого отсут-

ствия». Если бы это было действительно только так, то ссылка на невозможность в данном случае была бы лишена всякой доказательной силы. То, что фактически отсутствовало до сих пор и отсутствует в данный момент, может явиться в любой следующий момент, и, следовательно, то, что было фактически невозможно вчера и сегодня, может стать фактически возможным завтра. Но Н.К. Михайловский прибавляет к этому более точное определение во времени, заявляя, что исключительно объективный метод в социологии не только невозможен, но и никогда никем не применяется. Слово «никогда» в своем первоначальном значении относится к прошедшему времени и обозначает отрицание существования или действия в прошедшем; но оно имеет также наиболее общее значение, т.е. обозначает отрицание вообще или по отношению ко всем временам; это всеобъемлющее безвременное значение Н.К. Михайловский, по-видимому, и хочет придать ему. В таком случае нам остается попытаться понимать мысль Н.К. Михайловского так, как понял ее Н.И. Кареев, развив ее в одном определенном направлении. Отсутствие исключительно объективного метода в общественных науках не временного фактического характера, а безвременного логического. По мнению Н.И. Кареева, всякий субъект имеет известную совокупность определений, которой его нельзя лишить, не уничтожив самого субъекта; требование же от субъекта исключительно объективного отношения к социальным явлениям равносильно требованию лишить субъект всяких определений. Но лишение субъекта всех определений есть логическая бессмыслица, а потому и строгий последовательный объективизм в социальных науках логически невозможен. Как круг не может быть не круглым, а, например, четырехугольным, и четырехугольник не может быть не четырехугольным, а, например, круглым, так и субъект не может быть несубъективным, т.е. исключительно объективным. Таким образом, если верить Н.И. Карееву, мы здесь имеем самый типичный случай логической невозможности. Эта логическая невозможность, при которой одно понятие совершенно исключает другое, несомненно, безусловного характера[1]. Она представляет из себя абсолютную невозможность в противоположность только что упомянутой фактической или относительной невозможности. Хотя, по мнению Н.К. Михайловского, «наука покончила с абсолютами», он сам вряд ли стал бы доказывать, что понятия треугольника или круга не абсолютны, а относительны, и бывают, например, нетреугольные треугольники и некруглые круги.

Но попробуем ближе сопоставить, с одной стороны, подлинно логическую невозможность, имеющую абсолютный смысл и иллюстрируемую вышеприведенными математическими примерами, признанными в логике типичными, а с другой – отстаиваемую русскими социологами невозможность исключительно объективного метода в социологии. Это сопоставление сразу покажет нам несоответствие той и другой, а следовательно, и ошибку русских социологов. Когда мы анализируем понятие круга, то мы приходим к заключению, что существенное и даже единственное определение его заключается в том, что он круглый, т.е. что все точки линии, очерчивающей его, находятся в равном расстоянии от центра. Ничего подобного мы не можем сказать о понятии субъекта, так как это понятие имеет много не только различных, но даже разнородных определений, и потому правильнее будет сказать, что есть много различных понятий субъекта[2].

Если, например, брать понятие субъекта в его прямом и непосредственном противопоставлении понятию объекта, то для субъекта в этом смысле невозможна вообще наука. Противополагаемый объекту субъект не может превратиться в изучаемый им объект. Всякая наука должна быть в конце концов лишь группировкой представлений субъектов об объектах. Поэтому если под понятием субъекта подразумевать те индивидуальные качества, которые свойственны каждому субъекту в отдельности и отличают один субъект от другого, то никто не станет спорить, что при изучении не только явлений природы, но и социальных явлений всякий субъект может отказаться от этих индивидуальных определений и изучать в социальных явлениях только безусловно общее им всем. Для определения и оценки этого общего субъект должен становиться на общеобязательную или надындивидуальную точку зрения, что доступно, конечно, каждому мыслящему субъекту. Таким образом, отказываясь от субъективизма, в этом более узком смысле, мыслящие субъекты так же создают объективную социальную науку без всякой примеси субъективизма, как они создали объективное естествознание. В противоположность этому русские социологи, настаивая на невозможности исключительно объективного отношения к социальным явлениям, дают понять, что для этого субъект должен перестать быть вообще субъектом. В действительности, однако, как мы только что убедились, для этого требуется только, чтобы субъект перестал быть субъектом в известном более узком смысле, что вполне возможно и логически законно. Из всего этого следует, что русские социологи создали в данном случае совершенно ошибочное научное построение вследствие того, что, оперируя при помощи категории невозможности, они не вникали достаточно в ее смысл и не разобрались в различных значениях сложного понятия невозможности. В своем увлечении доказательной силой понятия невозможности они стремились придать ему то чисто логическое значение, которое совсем не свойственно ему в данном случае.

Другим поводом для того, чтобы воспользоваться понятием невозможности, служит Н. К. Михайловскому его решение вопроса об истине и справедливости. Как мы уже знаем, по его мнению, невозможно разорвать правду, слагающуюся из истины и справедливости, пополам без ущерба для обеих половин. Свои доказательства этой невозможности он направляет против теоретических усилий и попыток произвести этот разрыв. Но эти усилия и попытки, по убеждению самого Н.К. Михайловского, не остаются безуспешными, а, несомненно, приводят к известному результату. Только этот результат, по его мнению, нежелателен, ибо он связан с ущербом как для истины, так и для справедливости. Следовательно, Н.К. Михайловский не имел здесь в виду абсолютную невозможность, так как иначе теоретические попытки разорвать правду не имели бы никакого значения. Если, однако, вдуматься в этот вопрос внимательнее, то необходимо придти к заключению, что утверждать о какой бы то ни было невозможности разрывать правду на истину и справедливость – значит впадать в недоразумение. Только в самом примитивном сознании они не разорваны. Напротив, как мы указали выше, на той стадии культуры, на которой стоим мы, объединение истины и справедливости в одном цельном мировоззрении является основной проблемой не только философии, но и всякой нравственной жизни. Ведь несовпадение истины и справедливости, как в теории, так и в практической жизни, ведет к наиболее трагическим конфликтам. Впрочем, значительно позже Н.К. Михайловский сам отчасти признал, что задача современного мыслителя заключается не в том, чтобы доказывать невозможность отрывать справедливость от истины и наоборот – истину от справедливости, а в том, чтобы стремиться к их объединению. В предисловии к своим сочинениям, для которого он использовал отрывок из одной сво-

ей критической статьи, написанной в 1889 г., он утверждает, что выработка такой точки зрения, «с которой правда-истина и правда-справедливость являлись бы рука об руку, одна другую пополняя», есть «высшая из задач, какие могут представиться человеческому уму, и нет усилий, которых жалко было бы потратить на нее. Безбоязненно смотреть в глаза действительности и ее отражению – правде-истине, правде объективной, и в то же время охранять правду-справедливость, правду субъективную, – такова задача всей моей жизни».

Однако в социально-философской системе Н.К. Михайловского проповедуемая им невозможность разрывать правду на обособленные области истины и справедливости имеет далеко не эпизодическое значение. Напротив, невозможность эта, на теоретическом признании которой Н.К. Михайловский так настаивает, находится в теснейшей внутренней связи с целым отделом его взглядов, и прежде всего с его теорией идолов и идеалов. И в этой теории, как мы уже знаем, понятие невозможности играет решающую роль. Притом при постановке вопроса об идолах Н.К. Михайловский снова придал понятию невозможности неправильное и несоответствующее ему значение, анализ и критика которого заслуживает особенно серьезного внимания; именно в данном вопросе понятия возможности и невозможности необходимо ведут к роковым заблуждениям в нравственных теориях и в практической деятельности. Прежде всего никак нельзя признать, что возможность осуществления составляет какой бы то ни было, хотя бы и второстепенный, признак идеала. Еще меньше оснований соглашаться с Н.К. Михайловским, что эта возможность есть его существенный признак. Если вопрос о возможности и играет какую-нибудь роль, то лишь при выборе целей, хотя и в этом случае он имеет решающее значение скорее по отношению к средствам, чем по отношению к цели. Но значением категории возможности для нравственных понятий мы займемся ниже. Здесь наша специальная задача заключается только в анализе понятия невозможности, которым Н.К. Михайловский пользуется для определения того, что он называет идолом.

Не подлежит сомнению, что в данном случае Н.К. Михайловский широко применил понятие невозможости для резкого противопоставления религиозных идеалов, которые он прежде всего и главным образом имел в виду, когда устанавливал свой термин «идол», – идеалам нерелигиозным. Однако как построение его понятий, для которого ему потребовалось специальное установление терминов «идол» и «идеал», так и вся его теория, основанная на этих им самим созданных понятиях, является сплошной ошибкой. Конечно, никто не станет отрицать, что между идеалами религиозными и идеалами личными и общественными существует громадная разница, дающая известное право резко противопоставлять их. Мы, несомненно, переживаем различные душевные состояния, смотря по тому, веруем ли мы в бессмертие души, или же стремимся к безусловно нравственной и в то же время глубоко счастливой личной жизни, или хотя бы к всеобщему равному счастию всех без исключения, т.е. к уничтожению социального зла. Но внутри нас эта разница заключается лишь в том, что в то время, как при первом идеале мы можем вполне удовлетворяться созерцательным отношением ко всему совершающемуся и прежде всего к явлениям социальной жизни, при втором – чувство долга повелительно требует от нас самого активного участия в жизни и ее делах. Что касается положения идеала вне нас, то он всегда и независимо от своего содержания постулируется нашим нравственным сознанием как должный. В этом отношении не существует никакой разницы между идеалами религиозными и нерелигиозными. Напротив, все то, что мы не признаем долженствующим быть, не есть для нас идеал, хотя бы это не долженствующее быть обладало самым возвышенным религиозным или другим содержанием. Тем не

Дата добавления: 2015-05-31