Философия и социология права 8 страница

менее и в связи с внешними свойствами каждой группы идеалов надо признать также громадную разницу между религиозными идеалами, с одной стороны, идеалами личными и общественными – с другой. Дело в том, что все личные и общественные идеалы всегда имеют хоть какие-нибудь реальные предпосылки и живые корни в социальном или даже во всемирно-историческом процессе, в противоположность идеалам религиозным, которые не только лишены этого, но даже сознательно и определенно противопоставляются всему земному. Таким образом, с каких бы сторон мы ни посмотрели на разницу между идеалами религиозными и нерелигиозными, эта разница не подлежит рассмотрению с точки зрения категории возможности и невозможности. Эта категория, как мы еще не раз убедимся ниже, вообще неприменима к вопросам нравственного порядка.

Но Н.К. Михайловский обозначает термином «идол» не только религиозные идеалы. Он прибегает к этому термину также и для обозначения тех нерелигиозных идеалов, которые, с его точки зрения, недостойны называться идеалами. Такими идолами он считает искусство для искусства, науку для науки и нравственность для нравственности. «Искусство для искусства, – говорит он, – не единственный в своем роде идол современного человечества. Их существует целая коллекция: наука для науки, справедливость для справедливости, богатство для богатства». В другом месте он еще резче осуждает крайнюю односторонность, характерную для идеалов этого типа. По его словам, «римский юрист говорит: ты только должник, – подавай сюда свое тело, мы его разрежем; экономист говорит: ты только рабочий – значит, иметь детей не твое дело; историк-провиденциалист говорит: ты пешка, которая будет в свое время поставлена куда следует, для того чтобы кому следует было сказано шах и мат, – поэтому не дыши; моралист говорит: ты дух, – умерщвляй свою плоть – эту бренную оболочку духа, и проч.». «Вполне презирая практику, и даже не умея к ней приступиться, – продолжает он, развивая ту же мысль дальше, – метафизика жаждет познания для познания, ищет истины для истины». Но все это идолы, по убеждению Н.К. Михайловского, а потому независимо от той антипатии, которую он питает к ним как к ложно формулированным целям, он, кроме того, еще уверен, что осуществление их невозможно для человека. «Искусство для искусства, – утверждает он, – руководящим принципом быть не может». «Чистое искусство есть мираж, одна из тех многочисленных вещей, которыми человек сам себя обманывает». Так же точно «при отсутствии нравственной подготовки представитель науки не может добиться и своей специальной цели – истины»6. В самом деле, «та наука, которая так претит вашим нравственным идеалам – совсем не наука: отрывая истину от справедливости, гоняясь только за первою, как за одним зайцем, он, в противоположность пословице, не ловит и его». Что касается, наконец, метафизиков, то они «создают себе невозможную задачу, презирая задачи возможные, вылезают из границ человека, лезут, можно сказать, из кожи, и действительно должны страшно страдать».

В приведенных выписках очень ярко выступает то сплетение идей Н.К. Михайловского, в котором перекрещивается его теория идолов с теорией неразрывности «правды» на ее составные части. Невозможность для человека осуществить идол (не первого – религиозного типа, а второго – научно-нравственно-художественного) вполне тождественна по своему содержанию с невозможностью разрывать правду пополам. Необходимо, однако, здесь отметить, что теория «правды» Н.К. Михайловского нуждается в некоторой поправке. Если основываться на вышеприведенном перечислении идолов научно-нравственно-художественного типа, то уже нельзя говорить о двух половинах правды, а приходится признать трехчленное деление ее. Следовательно, было бы правильнее доказывать невозможность обособлять одну от другой истину, справедливость и красоту. Но этот недочет в социально-философской системе Н.К. Михайловского мы оставим в стороне. Только мимоходом следует отметить, что он произошел оттого, что, как мы уже не раз указывали, Н.К. Михайловский исходил в своем исследовании не из созерцания высших духовных благ человечества – истины, справедливости и красоты самих по себе, а из анализа их названий и, в частности, слова «правда».

Здесь нас занимает только формальный характер той «невозможности», которая вполне тождественна по содержанию в обоих случаях, как в вопросе об идолах, так и в вопросе о правде. Вдумываясь внимательнее в характер этой невозможности, мы приходим к заключению, что и в том, и в другом случае Н.К. Михайловский должен был настаивать на абсолютной невозможности. Только абсолютная невозможность представляла для него известную теоретическую ценность, и он, основываясь, очевидно, на некоторых своих верованиях, опирался именно на нее. Но при этом надо иметь в виду, что эта невозможность имеет смысл только в том случае, если придавать ей идеальное значение, так как реально она вовсе не является невозможностью. Сам Н.К. Михайловский не говорит ни об абсолютном характере этой невозможности, ни об идеальном значении ее; но оба эти свойства отстаиваемой им невозможности следуют из того, как он оперирует с нею. Он, например, не отрицает и не может отрицать того, что бывают целые эпохи, когда науке и искусству ставятся исключительно односторонние задачи, охарактеризованные им как «идолы, осуществить которые человек не может». Известно, что никогда нет недостатка в отдельных представителях науки и искусства, преследующих только задачи такого рода. Несмотря, например, на то, что метафизика, по убеждению Н.К. Михайловского, задается невозможными целями, философы метафизики не переставали появляться в течение всей истории человечества. Следовательно, все подобные задачи фактически возможны, только по отношению к известной идее они могут быть невозможны. Так, Н.К. Михайловский утверждает, что деятели, преследующие такие задачи, т.е. даже некоторые представители целых эпох, гоняются за миражами и занимаются самообманом, ибо одна истина в социальной науке – не настоящая истина, одна красота в искусстве – не настоящая красота, а познание, добываемое метафизиками ради одного целостного познания, не дает нам никаких реальных и полезных знаний. Но все эти оценки имеют значение только в том случае, если Н.К. Михайловский сравнивает ненастоящую науку, ненастоящее искусство и ненастоящее цельное познание с образцами «настоящей науки», «настоящего искусства» и «настоящего цельного и полного познания». Так как, однако, наука, искусство и цельное познание не являются чем-то готовым и законченным, а творятся вместе с жизнью, то и не существует точных образцов настоящей науки, настоящего искусства и настоящего цельного и полного познания, с которыми можно было бы сравнивать все другие проявления этих областей духовной деятельности человека. Вместо

готовых образцов всегда есть и должна быть только уверенность в том, какими наука, искусство и цельное полное познание должны быть.

Но мы и называем идеалом то, что не существует в готовом виде, а является только задачей, в которую мы верим, к которой мы стремимся и считаем своим долгом стремиться. Н.К. Михайловский, несомненно, имел в виду свой идеал науки, искусства и цельного полного познания, когда он произносив свой приговор над несоответствующими ему проявлениями в этих областях человеческого творчества; иными словами, он говорил о том, какими наука, искусство и цельное познание должны быть, по его мнению. Таким образом, мы приходим к убеждению, что и для Н.К. Михайловского критерием идеала, помимо его воли, является долженствование, а не возможность, как он сам полагал. Поэтому было бы гораздо правильнее, если бы Н.К. Михайловский прямо говорил о тех проявлениях научной мысли и художественного творчества, какие не подходили под его представления об истинной науке и об истинном искусстве, как о недолжных быть, а не как о невозможных. Так же точно в более раннем периоде своей деятельности, когда он критиковал усилия и попытки разорвать правду пополам, он должен был бы доказывать, что правда не должна быть разрываема пополам, вместо того чтобы уверять, что это невозможно. В таком случае для него было бы естественнее и нормальнее сделать переход к требованию, выражающемуся в том, что истина и справедливость должны объединяться в одном великом целом, обозначаемом «правдой», и что наука и искусство должны служить этой единой и цельной правде.

Итак, мы пришли к заключению, что во всех вышеприведенных случаях под понятием невозможности у Н.К. Михайловского скрывается понятие нравственного долженствования. Производить эту замену долженствования невозможностью обратного он не имел гносеологического основания, так как по отношению к вышерассмотренным вопросам идеального порядка категория возможности совершенно неуместна. Она вносит страшную путаницу и приводит даже к нелепым заключениям, ввиду того что, опираясь на нее, приходится обыкновенно доказывать невозможность того, что постоянно существует и не перестает возникать. Чувствуя крайнюю шаткость своего гносеологического базиса, Н.К. Михайловский сам делает переход от невозможности к долженствованию. «Мы требуем от науки, – утверждает он, излагая свою программу, – служения нам, не военному делу, не промышленной организации, не цивилизации, даже не истине, а именно нам, профанам». «Мы прямо говорим: наука должна служить нам» *. В другом месте он настаивает на той же мысли, доказывая, что «все здание Правды должно быть построено на личности». «Профан» и «цельная разносторонняя личность» для него синонимы. Признавая, однако, абстрактность этих определений, он считает нужным заменить их указанием на определенный общественный элемент. Таким образом он приходит к выводу, что наука, искусство и вообще единая правда должны служить народу «в смысле не нации, а совокупности трудящегося люда». К сожалению, эти переходы к идее долженствования являются лишь единичными проблесками в теориях Н.К. Михайловского, не имеющими большой теоретической ценности, так как они не обладают самостоятельным значением, а служат лишь дополнением к его излюбленным идеям о возможности и невозможности.

Путем детального анализа мы пришли к довольно неожиданному выводу, что Н.К. Михайловский, извращая формальную сторону нравственных понятий, очень часто говорит о чем-нибудь как о невозможном в тех случаях, когда по содержанию понятия ему следовало бы настаивать на том, что это не должно быть, а должно быть обратное. Единственное объяснение для этого несоответствия между известным идейным содержанием и той категорией, которая должна придавать цену, вес и значение этому содержанию, заключается в излишнем пристрастии Н.К. Михайловского к категории невозможности.

Чтобы покончить с вопросом о различных смыслах, заключающихся в термине «невозможность», мы должны теперь рассмотреть еще один случай применения Н.К. Михайловским понятия невозможности. В противоположность предыдущему, этот случай не представляет затруднений, так как смысл его ясен при первом взгляде. Н.К. Михайловский часто характеризует естественный ход вещей в следующих выражениях: «Все существующее необходимо и иным, как оно есть, быть не может»; «Дела идут так, как они должны идти, как они не могут не идти»; «Приходится осуждать то, что в данную минуту не может не существовать». Стихийный социальный процесс определяется «непреоборимой невозможностью для людей не поступать известным образом». Он «и не мог не вести себя сообразно своим убеждениям». «Он был бы таков, каким только и мог быть по обстоятельствам времени и места». Сюда же надо отнести также определение фатализма, выраженное Н.К. Михайловским в словах: «фатализм есть учение или взгляд, не допускающий возможности влияния личных усилий на ход событий».

Истинное значение невозможности этого типа ни для кого, вероятно, не оставалось скрытым, когда в приводимых выше выдержках из сочинений Н.К. Михайловского слово невозможность применялось именно таким образом. Значение этой «невозможности» в первых из приведенных нами примеров даже прямо разъясняется. «Невозможное» во всех этих случаях означает, что обратное невозможному необходимо должно быть. Таким образом, здесь мы имеем случай применения понятия невозможности, до некоторой степени параллельный тому случаю, который мы разбирали непосредственно перед этим. Сходство этих двух типов невозможности заключается в том, что оба они получают свой истинный смысл только тогда, когда невозможность заменяется необходимостью или долженствованием обратного невозможному. Но в первом случае это долженствование этического характера, т.е. оно имеет значение известного постулата или нравственного требования. Так должно быть единственно потому, что я сознаю это должное как категорический императив. Поэтому замена этого долженствования невозможностью обратного недопустима и объясняется лишь совершенным непониманием характера нравственного долженствования, несовместимого с другими категориями. В противоположность этому этическому долженствованию второй род должного быть имеет значение не долженствования, а естественной необходимости. Мы уже знаем, что всякое исследование естественно-научного типа, независимо от того, является ли объектом его явление природы или соци-

альные явления, должно давать в результате определение того, что необходимо должно происходить. Формула – необходимо должно произойти – может быть заменена другой – не может не произойти. Такая замена логически вполне законна, так как вторая формула выражает то же, что и первая, но гносеологически эти формулы далеко не равноценны, и вторая из них во всем уступает первой, не давая в результате никакого самостоятельного познания, а являясь лишь формальным развитием первой. Зигварт вполне правильно замечает, что мы познаем как первичное необходимость явления, происшествия или действия и, только познав необходимость, делаем заключение о невозможности противоположного[3]. Само по себе это заключение не расширяет нашего познания, так как оно имеет чисто пояснительный характер.

Выяснив себе общее значение этого понятия невозможности, мы должны теперь рассмотреть один частный случай его применения Н.К. Михайловским. Случай этот заключается в подвергавшемся уже несколько раз нашему анализу утверждении Н.К. Михайловского, что в социальных науках невозможно применять исключительно объективный метод. Н.К. Михайловский очень часто сводил свои доказательства к тому, что исследователь «не может не внести» субъективный элемент в свое рассмотрение общественных явлений. Выразив это положение в более ценной научной формуле, мы должны будет сказать, что исследователь необходимо должен внести субъективный элемент в свое исследование социального процесса. В таком случае Н.К. Михайловский имел здесь в виду не логическую невозможность, подобно Н.И. Карееву, что мы попытались предположить выше, а опирался в своих доказательствах на известную психическую причинность, которая необходимо должна приводить к определенным результатам. Исходя из нее, он часто доказывал, что не только всякое социологическое исследование с психологической необходимостью должно быть проникнуто субъективным элементом, но что и всякое служение истине в социально-научных исследованиях, и всякое служение красоте в произведениях искусства психологически необходимо должно сопровождаться также служением справедливости. Таким образом, мы имеем здесь еще одно объяснение отстаиваемой Н.К. Михайловским невозможности разрывать правду пополам, невозможности служить таким идолам человечества как искусство для искусства и наука для науки, и, наконец, невозможности не прибегать к субъективному методу в социологических исследованиях. Объяснение это психически-причинного характера, причем для правильного понимания невозможности в этих случаях ее надо заменять необходимостью обратного.

Этим мы можем закончить свой анализ и классификацию различных понятий невозможности. Некоторые из них составляют неотъемлемое достояние процесса познания, как он складывается в современной науке и нормируется в логике, другие же должны быть признаны специфической особенностью теоретических построений Н.К. Михайловского. Мы вскрыли значение четырех различных видов невозможности, а именно фактической, логической, этической и причинной или реальной невозможности. Из них этическая невозможность принадлежит к характерным особенностям научного мышления Н.К. Михайловского. Как мы доказали выше, она основана на совершенном непонимании сущности этической проблемы. Что касается причинной или реальной невозможности, то она в свою очередь распадается на различные подвиды, смотря по объекту ее проявления.

Для нас здесь особенно важны три группы этого рода невозможности – индивидуально-психическая, социально-экономическая и социально-психическая невозможность.

Мы можем считать свою задачу исполненной, поскольку она заключалась в изложении учений русской социологической школы. В этом изложении, сопровождаемом анализом, мы обращали свое внимание главным образом на формальные устои интересующих нас теоретических построений. Мы руководились при этом тем соображением, что как бы ни были прекрасны идеи русских социологов по содержанию, их значение зависит не от их содержания, а от их гносеологических предпосылок, т.е. от соотношения между ними и реальным миром. Наш анализ привел нас к убеждению, что идеи русской социологической школы были лишены прочных связей с реальным миром, так как русские социологи настаивали только на возможности их осуществления. Ведь даже без обращения за справками к теории познания всякий признает, что возможность не дает прочных гарантий. Поэтому мы не должны удивляться, что вся эта школа теоретиков привела к таким ничтожным практическим результатам.

Однако сторонники русской социологической школы, познакомившись с нашим изложением, могут возразить нам, что мы внесли в учение этой школы больше философских элементов, чем в них заключалось. Мы везде говорим о категории возможности и невозможности, между тем как представители русской социологической школы нигде даже не употребляют этого словосочетания. Часто, пользуясь словами «возможность» и «невозможность» и производными этимологическими формами от того же корня, они не соединяют их со словом «категория». Если слово «категория» и встречается в их сочинениях, то в таких словосочетаниях, что наравне со своим истинно научным значением, установленным Кантом и разработанным неокантианской школой, оно имеет значение лишь наиболее общего понятия, т.е. то значение, которое берет свое начало от Аристотеля. Поэтому нам скажут, что представители русской социологической школы никогда даже не применяли категории возможности, слова же, производные от одного корня со словом «возможность», они употребляли наравне со всеми остальными словами русской речи; следовательно, мы напрасно видим нечто знаменательное в этом факте[4].

Но дело в том, что мы более высокого мнения о логическом и гносеологическом значении слов, чем наши воображаемые оппоненты. Если бы представители русской социологической школы обнаружили в данном случае только излишнее пристрастие к определенным словам, как в тех вышеотмеченных случаях, когда они прямо выражали это, то и тогда наша постановка вопроса была бы правильна. Не все слова можно признать только словами, и есть слова, которые при анализе их оказываются чрезвычайно вескими. Задача аналитической критики заключается в том, чтобы вскрыть и оценить тот смысл теоретических положений, выставленных известным научным течением, который не вполне выражен их авторами. При этом для большей ясности и удобопонятности надо, конечно, пользоваться готовыми научными терминами и понятиями, почему мы и считали нужным говорить о «категории возможности и невозможности». Пока мольеровский мещанин не знал грамматики, он просто говорил, когда же он познакомился с элементарными грамматическими правилами, он узнал, что он говорит прозой [Имеется в виду господин Журден, главный герой комедии Мольера «Мещанин во дворянстве», который «не подозревал, что уже более сорока лет говорит прозой» (Мольер Ж.-Б. Комедии. М., 1972. С. 461; действ. 2, явл. 6).]; но речь его от этого не изменилась. Так же точно представители русской социологической школы, не будучи знакомы с логикой и теорией познания в их современной научной постановке, сами не зная того, применяли категорию возможности и невозможности. Что в разбираемых нами сочинениях не просто употребляются слова, производные от одного корня со словом «возможность», как и само это слово, но и им придается значение, свойственное только категориям, никто, вероятно, не станет сомневаться, когда перечитает все выдержки, которые нам пришлось привести здесь в таком большом количестве, и проанализирует их смысл вместе с нами. Не подлежит, однако, сомнению, что русские социологи сами не вполне отдавали себе отчет в том, какую громадную роль в их теоретических

построениях играет категория возможности и невозможности. Если бы они проанализировали эту категорию и определили истинное значение ее, то они были бы осторожнее в ее применении.

X

Нам остается теперь рассмотреть научное значение категории возможности самой по себе, чтобы в связи с определением этого значения дать оценку теорий русской социологической школы. В своем изложении мы больше не связаны теми или другими взглядами Н.К. Михайловского и других русских социологов, так как покончили с нашей первой задачей, заключавшейся в анализе этих взглядов, т.е. в определении того, как наиболее правильно надо их понимать. Поэтому мы можем оставить в стороне предложенное нами выше, в качестве предварительного, деление различных понятий возможности на субъективные и объективные. Оно далеко не отвечает интересам научного познания в чистом виде или независимости от посторонних взглядов. Уже при оценке различных значений понятия невозможности, анализ которых мы должны были представить выше в связи с изложением взглядов русских социологов, мы не ощущали потребности возвращаться к этой классификации. Если мы вспомним, что, приняв эту классификацию, мы должны были бы объединить в одну группу субъективной невозможности установленные нами выше понятия психически-фактической невозможности, психически-причинной невозможности и логической невозможности, то мы поймем, что эта классификация объединяет разнородные понятия и разъединяет однородные, т.е. группирует их на основании частных, несущественных признаков. Предыдущий | Оглавление | Следующий

Вместо дальнейшей разработки этой лишь вспомогательной и ненужной нам больше классификации мы должны возвратиться к тому понятию возможности, которое мы установили при анализе прессы. Углубившись тогда в гносеологическое значение его, мы определили, что оно не только не находится в связи с теми формулами причинных соотношений между явлениями, при помощи которых оперирует современная наука, но и стоит совершенно вне их. Оно относится к тому безусловно единичному и неповторяющемуся элементу в явлениях внешнего мира вообще и в социально-политических происшествиях и событиях в частности, который не подлежит исследованию в науках, разрабатывающих закономерность явлений[1]. Но если мы оставим в стороне точку зрения теории познания, т.е. отвлечемся от того отношения, в каком это понятие возможности находится к реально совершающемуся, и посмотрим только на то место, которое оно занимает среди наших представителей, то мы убедимся, что мы имеем в данном случае наиболее обыденное понятие фактической возможности. Ввиду его обыденности было особенно важно определить его формально-логическое значение или его связь со всеми другими понятиями, при помощи которых мы оперируем в науке и в жизни. Первый вскрыл вполне самостоятельное формально-логическое значение этого понятия и дал законченный анализ его Виндельбанд. Он установил, что наряду с утверждением и отрицанием, т.е. с вполне определенным решением вопроса в положительную или отрицательную сторону, нам свойственно еще

«особое проблематическое отношение» (das problematische Verhalten), или то состояние нерешительности, при котором мы можем указать лишь различные возможности[2]. Так как, однако, наука требует вполне точных и определенных ответов на поставленные ею вопросы и отсутствие таких ответов является лишь подготовительной стадией всякого научного исследования, а наша жизнь, напротив, полна нерешительности и всевозможных предположений, то для всякого должно быть ясно, что понятие фактической возможности, занимая видное место во всех житейских расчетах, не имеет строгого научного значения.

Но и то, что лишь фактически возможно, может оказаться объектом вполне точного научного исследования. Конечно, в результате таких исследований получается не простое указание на фактическую возможность, а более точное определение ее. Поэтому в науке ей присваивается даже специальное обозначение. Это вполне научное и потому, несомненно, новое понятие возможности применяется также к единичным явлениям, однако только к тем, которые встречаются более или менее часто и потому могут рассматриваться как повторяющиеся. Явления этого рода группируются и обрабатываются в статистических исследованиях, пользующихся, как методами для своих выводов, различными приемами математических исчислений.

Часто думают, что статистические исследования, уже потому, что они подобно теоретическому естествознанию опираются на математику и разрабатывают точные числовые данные, принадлежат к серии естественных наук. Все различие между естественно-научными и статистическими исследованиями хотят свести к различию между получаемыми ими результатами, которые в статистических исследованиях выражаются не в безусловных положениях, как в естественных науках, а в условных. Притом и это различие считается не принципиальным, так как не все результаты статистических исследований условны, а относительно тех из них, которые выражаются в условных положениях, предполагается, что они имеют лишь подготовительное значение для безусловных выводов, могущих быть из них извлеченными. Но это определение логической структуры статистических исследований совершенно неверно. В противоположность ему мы должны признать, что в статистике как науке мы имеем совершенно особый тип научного исследования, безусловно отличный от естественно-научного типа[3]. Главное различие между этими двумя типами исследований заключается в том, что статистические исследования направлены совсем на другую сторону явлений, чем естественно-научные, а потому и результаты, получаемые этими различными типами исследования, принципиально, а не относительно различны. В то время, как внимание естественно-научных исследований направлено на то, что обще каждому роду единичных явлений, внимание статистических исследований обращено на самые случаи единичных явлений. Правда, статистические исследования рассматривают единичные случаи не сами по себе, или не как безусловно единичные. Ведь если рассматривать каждый совершающийся случай только как единичный, то его надо признать также безусловно неповторяющимся. Следовательно, его надо тогда изучить совершенно отдельно в его исключительной и не повторяющейся обстановке и индивидуальной особенности. Между тем отличи-

тельная черта статистики как науки заключается именно в том, что она рассматривает сходные единичные случаи как повторяющиеся. Для этого она схематизирует их, группируя и исчисляя иногда очень сложные и в высшей степени индивидуальные явления по интересующему ее сходному признаку и совершенно абстрагируя от всех остальных несходных признаков. Таким образом, исходной точкой статистических исследований являются столько же единичные случаи, сколько и так называемые статистические совокупности, группы, или массы (Gesammtheit, Gruppe, Masse) этих случаев. Но ни схематизирование, ни образование статистических совокупностей не должно вводить нас в заблуждение относительно объекта, являющегося предметом статистических исследований. Мы не должны смешивать схематизирование, дающее в результате статистические совокупности, с обобщением, ведущим к образованию родовых понятий, которое составляет основание всего естественно-научного типа мышления. Предметом статистических исследований остаются все-таки случаи единичных явлений, хотя и не сами по себе, а в их совокупностях, а также в тех числовых соотношениях, которые исчисляются путем сравнения этих совокупностей. Какой бы обработке, однако, статистические исследования ни подвергали интересующие их случаи единичных явлений, они никогда не отвлекаются от самих единичных случаев и не рассматривают их как экземпляры родовых понятий, подобно тому как это делают естественные науки. Иными словами, в статистических исследованиях изучаются случаи смерти, рождений, болезней и т.д., а не смерть, рождение, болезнь[4].

Итак, изучая случаи единичных явлений, статистические исследования знакомят нас с этими явлениями как единично происходящими и связанными с другими единично происходящими явлениями, а также с той средой, в которой эти явления происходят. Для этого они, как было уже указано выше, прибегают к различным математическим приемам, а именно к исчислению совокупностей этих случаев, к определению различных соотношений между различными совокупностями, к распределению их в ряды, к вычислению математической вероятности того или иного типа явлений и т.д. Главная задача исследователя заключается при этом в такой постановке исчисления этих соотношений, чтобы полученный вывод выражал то, что совершается в действительности, т.е. в изучаемой социальной среде. Только тогда путем переработки статистических данных получается вполне определенная и цельная характеристика изучаемых статистикой единичных явлений. Характеристика эта является наряду с другими способами ознакомления с единичными явлениями, как, например, описание и анализ их, вполне самостоятельным и очень ценным видом их научной обработки и изучения. Она имеет даже несомненные преимущества перед всеми остальными видами, так как благодаря сравнительно простым приемам знакомит нас с массовыми единичными явлениями в их совокупности и с каждым порознь. Поскольку, однако, все эти методы статистических исчислений определяют то, что существует и как оно существует, они нас здесь не интересуют.

Дата добавления: 2015-05-31